Неувядающее

Ни разу за прошедшую сотню лет, проснувшись поутру рядом с гномом, за которого вышла замуж, Тауриэль не подумала: Это не то лицо, которое я впервые увидела в лесу. Прогресс его возраста был едва уловим, как сумерки, покрывающие склоны холма. В то время, как вокруг его глаз углублялись морщины, а пряди волос серебрила седина, её облик оставался неизменным. Каждый новый дюйм в его бороде отмечал течение времени, каждая новая бороздка, рассекавшая кожу, напоминала о смертности. Но несмотря на то, что его тело старело, а её оставалось неувядающим, её любовь к нему не ослабевала, и годы только укрепляли их связь. Каждое мгновение, проведённое рядом с Кили, становилось воспоминанием, которые она будет бережно хранить, когда он уйдёт из этого мира. Сейчас ему было столько же лет, сколько и Торину во время похода на Эребор, и уловить сходство между принцем и покойным королём не составляло труда. Кили больше не был тем зелёным юнцом, который заигрывал с ней в подземельях дворца. Он стал зрелым гномом, красивым, крепким и уверенным в себе, хоть и без тщеславия юности. Но невзирая на физические и внутренние изменения, это был всё тот же Кили, и Тауриэль по-прежнему лелеяла и желала его так же сильно, как и в ночь их союза. — Кииили! — выкрикнула она, достигнув пика под ласками его языка, и вцепилась руками ему в волосы, пока пламя жара гудело в её ушах. Небеса над ней заслонило его лицо. Гном улыбался ей сверху вниз, и это зрелище она любила даже больше, чем сияние звёзд. Кили провёл по её ключице мозолистым пальцем — будто создавал созвездия из веснушек. — По-моему, я вижу новую веснушку, — он поцеловал место, где, как ему казалось, появилось новое пятнышко. Тауриэль ахнула, когда Кили легонько прикусил кожу на одной из грудей и услышала, как он усмехнулся её реакции. Она наверняка ответила бы ему дерзостью, однако он продолжал касаться её кожи губами. Дыхание у неё сбилось, вырываясь короткими, жаркими вздохами. Одним плавным движением Тауриэль перевернула его на спину, оседлала бёдра, задвигалась, доводя до высшей точки экстаза, пока он рычал какие-то проклятия на кхуздуле, которые эхом отражались от каменных стен в нише горы. Грудь у него вздымалась, глаза блаженно прищурились, а губы изогнулись в томной улыбке, которую она утопила в долгом влажном поцелуе. — Тебя, наверное, было слышно даже в чертогах Трандуила, — мысль о том, что стоны мужа могли помешать королю эльфов и довести его до белого каления, доставляла ей удовольствие и казалась забавной. — Ты и сама была не прочь пошуметь, — ответил Кили, и его ароматное дыхание обдавало ей шею, вызывая новую дрожь. Они лежали в тишине, и Тауриэль рассеянно перебирала пальцами густые волосы у него на груди. Прямо в центре грудины, буквально на тонкий эльфийский волос от сердца, был шрам. Они были так близки к тому, чтобы не разделить даже поцелуя. Этот шрам больше не беспокоил её; боль, которую он причинял, исчезла, как истаял и сам рубец. На коже у Кили было и много других отметин; одни более чёткие и светлые, чем другие — всё зависело от того, когда и при каких обстоятельствах он их получил. Они были просто символами на карте его тела. С годами его тело огрубело, стало коренастым и жёстким, как шкура оленя, но не настолько, чтобы её прикосновения перестали его возбуждать так, как в юности. Кили скоро уснул, истратив на неё последние силы. В более прохладные ночи они не лежали бы обнажёнными здесь, в холодном воздухе гор. Но поскольку была весна, гном и эльфийка разбили лагерь, устроившись в одном из укромных уголков у подножия Эребора. Поблизости не было никого, кроме ночных дозорных дальше по склону, и даже если они видели или слышали их, то никак не проявляли себя. Где бы они ни любили друг друга — под горой, в широких полях под открытым небом, среди деревьев или даже в воде — Тауриэль хотела, чтобы все эти места были пропитаны их любовью, чтобы позже, когда после его смерти она вернётся сюда одна, она смогла бы ощутить его дух, как в себе, так и повсюду рядом. — Amrâlimê, — шепнула она, используя в обращении к нему слово, которым он её называл. Тауриэль прижала своё чуткое ухо к его восхитительно пушистой груди и слушала песню его сердца. Она не думала о том дне, когда эта песня умолкнет. И её разум, и сердце, были сосредоточены на его жизни — той самой, которую они проживали сейчас.