Скалы

Льву не нравилась эта планета: слишком вычурная, прилизанная, надменная и холёная, она казалась совершенно противоестественной в безумном мире хаоса и разрухи, идущего к процветанию, но столь маленькими шажками, что, казалось, добиться его будет совсем не так просто, как хотелось бы, даже сложнее, чем просто завоевать галактику. И мог ли Хорус поспособствовать расцвету Империума? Конечно же, нет! Его буквально только что назначили Воителем, и Льву отчаянно хотелось оторвать брату голову, чтобы показать всем, кто на самом деле достоин этого титула! А ведь Лев всё делал для Империума, для Императора, так почему же, почему?.. Банкет не нравился ему так же, как и сама планета: идеально чистые, аккуратные залы, заполненные шелками и тюлем, помпезные и чересчур торжественные, казались насмешкой над его Легионом, прорывавшимся день за днем сквозь толпы врагов, чтобы защитить этот мир, и уж тем более смеялась над его израненными сынами главная зала в приторно-розовых и бежевых тонах, воздушная и невесомая, завешенная тюлем, полосами шифона, бегущими под потолком, тонкими золотистыми цепочками, свисающими вниз блестящим дождем… Суровые воины Калибана привыкли к куда как более простым условиям жизни, и вся эта показная мишура выглядела будто изящная издевка, а надо Львом и так уже знатно поиздевались, на главном параде объявив Воителем извечного соперника. Зачем, почему, как же так? Чем он хуже?.. Мысли отказывались выстраиваться в ровную шеренгу и анализировать происходящее, раз за разом скатываясь в пучину жгучей ненависти, ярости, отчаяния и… да, зависти, хотя сам себе Лев в этом ни за что бы не признался. Просто Хорус всегда был папенькиным сынком, любимчиком, первым найденным ребенком, поэтому ему всегда оказывали больше привилегий, вот и вся причина, безусловно! Иначе и быть не могло, а это нечестно, подло, гадко!.. Он тряхнул головой и уставился прямо перед собой, на заставленный большими блюдами стол. Перед его носом кто-то поставил тарелку с крошечными обжаренными кусочками мяса, по запаху напоминавшими лягушек в каком-то дурацком кляре, и тихий голос слуги поспешил оправдать подозрения: — Лягушачьи лапки по-варийнски в сладком соусе. Лев поморщился и подозрительно потянул носом воздух — пахло совсем не так, как дома, на Калибане. Какими-то духами и приправами, сладкими винами и по́том, а блюдо изобиловало оттенками ароматов, но главный запах всё же был до невозможности знакомым, пусть и перебивался другими ароматами, уничтожался ими, заглушался, как сейчас Император хотел заглушить славу своего сына, отдав главный титул и место подле Трона другому. А ведь тогда, в дни, когда лягушачий мерзкий запах казался самым прекрасным на свете, всё было куда проще… Лев откинулся на спинку изящного кресла, и то протяжно застонало, едва выдерживая его вес. Закрыть глаза, забыться в полудреме-полумедитации, плывя по волнам памяти — всё, что угодно, лишь бы не думать о настоящем и не анализировать вонь приторных духов смеющихся аристократов… Гигантская птица с рыжими, словно пламя, крыльями, вцепилась в его бок внезапно, ловко увернувшись от грубого, примитивного оружия, созданного мальчишкой, не умевшим тогда даже говорить. Когда капсула Льва упала на Калибан, он был совсем младенцем, но отчетливо помнил первые дни, голодные, холодные, и попытки выжить, цепляясь за любую ускользающую возможность. Монстры здесь были сильные, невероятно ловкие, могучие, будто напитанные темной мощью, пылавшей в сердцах бесконечной жаждой крови и разрушений, а маленький мальчик должен был выживать среди них в полном одиночестве — и он выживал. Никогда не сдавался. День за днем, месяц за месяцем совершенствовал орудия охоты, разбираясь в воспоминаниях, не принадлежавших ему, приходивших откуда-то извне, будто рождавшихся в разуме, срывая покровы тайны со всё новых и новых явлений и вещей. Почему идет дождь? Как развести огонь? Как создать лук? Где уязвимые места гигантских пауков и как устроено их зрение? Сколько он сам может протянуть без еды и воды, какие травы можно есть, а какие не стоит, какая тактика лучше подойдет для битвы с летающими противниками? Вопросов было слишком много, и на каждый находился ответ — ровно до того момента, как гигантская рыжая птица с переливавшимися в закатном воздухе перьями увернулась от его грубого, несовершенного оружия и вцепилась когтями прямо в незащищенный бок. Тихий вскрик, и тело оторвалось от земли, невесомое, будто перышко, и единственное, что успели ухватить руки — крепкая длинная ветвь дерева, росшего неподалеку. Ее отломали в мгновение ока и сунули подмышку, точно зная, что совсем без оружия оставаться нельзя, а острые, как бритвы, когти погружались в горячую плоть всё глубже, заставляя извиваться от боли и всеми силами пытаться сломать чешуйчатые лапы, вот только не выходило — стоило лишь причинить птице слишком сильную боль, как та перехватывала жертву на лету, нанося еще больше ран, и Лев затаился, выжидая, ведь птица взмывала всё выше, наконец достигнув облаков, а даже его тело не пережило бы такого падения — или ему это лишь казалось. Заснеженный пик надвигался белой сияющей громадой, слепившей глаза. Яркий, блестящий тем же ненавистным оранжевым цветом, он казался отвратительно праздничным, торжественным, величавым и вычурным, а может, излишне спокойным и безразличным, разве что гигантское гнездо уродовало незапятнанную белизну идеального савана. Лев сдавил лапы чудовища вновь, ведь всё это время держался за них, чтобы уменьшить боль в боку, и птица, пронзительно крикнув, выпустила его из когтей — на долю секунды, но в этот раз Лев был готов и мощным рывком доломал кости, ведь высота не мешала бороться, напротив, наконец стала другом. Переломанные лапы крылатой махины зашлись в судорожных конвульсиях, полный ярости и ненависти крик заставил лавину сойти где-то неподалеку, но Льву на это было наплевать — он катился по мягкой пушистой перине, пятная ее багряными мазками и судорожно сжимая в одной руке палку, ту самую, что не отпускал весь полет, несмотря на спазмы в сведенных мышцах. Вскочить, обломать мелкие ветви, сломать наискось верхушку, создавая примитивнейшее подобие копья, приготовиться к атаке. Птица зашла на вираж, метнулась к солнцу и двинулась на врага, слепя его, вот только Лев был полностью готов. Боль в ранах лишь разжигала азарт, пьянила, будоражила сильнее забродивших фруктов, и в крови вскипала привычная, дикая жажда боя, победы, справедливости. «Обагрить руки в крови миллиардов — правильное дело, когда борешься за то, что тебе важно, главное, не причинять боль тем, кто имеет значение», — всплыл в глубинах памяти чуждый голос, вот только на тот момент у Льва таковых не было, он всегда был один, с самого начала, а все вокруг мечтали его уничтожить, и он уничтожал в ответ, просто не умел иначе, да это было и ни к чему. Отвечать ударом на удар, парировать, уклоняться — так он жил, так бился с чудовищем, что раз за разом пыталось вновь впиться когтями в разорванный левый бок, но на этот раз все ее выпады читали, точно зная, какова ее предельная скорость. В прошлый раз просто просчитались, недооценили противника, но больше этого не повторится, ни за что! И кровь окрашивала в багрянец белое истоптанное полотно, вот только на этот раз куда больше падало крови пернатой твари. Перекат, уворот, безумный азарт, вскипающий в душе почище лучшей похлёбки на костре. Эйфория, переполняющая душу, удары, уколы, выпады и блоки. Пот по вискам, четко выверенное, не сбивающееся дыхание, шумно путающееся в стылом воздухе с клубами пара изо рта и протяжными, полными ненависти птичьими вскриками. Лев дрался безмолвно, лишь усмехаясь да цепко следя за каждым взмахом гигантских крыльев — вот они рассекают воздух, вот тело вновь сливается с розовыми сполохами на кристально чистом небе, пытаясь ослепить врага, вот тот прищуривается, позволяя остальным чувствам взять верх и не поддаться на уловку, а вот крепкая ветвь в который раз впивается в брюхо уродливого врага, отчаянно пытающегося вывернуться для подлого удара. Лев не отставал — финтил, хитрил, бросал горстями снег, точно попадая в глаза противника, и раз за разом пятнал гору его кровью. Всё больше кармина на белоснежной простыне, всё меньше чистоты и надменной невинности, всё больше ярости, боли и беспорядка, но Лев любил беспорядок — тот был привычным, родным, понятным, и хотя ему нравилось наводить порядок в крепкой хижине, через пару часов та уже вновь обычно была захламлена, ведь приводить всё вокруг в движение казалось правильным, как казалось правильным стремиться к горизонту. И сейчас горизонт был так близко — рукой подай! Только перейди через гору, спустись на другую сторону, и чего только там ни найдешь! Невероятные, потрясающие вещи, что, как обычно, поразят воображение лишь на миг, чтобы тут же стать понятными, но как же Льву нравились эти мгновения чистого, незамутненного восторга!.. И сейчас мешала достичь желаемого лишь одна преграда — та, что кружила над ним, теряя перья и скорость. Резкий выпад, сдавленный вскрик, усмешка. Ветвь вошла точно в сердце, пробив мышцы, кожу, защиту из прочных перьев — всего лишь ветка со сломанным концом, столь искусно использованная в качестве копья, что у врага попросту не осталось шансов. Кувырок, и снег перекатился бурунами, отлетая от могучего тела, рухнувшего наконец на землю. Просто птице подрезали крылья, навеки приковав к земле, лишив ее неба — лишив ее жизни. А тело всё мчалось вперед, и Лев, поглощенный эйфорией победы, рванулся следом — эйфория прошла, но… не успела. Задержалась дольше, чем нужно, всего на мгновение, и этого мгновения хватило, чтобы туша поверженного врага с последним хрипом рухнула в бездну. Темный провал в пещеру, невероятно глубокую, до сих пор сокрытую снегом, принял ее тихим гулом, эхом отразившимся от скал, и над горой занялся дикий рев отчаяния, но в тот же момент погас — в голове всплыла картина оползня, лавины, и тело мгновенно среагировало. А вот поймать птицу оно не успело — и лишилось еды. А как выжить в горах без пищи, теплой одежды и оружия?.. Лев поёжился. Впервые тело ощутило холод и кровопотерю, ведь билось будто в последний раз, выкладываясь на все сто, как никогда прежде, за все эти несколько месяцев жизни на дикой планете, изобиловавшей монстрами, а значит, и провизией. Снег взрыхлился и опал, ему не понравилось быть пинаемым ногой, замотанной в выделанную шкуру. Лев победил, но потерпел неудачу, и его жизнь вновь оказалась на волоске — так что же делать? Конечно же, не сдаваться! И идти вперед, к горизонту. Снег был жгучим. Не холодным, вовсе нет, обжигающим, достающим до самых костей, будто ядовитым. Шкуры не спасали ни от ветра, ни от мороза, ни от этого жжения, когда тело не выдерживало и всё-таки ошибалось. Льву всегда казалось, что он никогда не допустит ошибок, всегда будет побеждать легко и изящно, ведь он — сильнейший хищник этих джунглей, но, возможно, в горах законы другие, как другие у них короли, и там всё решает не сила, а разум? Верить в это отчаянно не хотелось, как не хотелось признавать, что первая в жизни ошибка так дорого стоила, но больше он ее не допустит, о, нет, ни за что! Недооценивать противников? Предаваться эйфории победы? Никогда! Есть цель, и ее нужно достичь — вот всё, что значимо! И времени на эмоции нет, как никогда не было, жаль, он понял это слишком поздно, но еще не всё потеряно, не всё… «Ты уверен?» — шептало всё вокруг насмешливо, с издевкой, и день за днем спуск в долину становился всё труднее. Растапливать снег, наполнять бурдюк, пытаться найти корешки на тех участках, что казались способными преподнести столь щедрый дар и раз за разом не находить совершенно ничего — день за днем, монотонно, заунывно, будто кто-то играл на скрипке с единственной уцелевшей струной. Лев не знал, что такое «скрипка», никогда не слышал ее звуков, но отчего-то помнил ее устройство и, наверное, хотел бы ее услышать, вот только начинал сомневаться, что сможет это сделать — гора не кончалась, снег не исчезал, как и холод, и только тяжесть в теле становилась всё сильнее. А вот бы очутиться в тепле, развести костер, сесть возле него, скрестив ноги, и промурлыкать какую-то странную мелодию, что рождалась в голове… А вот бы вонзить копье в грудь гигантского паука и оказаться под водопадом обжигающе горячей крови, омывающей с головы до ног, чтобы распугать всех зверей вокруг своим чудовищным видом. А вот бы попасть под водопад настоящий, небольшой, прогретый теплым солнцем, смывающий всю усталость и боль! А вот бы продолжить жить… Лев не собирался сдаваться. Знал: выложится на все сто, сделает всё, что только возможно, и добьется успеха! Обязательно, иначе и быть не может! Ведь правда?.. Сознание бодро маршировало, выкрикивая мотивирующие мелодии, а где-то глубоко в душе таился вопрос: «Уверен, что тело выдержит? Душа-то справится, но справится ли этот кусок мяса?» И недоверие к себе просачивалось в душу, зарождая в ней нечто чуждое — презрение. Непонимание, отчаяние, боль… Почему он не сумел увернуться?! Шаг за шагом, снег вихрился, перекатывался волнами, потревоженный промерзшими насквозь, уже почти ничего не чувствовавшими ногами, чтобы пасть и не двигаться много сотен лет, ведь других глупцов, решивших бы покорить самую высокую гору Калибана, попросту не было. Разряженный воздух постепенно становился всё более пригодным для жизни, мороз едва заметно спадал, вот только впереди простиралось бескрайнее белое пространство, залитое маревом золотистой дымки, отражающей насмешливое, глумливое солнце. Лев не любил его блики, уже не любил, хотя прежде часто любовался ими на водной глади широких полноводных рек. Теперь из воды у него был лишь один бурдюк, что приходилось наполнять часами, растапливая снег собственным дыханием, и, казалось, этот лед пробрался в самые глубины его души, проморозив до костей тело, ведь желания и стремления тоже начали потихоньку превращаться в кристальные глыбы. А может, всё не так уж и плохо? Просто лечь и поспать, а приснится обязательно жареная антилопа на вертеле, или сочный заяц, а может, целое огромное чудище, которое можно есть неделю! Но Лев раз за разом сбрасывал оцепенение и шел, шел, шел, не поддаваясь желаниям, не давая себе ни спать, на замирать на месте, ведь остановка равнялась смерти. А еще она равнялась проигрышу, а проигрывать Лев не собирался — больше никому и ничему на свете. Голод подкашивал, день за днем вырывая всё больше сил, и хотя бок давно зажил благодаря невероятной регенерации, скорость превратилась в черепашью, ноги едва заставляли снег расступиться, желудок скручивало тугим узлом, а тошнота разрывала на части, но с каждым днем становилась всё меньше, будто кто-то отрезал от нервов кусок за куском, лишая органы чувств. Лев уже не помнил, когда его кожа ощущала хоть что-то, кроме обжигающего холода и боли, а потом и боль отступила, пришло онемение, глаза слезились от яркого света, прижигавшего зрение каленым железом, и бескрайня пустыня, казалось, вот-вот поглотит одинокого путника. А может, и правда уснуть?.. Снег закончился внезапно, просто на горизонте показалась черная полоса, но Лев не рванулся вперед — сил не было даже на то, чтобы едва различимо ускорить шаг. Сколько он шел? Не помнил. Дни и ночи смешались в монотонное бело-золотое пятно с черными вкраплениями безлунных ночей, но радоваться приходу серости тоже не вышло — снег выжег эмоции, как выжег душу. Только на задворках сознания прозвенела оценивающая мысль: «Стало теплее, но теперь не будет воды». Лев остановился, окинул взглядом скалы, вздохнул и двинулся вдоль кромки снега, отказываясь спускаться. Одного бурдюка на полный спуск точно бы не хватило… Минута зам минутой, час за часом, день за днем — вдоль ручейка, бегущего куда-то вниз, точно зная, что теперь шанс на спасение есть, ведь, по крайней мере, угроза замерзнуть растворилась далеко позади, но скалы стали круче, порой приходилось спускаться по отвесным стенам, и падающие из-под ступней камни громким рокотом насмешливо кричали: «Эй, повнимательнее!» А может быть, пели: «Следуй за нами»?.. Лев шел упрямо, сгорбленно, насуплено, едва передвигая ноги, но не позволяя себе ни останавливаться, ни притормаживать. Несокрушимый, будто скалы вокруг, холодный, как скалы наверху, упорный, как стылый воздух, что вечно несется куда-то вдаль, спокойный, как бескрайнее небо: дойдет — прекрасно, не дойдет… что ж, он будет знать, что сделал всё возможное. Просто этого было недостаточно. И, наверное, этот мир победит… Грозный рык разлился по округе, заставляя скалы дрожать. Лев вцепился в спутанные сальные волосы, мечтая вырвать их с корнем — да что же это такое, что за мысли?! Они не его, вовсе нет, они ему чужды! Только вперед, только на прорыв, на разрыв аорты и никак иначе! Бегут лишь трусы, а сдаются лишь слабаки! А он не слабак, о-о-о, нет, далеко не слабак! И кто бы ни был врагом, он справится, разорвет его на сочащиеся кровью клочки, а затем съест их, чтобы пройти еще больше! Его путь не закончится, только не так, вот уж нет! Надо только найти в себе силы, пусть даже их не осталось… Отражение в ручье заставило его замереть. Изможденное лицо с покрасневшей от болезненного загара кожей, худые руки, едва держащееся на ногах тело… Когда он успел превратиться в это?.. Почему? За что? Ведь он боролся! Так где же награда?.. «Награды может не быть, — лавиной эмоций прозвенело в сердце. — Той награды, которую удастся пощупать. Но разве то, что это тело сейчас здесь, а не на вершине горы, присыпанное снегом, уже не награда?» Лев улыбнулся. Улыбка отражения отозвалась болезненным спазмом, но отчего-то сейчас показалась ему усмешкой триумфатора. Лев кивнул. Шаг вперед, взметающий сотни брызг, и отражение растоптали, чтобы перейти на другой берег ручья и продолжить путь с неизвестно откуда взявшимися силами. В конце концов, он и впрямь не сдастся, никогда, ни за что, и это станет его главной наградой — он сам, сильный, невероятно сильный, король этих бескрайних джунглей, нет, всей планеты! Лев не заметил, как горы сменились их подножием, но отчетливо осознал, когда скалистая местность обратилась в болото. Сознание затуманивалось, мышцы двигались исключительно на силе воли, а голода, казалось, уже не было, просто черная дыра разверзлась на месте желудка, стремясь засосать в него всё вокруг. «Звери, здесь должны быть звери!» — прозвенело в сердце, давая отмашку острой, жгучей, ядовитой надежде. Лев рванулся вперед, озираясь по сторонам с отчаянием умирающего зверя, но тишина стояла оглушающая, и лишь москиты гудели, обещая новые порции боли. А еще иногда квакали лягушки. Лев сглотнул. Прежде ему и в голову не приходило есть этих мерзких, гадких скользких тварей, воняющих тиной, жрущих комарьё, да истошно горланящих свои надрывные песни, но… Их. Можно. Было. Есть. Можно было. Желудок скрутило от боли, свело, тошнота вновь подкатила к горлу, и ноги сами рванулись по воде вперед — к островкам безопасности, по которым упорно скакали крошечные зеленые твари. Рывок, руки метнулись вперед, тело не выдержало и рухнуло наземь, вспахав носом грязь. Лягушка квакнула и ускакала в сторону, скрывшись в траве. Как же так?.. Как так, черт побери?! Как он мог проиграть какой-то жалкой лягушке?! Он, король этого леса, этой планеты, этого мира! Как он мог?.. «А может, всё правильно? — рассмеялось растоптанное отражение. — А может, это единственное, что тебе остается? Глотать пыль из-под лягушачьих лапок. Слабак!» Слабак-слабак-слабак! Всё вокруг разом расхохоталось, деревья заходили ходуном, заплясало в водовороте рыжих сполохов пьяное небо, взорвались громогласным хохотом скачущие галопом горы, воздух задрожал, покалывая иглами непривычного тепла кожу и душу, будто шепча: «Я тебе помог, но что же ты? Не можешь даже поймать лягушку!» А он не мог. Просто не мог. Лежал в грязи, худой, слабый, не находивший на голых скалах даже корешков, и вдыхал ароматы земли, разложения и гниения. Земля была теплой. Мягкой, влажной, такой уютной. А еще пахла сыростью, травами и торфом, такая сладкая… Сладкая? Когда он успел?.. Его вывернуло сразу же, мгновенно, и желудочный сок присоединился к вечному прению болотной безысходности. Лев рухнул на спину, провел ладонью по лицу, размазывая грязь, и закрыл глаза. Было хорошо. Тихо, спокойно, так приятно… А вот бы уснуть!.. Лягушка квакнула прямо над ухом, будто в насмешку, и рука сама собой, инстинктивно рванулась вверх, но поймала лишь воздух. Зеленая пигалица умчалась вдаль, насмешливо, язвительно поквакивая, и Лев отчего-то не почувствовал ни злости, ни раздражения, ни обиды, лишь смазанным фоном, на уровне чувств внезапно промелькнуло осознание, будто кто-то изящным росчерком пера подытожил саму суть, зажегшуюся в сердце крошечным негасимым пламенем. «Сильные всегда глумятся над слабыми, если в душе они слабы. Я был таким же. Мнил себя королем, способным покорить весь этот мир, убить любого монстра, и вот мир посмеялся надо мной, показав, что никто не способен его подчинить. Убить монстров — пожалуйста, но кто может подчинить горы, ветра, саму землю? Стоит лишь ей стать бесплодной, как всё живое на ней вымрет, кем бы себя ни считало. Стоит лишь прийти холодам, как никто не уцелеет. Стоит лишь лавине снести нас мощной волной, и мы уже не выберемся наружу. Но природу не нужно бояться, ведь она по-настоящему сильная, и глумиться над потенциальной добычей не станет. Мне казалось, всё вокруг смеялось над моей беспомощностью, но то лишь злость воспаленного разума, фантомы. Никто не смеялся — мир просто был. Жил по своим законам, не помогая и не мешая, лишь дыша полной грудью. А значит, я должен стать таким же. Не королем, вовсе нет — я должен стать сильным. Чтобы, даже ошибившись, исправлять свои ошибки и смотреть на горы без страха, лишь с уважением». Тело подобралось, перекатилось на живот, сгруппировалось. Ноги напряглись, глаза, проморгавшись, поймали в плен крошечную лягушку, квакавшую насмешливо и ехидно, совсем неподалеку, будто опасности не существовало, а в следующую секунду надоедливый звук замер, оборвавшись на середине. Просто исчез. А лягушку уже жевали, наплевав на вонь тины, на слизь, на грязь, с наслаждением похрустывая костями, перемалывая в кашу зубами раздавленное хрупкое тельце, и вкус этого мяса, смешанного с кишками и кровью, показался Льву самым чудесным на свете. Самым сладким, самым богатым, самым потрясающим, как лучшее мясо жирного оленя! А затем была еще одна лягушка, и еще, и еще, и каждой мысленно улыбались, благодаря за то, что ее жизнь продлила его. Прежде Лев никогда не думал об убитых животных, те просто становились данью, принося свои жизни в дар, но теперь в груди накрепко поселилась благодарность, и когда Лютер нашел в лесу оборванного мальчишку, не способного говорить на местном языке, его поразило благородство, читавшееся в глазах бешеного дикого зверька, по недоразумению кажущегося огромным человеком. Но недоразумения не было — Лев Эль’Джонсон зверем не был. Скорее, он казался скалой, несокрушимой горой, неспособной посмеяться ни над врагом, ни над павшим другом, лишь идти вперед, несмотря ни на что, снося все преграды одну за другой, разрушая их, сминая, стирая в пыль, но никогда не смеясь. Воспоминание оборвалось на полуноте: всё тот же слуга спросил, не желает ли господин еще вина. Господин усмехнулся, а затем тихо попросил: — Сыграйте на скрипке. Знаю, что у вас они есть. «Хорус, да? Он теперь Воитель? Что ж, ничего страшного. Значит, пока его заслуги кажутся всем более значимыми, вот и всё. Надо лишь сделать так, чтобы мои заслуги затмили его настолько, чтобы всем стало очевидно, кто должен стать новым Воителем. Я буду идти к этой цели шаг за шагом, не спеша, и когда-нибудь добьюсь своего, пусть через пять лет, сто, десять тысяч! Я никогда не сдамся, и все поймут, кто может повести галактику не только в войну, но и в мир». Чарующие звуки скрипки разливались над гудящим весельем залом, а Лев Эль’Джонсон усмехался, поглощая лягушачьи лапки и точно зная, что никакой соус не может быть слаще крови врага, убитого в честной схватке.