Troubled Water

Холод не привлекателен. За окном разыгралось утро, которое хочется отпечатать в памяти. Столько движения в одном месте в одно время мало где встретишь. Чтобы выспаться в Нью-Йорке — точнее в центре Нью-Йорка — следует ложиться в десять и просыпаться в шесть; хотя, даже в самом благоприятном случае стоит учитывать, что шум автострады не прекратится ни на секунду. После вынужденного отпуска за чертой города этот шум определенно выбивал из колеи. Ни один отбойный молоток не ударит так сильно, как мигрень после бессонной ночи. Почти бессонной. Пол уже попытался разбудить свое человеческое начало чашкой кофе, но результат был неутешительный — получился только специфический запах изо рта. В голове вертелась безжизненная карусель, требующая немалые деньги за билет, который ему не нужен. Мигрень стартовала ровно с наступлением двадцатилетия и стала завсегдатаем неудачных ночей: это могли быть ночи, неправильным образом спонсированные опасными связками таблеток, или алкоголем, или ещё невесть чем, что пораженные успехом мальчуганы из Куинса могли себе позволить… В такие замечательные моменты он чувствовал себя рассыпающимся стариком. Не считался за одного, но чувствовал себя одним уж точно. Сколько времени бы ни прошло, некоторые вещи в его жизни, помимо треклятой мигрени, оставались неизменными: утренние душевные метания, пустой холодильник, Арт на разложенном диване... Его было не уговорить переместиться. Всю ночь Пол ворочался то от жары чужого тела, липшего к спине, то от неудобно врезающихся в копчик пружин. Арти, в силу своей комплекции, боль не грозила, а когда Саймон освободил половину дивана, стало в два раза лучше. Пол тщетно пытался продлить свой беспокойный сон в кресле, но часы уже показывали семь, а это Нью-Йорк, кто не успел заснуть — тот опоздал. Пришлось бодриться. По утрам все насущные дела одинаково важны. Поход в туалет приравнивается к интервью через неделю, душевные терзания двухдневной давности такие же важные, как то, что гложет десять лет кряду — и в таком состоянии разума Полу удивительно спокойно. Требовательная совесть мешает ленивому разуму, медленному клацанью-передивжению шестерёнок механизма, не кричит, не торопит принимать решения, а вина не грызет. Нью-Йорк проснулся, а чувства Пола ещё спали. Тем более, девяносто процентов размышлений прерывала пульсация в висках. В сознании его держит уличный шум и холод. Поэтому холод не привлекателен. Он будит, но недостаточно, чтобы завладеть вниманием; мотивирует, но недостаточно, чтобы довести его до последней степени мании. Холод оставляет в подвешенном состоянии. Холод требует постоянного движения. Пол ценит эти часы несмотря на их неоспоримую дерьмовость, ведь они не будут длиться вечно; так же, как туман медленно рассасывается между домов, в голове рассеивался туман вчерашней спонтанной ошибки. Она не была достойна расписания Пола, но вот он, здесь, за кружкой подгоревшего кофе. Эта ошибка не должна была быть реализована, но вот оно, серое Нью-Йоркское утро, не прерывающее сна Гарфанкела. И Саймон изо всех сил борется с чувством вины. Они оба отлично знают, к чему такие встречи приводят. Пола они доводят до скрежета зубовного, а любой диалог — к ожидаемой, огненной спирали. Арти сейчас крепко спит, он ограждён сном от того, что проживает Пол. Их эмоциональный заряд будет кардинально разным, когда он проснется. Впрочем, как и всегда. Слишком много времени прошло, чтобы продолжать страдать о том, как им удается одновременно так хорошо гармонизировать и ужасно слышать друг друга. У Саймона было достаточно времени, чтобы понять — не в песнях дело и не во вкусах, которые однажды они делили на двоих. Их связь — это неуловимый, редкий случай, который любой бы ценил как навес золота, если бы имел честь прожить. Любой, но не Пол и не Арт. Снова Саймон решал за двоих. Он выслушал немало обвинений в эгоизме и не раз его случайные ошибки считывали, как провокацию. Его слишком много раз не слышали и обвиняли в том, что он имеет наглость чувствовать, чтобы теперь быть селективным. Раз машина не заводится — идиоты оба. Вслух этого не признавал никто. Такой суверенитет тоже никого не устраивал. Взрывов, перебранок, ругательств избегали все. Каждый словообмен — как минное поле. Гарфанкел был несчастлив родиться мнительным, а Саймон — флегматом до мозга костей. Истерические претензии и пререкания — вот, чем стали студийные будни. Время шло, а худшие качества друг друга, казалось, увеличивались словно под увеличительным стеклом. Арти стал карикатурой того искрящегося, полного жизни парня, Саймон стал… впрочем, он не брался оценивать себя со стороны. Арти уже много раз рассказывал ему, кто же он на самом деле. Чтобы ненадолго прервать колесо сансары, в которое превратились его мысли, Пол занялся ещё одной чашкой кофе. В холодильнике было пусто. Вся улица была забита забегаловками, а в чемодане Пол сохранил несколько брошюр понравившихся ему пан-азиатских ресторанов. Он думал о завтраке, будто это единственное, что его беспокоит. Пузырь Саймона лопнул, как только в дверях показался Арт. Как и ожидалось, он улыбался. Его сонный, пока мало чего понимающий взгляд говорил, что голову ещё не тронул ужас сложившейся ситуации — очередной общей ошибки, промаха. Саймон вообще завидовал его способности абстрагироваться от происходящего и преуменьшать важность их постоянных столкновений. Иногда создавалось впечатление, что для Арти — это приключение, крайне эгоцентричное путешествие в волнующемся море драмы. Правильного ответа все равно не было — однажды Саймон перестал пытаться его узнать, перестал задавать вопросы и лишь старался выплыть из этого бездонного, страшного моря. Они посмотрели друг на друга. Проблем с эмпатией у Арта не было: он высмотрел на мрачном лице друга страх, раздражение, боль, усталость. Это ввело его в сонный ступор. — Не спалось? — осторожно спросил он. — Отвык от шума города, — пусто ответил Пол, с поддельным интересом разглядывая содержимое турки. — Да, я тоже. Пустой звон. Эти бессмысленные диалоги будили в Поле нечто первородное, давно забытое, ранящее своей вопиющей бесполезностью. Разговоры с Арти превратились либо в распитие крови, либо в опустошение. Как будто они разыгрывают пародию на друзей. Любое взаимодействие с Арти вызывало у него тревожную усталость. — Будем что-нибудь заказывать? — Я, вообще, планировал взять такси... Решение приходит к Саймону само собой. Чего толку биться об стену головой, раз труд не окупится. Он знал, что через полчаса они обязательно поругаются из-за какой-нибудь глупой мелочи. Спор — это вопрос времени. И пусть по сердцу больно резанет вид, который Арт приобретет уже через секунду — это меньшее из двух зол. — Так скоро? — в голосе Гарфанкела звучит тревога, и ещё спящая где-то глубоко обида на все и про все, которую он никогда не отпустит и не осмелится задавить ради будущего. Пол наливает готовый кофе в кружку, и в последний момент решает разделить порцию на двоих. Однажды Рой сказал ему, что если во время разговора дать собеседнику кружку с теплым напитком, будь то чай или кофе, разговор пройдет приятно, и человек быстрее раскроется и почувствует себя комфортно… Шум Нью-Йоркского утра превратился из раздражающего в монотонный. Унялась мигрень. Нормализовалось давление. Пол даже почувствовал себя готовым выйти на промозглую улицу. Арт тоже просыпался. Он погрузился в себя и свои мысли, и больше они не разговаривали, отпружинив друг от друга, как противозарядные частицы. Пол тогда подумал, что, всё-таки, холод бывает полезен.