***
«Андрей Мельников, Михаил Зиновьев, Александр Калинкин, Сергей Астров, Алексей Разин…» Руки трясутся. Руки трястись не должны, права у них на это нет. Вроде как в воду теплую опустила, а все равно лед-льдом. Хочется вены выгрызть и бантиком на запястьях завязать, чтобы барабанная дробь по всему телу от дел не отвлекала. А дел, откровенно говоря, до черта: снова привезли раненых, запах гноящихся ран выветриться так и не успел. Кажется, что эта смесь крови, пота и рвоты уже прилипла насмерть. Но уже все равно, ей богу, только к холодному зеркалу хочется горячим лбом прижаться. Нину в болото памяти затягивает часто: первые недели, когда еще тошнило после пары часов в закрытой палате, она стирала кожу жесткой желтой мочалкой до сыпи. Потом еще ужом вертелась в кровати – казалось, что запах фантомом преследует ее, крепко вцепившись в волосы, и с каждым вздохом проникая все глубже. Тетя Люда, старшая медсестра с большими и мозолистыми ладонями, тогда сказала: «Ты, родная, привыкнешь. Скоро вообще перестанешь запах чувствовать – тут у всех так». Тете Люде верить хотелось отчаянно до всхлипа. Нинке она мамку напоминала, какой-то исключительно грубой заботой. Сперва боялась старшую медсестру как огня, видела, каким образом обращается с ранеными. Те ей посвистят, так сразу подзатыльник ровнёхонько отхватят. Гордые тоже в госпитале были, медсестер за собой убирать не подпускали. Вскидывали головы в бинтах, взглядом обжигали и говорили: «Нам помощь не нужна». А у самих над губой паутинка пота и в глазах застывшая боль – еще бы после ампутации наживую. Тетя Люда ко всем подходила одинаково, чтобы ей те не орали. Эта мощная исполинская фигура вселяла в Нинку какое-то благоговение. Нинка, в свою очередь, старалась лица и имена солдат не запоминать. Не то чтобы усилия какие-то прикладывала: после бессонных смен все сливалось в одно смазанное марево. На первых неделях смотреть на гной в ранах и пролежни было до рвотных позывов мерзко. Нинка выбегала на улицу и рвано вдыхала обжигающий холодный воздух. Есть после этого тоже было трудно, как и подходить к свистящим солдатам. Но вот стоило тете Люде появится между ровными рядами солдат, так те взгляд сразу в пол и говор тише становился. Нинка такое, наверное, только в церкви видела, когда батюшка проповеди читал. Откровение Христово случилось где-то на третьей неделе. Нинка забыла в крохотной сестринской фотографию мамки с папкой. Когда было совсем худо, она к губам прижимала родные лица, выцеловывая каждую черточку. Горячие слезы текли по щекам, а если закрыть глаза, можно представить, что это мамуля рядом с ней плачет, успокаивая. Гладит по голове, приговаривая: «Ну, Нинок, ты чего тут сопли развезла? Делай, что должно и будь, что будет». Тетя Люда, уверенно думала Нинка, точно не плачет. Не утирает слезы украдкой и не воет в подушку, скучая по родным краям. Ей сестрички рассказали, что когда три месяца назад похоронка пришла тете Люде, та даже не всхлипнула. Сын, говорят, офицером был то ли пятой дивизии, то ли пятнадцатой. Бои на севере совсем ожесточённые тогда шли, поэтому Нина что-то краем уха да слышала, пока проходила ускоренный курс подготовки медсестер. - Ох, Нинка… Видела бы ты Лешку, какой красавец был, - мечтательно закрывая глаза, рассказывала Наташа, пока они обе стирали бинты. - Приехал сюда однажды в госпиталь с цветами, увешанный медалями с ног до головы, все золотые-золотые были! Наша зазнобушка к нему сразу на шею бросилась, ну ты можешь себе это представить? - Ты, Наташка, дуреха, каких поискать, - толкала ее локтем в бок Света. Не было там кучи медалей, он же тебе не прынц. Теть Люда письма нам читала, он людей спас из под обстрела. За это и медаль вручили! Жаль, что только во второй раз не свезло: как понял, что со всех сторон зажимают, сам под танк лег. - Теть Люда совсем одна осталась, поэтому и в госпитале будет сидеть до последнего, идти-то ей некуда, - говорила Наташа, раскладывая чистые бинты на солнце. Тепло тогда было, эх. Сейчас повязки сохнут долго, противными соплями свисая с ржавых перекладин кровати. Нина, прислонив тяжелый лоб к стеклу, вспоминает, как тогда застыла на проходе в крохотную сестринскую. Над столом, сгорбившись, сидела тетя Люда. Грузное тело еле умещалось на деревянную табуретку. Свет от масляной лампы делал черты женщинами смазанными, похожими на пластилин. - Заснула, может быть? – про себя подумала Нина и пожалела, что не захватила шаль. Тепло, съеживаясь, убегало солнечным зайчиком из под тонкой формы медсестры. И вдруг Нинка услышала тихий, но разборчивый шепот. «Андрей Мельников, Михаил Зиновьев, Александр Калинкин, Сергей Астров, Алексей Разин…». Тетя Люда мантрой проговаривала имена, даже не прерываясь на необходимые вздохи - выдохи. Они как будто сливались в одно ласковое, любящее и режущее. Нинка сама себе объяснить не могла, что чувствовала, застыв в дверях. Тайное и сокровенное, как если бы она подслушала чужой секрет. Как назло именно в этот момент надо было ей, дуре неуклюжей, задеть скальпель с медицинского столика. С оглушительным звоном нож разрезал тишину в обычно гудящем госпитале. Тетя Люда повернулась и посмотрела на сестричку. Нинка аж до крови загнала ногти под кожу, благо, что не сильно больно. Она в первые недели работы сгрызла все почти под корень. - Ты чего тут забыла, Нина? Спать давно пора, завтра с утра новых солдатиков привезут, сердце чует, - гулко сказала тетя Люда, выпрямив спину на неудобной табуретке. Тень от масляной лампы колыхнулась синхронно движениям женщины. - Я…того, ну, вы понимаете, теть Люд, забыла, - заблеяла медсестра, кусая обветренные губы. - Так, кашу из рта выплюнуть, боец! - строго сказала женщина. - Простите, теть Люда, фотографию оставила в сестринской, - опустив голову ответила Нина, волосы спасали и от стыда, и от внимательного взгляда старшей. - Эта чтоль? – вытащив из кармашка формы, женщина аккуратно положила на стол черно-белую карточку. Лица родителей, такие любимые до дрожи в сердце, почему-то на Нинку смотрели с осуждением. Медсестричка внутри съежилась – да, им было, за что на нее злиться. Письма она не писала уже сколько…? Одну неделю, две? Да и о чем писать, если задуматься. Вряд ли семье поднимут настроение истории о загаженных простынях, которые стирает Нинка каждую пятницу. В газетах-то пишут про героизм и доблесть подвигов – Нинка в госпитале среди солдат не видела ни того, ни другого. Зато насмотрела с лихвой на перебинтованные конечности и тяжесть веса мужской гордости. Каково им, молодым солдатам, быть прикованными к постели, к необходимости звать медсестер себе на помощь. Такие чудовищно молодые, порой думала она с какой-то женской глубокой тоской. Похожие мысли были во взглядах всех сестричек. Нинка остро чувствовала эту общую, запрятанную в самый далекий угол души, скорбь. - Садись, родная, за стол. Покумекаем, пока ночь на дворе, - мягко сказала тетя Люда и переставила масляную лампу на деревянный шкаф. Нинка осторожно протиснулась в сестринскую: крохотная комнатка, где особенно холодными ночами продувались окна насквозь. Уместиться больше человек четырех тут не могло, поэтому младшей медсестре редко удавалось провести здесь время. - Ты, я смотрю, еще привыкаешь. Ну, ничего, это все дело за временем. Меня тоже сперва воротило, а потом…- тетя Люда жестко усмехнулась. Ко всему привыкаешь, почти ко всему. - А к чему вы так и не смогли привыкнуть? – замерев, спросила Нинка. Возможность поговорить со старшей медсестрой выпадала крайне редко, поэтому сейчас эти мгновения в тесной сестринской ценились особенно высоко. Тетя Люда посмотрела на нее взглядом нечитаемым. Нинке показалось, что это выражение лица уже было ей знакомо: также встречали новости о погибших бойцах на фронте их родные. Она вспомнила, как соседка по дому вцепилась взглядом в группу солдат, выбежав в ночнушке на улицу. Как заведенная кукла, женщина все повторяла одно и тоже: «Ребятки, вы знаете, что с седьмым батальоном случилось? У меня там и сын, и муж». У Нинки тогда ноги к полу приварились, поэтому от окна не смогла отойти. Крик – нечеловеческий, звериный – до сих пор в ушах. Этой же ночью она собрала скромные пожитки и следующим утром пулей рванула в ближайший пункт подготовки медсестер. - Нина, большинство бойцов умирает прямо на поле боя, их не успевают довести до госпиталя. Кому-то везет чуть больше, они оказываются у нас, но часто мы не можем их вылечить до конца. Они лежат здесь, молодые ребята, которые уже не будут прежними. Знаешь, чем мы можем им помочь, кроме как менять бинты и стирать простыни? - Н-нет, - хрипловато произнесла Нинка, горло неожиданно пересохло, страшно захотелось выпить студеной воды. - Запомнить, - отчеканила тетя Люда. - Они могут погибнуть в стенах госпиталя или на поле боя, тысячи мальчиков и мужчин. Но человек по-настоящему умирает тогда, когда на свете не остается людей, способных произнести его имя. Пока я помню лица Леши и тех мальчишек, которые лежат в госпитале, они будут жить в моей памяти. Руки больше не трясутся. Вынырнув из трясины воспоминаний, Нина, прислоняясь к холодному стеклу, снова шепчет: «Андрей Мельников, Михаил Зиновьев, Александр Калинкин, Сергей Астров, Алексей Разин, Наталья Увелова, Светлана Вернадская…Людмила Разина». Завтра снова операция, снова человек на столе. Снова бой со скальпелем в руке. Нина смотрит в собственное отражение: там взрослая женщина со сталью во взгляде. Ее двойник ухмыляется, тянет кривую улыбку влево. Нина близняшке подмигивает: «Не переживай, мы еще повоюем».***