Боевая единица с издержками

Об Уберменше долгое время не знали даже необходимого, ориентировались на догадки. Но и здесь царили разногласия. Когда он связался с нечистой силой, ведь без этого, ей-ей, не обходится? в годы Второй мировой, в Германии, на руинах Дрездена, или на Хеллоуин в стенах базы красных? Когда он познакомился с Поджигом и утащил с собой в глушь Штатов - выполнил данную в отрочестве клятву спустя десять лет или, зная Поджига с песочницы, после войны забрал его с улицы, когда он зарабатывал гроши игрой на скрипке? Когда у него поехала крыша - при оповещении его о чьей-то гибели на фронте, в период добровольного истребления противников нацизма, после побега от Нюрнбергского процесса? И кем был Поджиг, жертвой или карателем, на какой стороне баррикад, от кого происходил и почему Уберменш оборонял его как родного?.. Поджиг приходил к осознанию, что является носителем той бесполезной, но наиболее востребованной информации об Уберменше, которой жаждали овладеть наёмники RED. Он помнил возраст и имя заступника, видел, как дёргались его веки за расколотыми грязными стёклышками, как его сумасшествие крепло от нечеловеческой бессонницы, как во время операций он мурлыкал романсы со слишком занятыми для аккордеона руками. Как затаскивал товарищей обратно под стационар, когда они едва-едва приходили в себя, ковыляли метр-два и падали, и разгадывал причину их нежизнеспособности, - потому что взаправду не имел никакой лицензии врача ни в один отрезок времени, - и как уходил в голубятню с окровавленным бумажным пакетом, подчас трясясь от обуревавших его якобы сверхъестественных чувств, с криком напоследок: «Играй!» Он не лицемерил и не требовал ласки от Поджига в эти моменты, а разделял тревогу с птицами в процессе их кормёжки и игры на аккордеоне при них, - пример горячо уважаемого дяди-орнитолога вдохновил его на разведение хищной их породы. Об этом Поджигу было досконально известно, как и о его глубоком душевном шраме от гибели младшего брата, лётчика люфтваффе, в самом начале блицкрига и о кровожадной военной службе во имя мести. Он не развлекал тишину слезливой смычковой мелодией, а наспех отдирал плесень с плитки, протирал клацающие жалюзи от пыли и засохшей крови, но хлорку доставать побаивался. Уберменш не давал ему убраться по причине «мешаешь», даже когда покидал кабинет. Он когда вздумается мог вернуться, застать разбавленные пеной разводы на полу и Поджига со шваброй, что чрезвычайно травмоопасно скользил по лужам, и осудить его. Всё, что успевал Поджиг, - сгрести густой слой помоев совком в ведро, обмести бюст Гиппократа, заменить нейтрализаторы запаха в холодильнике с головами и мясными вырезками. Не добывай он их тайком, ночевать в кабинете было бы невозможно. Первые минуты на базе дались Поджигу нелегко. Вступил в должность один Уберменш, а чтобы оформить Поджига себе в помощники в обход разоблачения его личности и закономерного отказа Администрации, он вызвал в кабинет Пиро красных и не моргнув глазом лишил его сердцебиения. Обращение по рубке - последнее, заметил Поджиг, когда из уст Уберменша прозвучала английская речь; тут он провозгласил себя представителем высшей расы в полной мере. Новообращённый Пиро видеть не мог противогаз и костюм уничтоженного без вины предшественника, не то что коснуться и надеть их, пищал и задыхался от ужаса... Медик живо воспитал в нём выдержку, не помогая ему с приступами паники и боязнями, припадками трусости и ночными кошмарами, не проявляя заботы сверх минимума. Тот, хотел не хотел, привык, перенёс вещи из спальни Пиро в медкомнату, юридически объединил трудовые и личные права с правами Уберменша, - чем вызвал неподдельный интерес команды, который, впрочем, компаньон без лишних усилий купировал. Однако их не возненавидели. Если они выходили на поле, непременно вдвоём, и одновременно накапливали ММФХ и убер, прочие красные отодвигались на второй план во главе с Ман-Ди. И если Уберменш не отрывался и не кидался со шприцемётом, уязвимый, на солдата с крит-ракетами, территория с точками и вагонетками бывала надолго зачищена. Поодиночке они действовали редко, и происходило это не иначе как по приказу медика; Поджиг тогда опалял снайперские стрелы или сшибал жучки, а Уберменш выискивал потерянного в тоннелях Людвига для невыясненных целей, - чтобы по одному-двум немецким словам сойтись вместе для сражения или проникновения обратно на базу с пациентом поневоле на плечах. Сколько они запекали и зарезали в тандеме - такую прибавку к окладу вносили в общий бюджет. В границах этих сотен тысяч долларов и ассортимента близлежащего городка Уберменш ни в чём не ограничивал Поджига, даровал ему свободу выбора и сам изъявлял щедрость, неукоснительно сдерживая обещания спустя недели и месяцы. Поджигу тогда начинало казаться, что его патрон действительно не боится расправы международного трибунала за грехи, которая способна была грянуть и открыть обратный отсчёт в любую минуту в общественном месте, что он был настолько уверен в себе. Либерализм Уберменша заканчивался в будни. Он не разрешал Поджигу снимать униформу и облегчать низкорослое взопревшее тельце даже полностью закрытой, как у Шпиона, одеждой, заставлял орудовать на карте Крушителем в помощь инженеру до тех пор, пока Спая синих не ребаланснули к ним, и затем приказал носить Разъединитель. К порталу на Туфорт и Пьер не подпускал с оружием, отличным от Аннигилятора, на Харвест - с огнемётом, который не назывался Дожигателем. Сам же медик менял халаты и фуражки как и когда ему заблагорассудится, и делал это чуть не единственный в команде; Шапокляк Ман-Ди, неформальный символ лидерства, почти не имел значения для него. Похоже, он страшился гнева Администрации единого, и поэтому не светился вне лаборатории зря; и приспешнику в основном не велел. В команде, к тому же, знали, что от приставания к Поджигу с любым безобидным вопросом влетает Поджигу, поэтому сокращали с ним контакты и тем насильно сближали его с маньяком. Пробовали подзывать его задолго и издалека, через всю людную комнату, но не годилось и это. В кабинете процветала своя экосистема со своим бюджетом, питанием, графиком и всей жизнью. Союзники погружались в неё, как правило, без доли желания. Стац не давал им умереть от потери крови или сознания, болевого шока, и Уберменш не был ограничен во времени; он хранил пациентов сутками. Он возвращался с бранного поля - и его пожирала труднообъяснимая досада при виде неразделанных живых наёмников, своих и чужих, когда он вспоминал наконец об этих клиентах, чья раскрытая грудь едва поднималась в поисках кислорода. Приходилось поднимать их на ноги; если они умрут, медику не с кем будет расправляться в дальнейшем. Уберменш, бывало, вносил в кабинет тело, когда на койке лежало предыдущее и ждало поворота судьбы, и досада в нём крепла. Пока он возился с одним пациентом - отмерял и навешивал на руку длинные органы, как провод в магазине стройматериалов, усердно отпиливал куски, менял потроха местами для уменьшения вероятности повредить их в бою, Поджиг успокаивал муки второго, как по просьбе, так и без. Если больной принимался ныть или вопить, рука со скальпелем поднималась до горла. Содержимое организмов то вычищалось до блеска, то фаршировалось чем-либо под завязку, - Уберменш экспериментировал, постигал возможности человеческого бренного тела и границы допустимых вмешательств в его устройство и тем задавал Людвигу море работы. Поджиг ассистировал на уровне отойди-принеси-унеси, разбавлял скрипкой зловещую и мертвенную тишину, готовил обеды и ужины, которые вынужден был по неоспоримой рекомендации извне дегустировать сам и предлагать посетителям и медику. Оно хвалил без восторга, но и те сухие реплики немного одобряли Поджига. Он прощал грубости, редкие удары, крики, притеснения после трудоёмких побоищ и ссылался на его усталость и свою неумелость; зачастую изнывал от внешней безответности чувств. «Поцелуй меня», - он снимал противогаз в ночи и при спящих бессознательным сном пациентах. Уберменш откликался, хватал Поджига в охапку и клал на кушетку, нависал - и вгрызался в губы, как будто чтобы выпить его кровь. Поджиг молчал из раза в раз и терпел, пока медик не отставал от опухшего и изорванного рта, может, с крупицей внутреннего недоумения. Да, он не умел ни целоваться, ни смеяться, ни чего-то ещё доброго и нежного, и Поджиг принимал это, не давал залечить медиганом нестерильные укусы: «Поджиг!» - «На память о тебе». Несмотря на то что резкое, как лопнувшая басовая струна, «Поджиг!!» всегда преследовало его и настигало, он имел право на своеволие. Мог предложить план, твёрдо воспротивиться крайне неприятной просьбе, отвернуться, - но не пустить слезу и раздражить раны под носом. Уберменш не кривил лица и не строил предубеждений о тех, к кому тот относился по генам, крови и документам - и потому не строил, что сам многого не знал о Поджиге; тот отказывался от признаний, и Уберменш в свою очередь получал возможность пропустить следующий вопрос. Не еврей, не славянин, не цыган - этого хватало для сожительства, и сведение о том, что благодаря аншлюсу он сблизился с ребёнком датчанина и шведки, не поколебало бы его привязанности. Взаимовыгодную или корыстную, бог весть с точки зрения обоих. Поджиг вменял себе миссию по сдерживанию безумия, однако с началом околоврачебных процедур его сразила присущая душевная слабость, страх перед тем, что бешенство покровителя обрушится на него самого. Он не видел существенной разницы между «любить» и «оберегать». Растаптывать и разрубать в хлопья обидчиков, годами сохранять его невинным для подтверждения его неотступной верности, проклинать за нецелеустремлённые взгляды на союзников, - значит, любить больше себя. За кого ещё Уберменш переживал так? не за голубей даже. Поджиг, остриженный, невнятно говорящий даже без фильтра, с деланно хмурым и низким голосом, сведённый всей своей натурой к некому бесполому и безымянному существу, отчуждённый от мира заодно с опекуном, никогда молча не ждал от него ни прямого, ни косвенного выражения симпатии, ибо с месяцами странствий и совместных опытов затухала наивность и пылкость влюблённости, первой и до гроба несмотря ни на что.