Хьюго или Новое происшествие в Проклятой Галерее.

*** Я приехал в город Н. довольно средним студентом. Со средними оценками и средними знаниями. С довольно "средней", ничем не примечательной, внешностью голодающего молодого человека. Вечно встрепанный и невыспавшийся. Мой образ жизни также казался обывателям достаточно "средним". Я не испытывал интереса к хождению по барам и бурным послеполуночным времяпрепровождениям. Не нуждался в ярком выражении своего мнения, да и вообще избегал лишнего внимания к своей персоне. Смотря на меня, люди фыркали: "Самый обычный человек", и отводили глаза. Конечно, это не самый хороший знак для будущего художника, но, надо признать, это позволяло мне делать многое, никого не ставя в известность и не переживая о том, чтобы быть узнанным. Днями я сидел за своим мольбертом в мастерской, создавая такие же средние, как и все остальные мои детища, картины. Пейзаж. Река искрится под утренним солнцем. На небе все ещё чувствуются исчезающие краски рассвета, которые медленно подменяет собой насыщенная дневная синева. На маленьких волнах покачивается небольшое судёнышко для двух человек. Пустующее и терпеливо ожидающее своих хозяев. Совсем близко к берегу растёт дерево с раскидистой зелёной короной. Среди ветвей этого исполина можно рассмотреть несколько птичек, во всю распевающих свой утренний марафон... Вроде бы все хорошо. Красиво, успокаивающе, неплохо легли цвета. Но даже с моими картинами срабатывало это странное отвлечение внимания. "Красиво, но...". Собеседник даже не успевал додумать, как его взгляд соскальзывал, и через минуту его голову уже заполняло что-то совсем другое. Когда я уставал от бесконечного рисования и попыток понять "Что не так?", я собирался и шёл бродить по городу. Обычно это было хождение на автомате. Минуя бесконечные клубы и злачные места этого странного городка. Минуя так же его вульгарно украшенные улочки для богатых. Я редко останавливал свой шаг, только если что-то уж совсем необычное привлечёт к себе моё внимание. А потом измотанный, озябший, с бледным лицом своим и ломотой в коленях возвращался в жалкую комнатушку под крышей. Проклиная весь мир, взбирался на самый верх, запирал дверь и падал без сил на кровать. Так тянулись бесконечные дни в этом городе Н., куда я приехал, чтобы стать "великим художником". *** За все время пребывания в городе Н. мое внимание на достаточно долгое время привлекли к себе только несколько вещей. Первой была худая как щепка бродячая собака, которой я отдал почти весь свой скромный обед. Второй был фонтан, установленный в парке, брызги которого изрядно обдали меня, когда какие-то дети играли под ним. Третьей была выставка Вайса Гуэртены.* Мне и сейчас сложно сказать, почему из всех возможных "чудес" этого города, меня привлёк к себе именно Гуэртена. Художник, о котором я практически ничего не знал. То ли пропавший, то ли умерший загадочной смертью. Посвятивший всю жизнь своим картинам. Доставая из кармана приглашение, сунутое кем-то на улице, я собирался скомкать его и выбросить в мусорку давно привычным движением, но... Что-то привлекло мой взгляд. Только вот что именно... Это прозвучит странно, но меня как будто остановили сами картины, безмолвно смотрящие с фотографии. Я чувствовал огромный сгусток пустоты, одиночества и потери смысла. Они как будто вперивались в тебя невидимым глазами и спрашивали: "Неужели ты это сделаешь?", "Неужели ты не придёшь?". Больше всего мой взгляд привлекла маленькая картина, загороженная остальными. На этой фотографии был виден только её левый край. На нём изображён был кусочек какой-то лёгкой, воздушной ткани, сияющие в лучах солнца и легко покачивающейся на ветру. Я не знал, что это за ткань. Часть одежды? Часть какого-то предмета? Платья? Рубашки? Штанов? Или кто-то решил так изобразить сочную зелёную поляну в виде обрывка ткани, парящую над бесконечными просторами светло-синего моря? Или это выглянул из-под тканевого нечто край неба, словно для того, чтобы посмотреть вовне, высунуться из картины... Боже мой, что я несу. Дайте воды. Я так взволновался, что кажется, сердце сейчас выпрыгнет. Выставка началась с огромного полотна, размещённого почему-то на полу. Пространство вокруг него было отделено от зевак специальным бортиком. На полотне была изображена огромная глубоководная рыба в тёмных иссиня-черных просторах глубин. Рыба была серовато-серебристой с горящими чёрными глазами. Из её лба тянулась палка со светящимся шариком на конце, как у удильщика. Сама же она очертаниями отдалённо напоминала то ли кита, то ли змею. Я поразился тому, насколько точно передана игра света, слабого, блеклого, болезненно-желтоватого, распространяющегося от этого маленького шарика и исчезающего в бесконечной, практически осязаемой тьме морских недр. Картина была подписана «Бездна глубины». К ней значилось пояснение «Мир, куда не ступит нога человека. Чтобы осознать этот мир, я решил запечатлеть его на холсте.» «Сильно.» — подумал я, прекрасно сознавая, что так тонко передать игру угасающего огонька света во мраке беспредельной ночи, мне бы не удалось. После рыбы-удильщика моё внимание привлекла картина на стене. Это было изображение женщины в красном платье на фоне черноты ночи. Женщина была бледной с темно-коричневыми волосами, распущенными и свободно струящимися до самого низа. Взгляд её — властный и насмехающийся. Пронизывающий, казалось, до глубины, проникающий в самые отдаленные уголки сознания, чтобы подчинить своей воле. Казалось, она вот-вот призовёт к себе и погладит по голове, ласково, но словно собачонку… Чтобы потом схватить за загривок и отдать приказ. Такая женщина могла бы с улыбкой на устах засовывать иглы под ногти или вытаскивать кишки из чрева. А самым настораживающим и пугающим было то, что радужки ее больших глаз были сплошь алого цвета. Как два красных фонаря, две багровеющие на бледной коже капли свежей крови… Не хотелось бы встретиться с ней вживую. Картина была подписана «Женщина в красном». Пояснений к ней не было. Чуть поодаль висели картины с той же самой женщиной, с тем же торжествующе-хищническим выражением лица и в том же самом платье, но уже других цветов. «Женщина в зелёном». «Женщина в синем». «Женщина в жёлтом». «Не везло Гуэртене с женщинами» — пошутил про себя я и поспешил удалиться подальше от этого «теплого женского коллектива». Следующей была картина «Повешенный». На ней был изображён парень в красных штанах и зеленой спортивной майке с каким-то трудно различимым номером на груди. Он был подвешен вниз головой. Если мысленно перевернуть картину, можно было подумать, что он застыл в прыжке. Темные волосы с фиолетовым оттенком разметались от резкого сотрясания ветра. Руки взметнулись кверху. Одна нога чуть впереди другой, словно сместилась так, когда он подпрыгнул. Лицо «повешенного» было сложно рассмотреть. Оно было каким-то отсутствующим. То ли спящим, то ли мёртвым, словно вообще не должно было привлекать к себе взгляд. Этот человек был и жив, и мёртв одновременно. Его движение выражало жизнь, порыв, даже какую-то страсть. При этом у него не было полноценного лица. Казалось, что будучи фактически мёртвым и подвешенным, это тело всё ещё хранит в недрах своих бессмертную душу. И душа эта всё продолжает бежать, стремиться куда-то, используя все возможные силы, оставшиеся в её жалкой физической оболочке. Мне даже показалось, что мимо меня, над моим ухом, стремительно пронёсся порыв ветра. Словно душа этого человека, изображенного на картине, только что пролетела мимо меня. Далее был «Благонамеренный ад». Женщина без лица с красной кожей стояла за спиной синего мальчика, так же лишённого лица. Мальчик сидел на парящем в воздухе обломке скамьи, а перед ним развернулось монструозное подобие пианино. Вот только вместо клавиш у этого чудовища были ножи. Белые клавиши – ножи, повернутые лезвиями к рукам. Черные клавиши – ручки этих ножей. «С музыкой Гуэртене тоже не повезло.» — продолжил мысль я, стараясь не замечать выступившего на лбу пота и холодка, бегающего по спине. Ещё одна картина представляла собой кусочек мертвенно-бледного лица на фоне чего-то ярко-алого. С лица смотрел, вперившись, чёрный глаз. Полотно было подписано «Беспокойство». И оно действительно вызывало беспокойство… Даже когда ты отходил, казалось, что глаз продолжает смотреть на тебя. Его взгляд ощущался, даже когда я перешёл в следующий зал. Помимо этого «глаза» был еще глаз на картине «Просвещение». Желтоватый белок с тёмно-синей радужкой. Это был глаз широко распахнут и смотрел ку-то в сторону. Глубоко шокированный чем-то и не замечающий толпы людей, разглядывающих его. . Был и зелёный кошачий глаз на кусочке черного, покрытого мехом, тельца. Он смотрел с интересом, словно присматриваясь, как бы незаметно выпрыгнуть из картины. Творение было подписано «Твоя тёмная сторона». Помимо картин были выставлены скульптурные работы автора. Одна из них состояла из трёх безголовых чёрных статуй-манекенов в одинаковых нарядах, которые различались только по цвету. Красный, жёлтый и синий. Творение было озаглавлено «Смерть личности». Чуть дальше было изображение большой красной розы. Цветущая огромным алым букетом, свободно расправившая свои листья и выставившаяся немаленькие шипы, она была словно средоточием самой жизни. Если бы только понятие жизни можно было воплотить в скульптуре, это была бы она. Роза была подписана «Воплощение духа». К ней было добавлено пояснение «Красивая на первый взгляд, но, если подойти слишком близко, она принесёт боль. Она может цвести только в здоровых телах.» В самом конце зала была выставлена ещё одна любопытная скульптура. Большая чёрная кровать, больше похожая на гроб, с цветущими чёрными розами у изголовья. Стебли этих роз были красными как кровь. Ложе было подписано «Финальная сцена». Чем больше на него смотришь, тем больше накатывает сонливость. Я даже ненароком подумал попробовать на него лечь, когда все отойдут, но вовремя себя отдёрнул. «На такое ляжёшь и уже не проснёшься…». Чуть дальше встретились ещё две картины. Одна была автопортретом и называлась «Гуэртена». Только изображено на ней было не лицо, как обычно принято изображать на портретах, а рука, крепко держащая кисть. Автор не видел своего лица и весь растворился в работе. В этой кисти вся его жизнь. Эта картина невольно вызвала у меня уважение. Хотел бы я так уйти с головой в своё дело… А ведь я тоже художник… Пока я рассматривал послание автора, появилось стойкое ощущение, что на меня кто-то смотрит. Я, нехотя, оторвался, и практически сразу взгляд мой упал на ещё одну картину. Это было то самое полотно, кусочек которого так заворожил меня на фотографии. Зелёная материя, вся переливающаяся от света, оказалась платьем маленькой девочки... Это был ангел во плоти. Милейшее создание с золотистыми волосами и синими глазами. С кожей по-аристократически бледной и в то же время не лишенной тёплого живого румянца. Она смеялась и махала рукой, будто звала с ней поиграть. Словно живая. Вот-вот выпрыгнет из картины и схватит тебя за руку. Пойдёт следом за тобой… Странное ощущение я даже не могу полностью описать. Один взгляд – и тебе хотелось о ней заботиться. Взять в свой дом этого очаровательного «котёнка», это живое воплощение невинности. И делать всё, что она пожелает. Лишь бы она была счастлива. Не осознавая полностью свои действия, я выхватил из кармана блокнот с ручкой, который всегда носил с собой, и сделал маленький совсем неказистый набросок. Пару штрихов – передать позу. Пару штрихов – для выражения лица. Пару штрихов – для складок на одежде и игры света. Пару штрихов… И у меня в блокноте уже красовалась та самая маленькая девочка, наспех нарисованная чёрным стержнем на обычной бумаге. Конечно, никакой набросок не заменит всего великолепия оригинала. Но девочка в блокноте казалась мне еще более живой, чем та, что была на портрете. Она словно была близким мне человеком. Моей младшей сестрой, моей дочерью, моей кровью и плотью. А я хотел защитить её от всего мира. В порыве этого внезапного желания уберечь, сохранить, я прижал к груди свою книжицу, на какие-то считанные мгновения ставшую мне дороже всего на свете.