Будете шампанское?

– Ваш бокал шампанского, Сашенька. Сердце мальчонки болезненно сжалось. Показалось, или к нему и правда обратились вот так? Саша вскидывает нервно голову, в серебряных глазах блестят взволнованные искорки, выдающие с головой. Ой! Это же он. Москва. Взирающий на него свысока, с таким несвойственным ему снисходительным выражением, необычайно… Нет-нет, здесь нет никакой нежности, здесь только упрёк и насмешка! Саша успевает мысленно дал себе звонкую пощёчину. Будь мужественней, Александр, не поддавайся бурному восторгу. Правда никакие упрёки самому себе не помогли. В голове уже от этой бархатной фразы всё так пусто, воздушно и светло. А как бы вы себя повели, если кумир всей вашей жизни предложил бы... Только от мысли голова кругом. Как по щелчку пальцев: Саша ничего не видит, не слышит, не чувствует. В мире есть только Москва в блеске выточенного под строгую жизнь амплуа. Только его деланно-сдержанный голос, щекотно крадущийся за пазуху. Только глаза, цвета чистейшего неба, и взгляд, острее любого копья. И губы. Саша цепляется невольно за них и отвести глаз уже не может. Ну потому что эти губы такие... превосходные? Такие сухие, грубоватые, но до чего красиво-алого оттенка. Губы, которые так тихо смеялись, подражая привычной фразе покойного отца Саши. Подражая даже тембру голоса Петра. Самые прекрасные губы на свете. Определённо. Что будет, если эти губы тронутся его? Хотя бы чуть чуть? Ну, до лба?.. Александр Петрович, уже не Сашенька, никогда не забудет ту сцену. Не отдаст это нелепое воспоминание, ни за какую коврижку. Он отчётливо помнит, как дрожащей маленькой ручкой берёт почти наполовину полный бокал и, едва не пролив на себя золотистый напиток, пытается выдавить из себя застрявшие в горле слова благодарности. Какие благодарности? У него связки как сухоцветы! Ничего ж тогда не замечал, кроме изящных пальцев, обтянутых белой перчаткой, на тонком стекле. Ничего не видел, кроме этих кристальных голубых глаз, обрамлённых светлыми ресницами, словно у ангела по слагаемым образам. Если бы тогда он имел право завизжать, то визг повыбивал все стёкла во дворце. Только после того, как во взгляде Москвы померкла игра, Сашенька вернулся в жизнь. Ха! Разбился прекрасный витраж. Забылся, раскрошился под каблуком злостной реальности. Всё ведь помнит до детали. Как над ним тогда посмеялся кто-то из зала! А как возмущённо охали гувернантки! Как сам Москва неодобрительно цокнул (что за неряшливая столица), но помог придержать бокал за ножку!.. Саша ухватил стекло прямо за чашечку. Коснувшись пальцами пальцев Москвы. Какая нелепость... «Ай-я-яй», – до сих пор звенел порой в ушах резкий голос Москвы. Конечно же, это шутиха! А счастье так вскружило голову – батюшки, сам Михаил Юрьевич, да ещё и недетский напиток, он плакать хотел от шквала эмоций, но ничего не мог себе кроме румянца позволить. Что за милый мальчик. Которого после долго отчитывали за грубость и моветон. Кто знал, что этот бокал был всего лишь проверкой его познаний в этикете? Не больше, чем тест. Не более, чем шутка подвыпивших взрослых. Тройное унижение. Александр Петрович глушит смех, улыбаясь мечтательным мыслям. Он ведь тогда был буквально раздавлен, узнав об… этакой обманке. Что, достопочтенное внимание к его персоне от Москвы было притворством? И всё? Наивное дитя. Зато как после ночами сама наивность и невинность не спала, мечась на постели. Пах!.. недетские страсти тронули ум Петербурга гораздо раньше, чем должны были бы. Губы... Во снах и наяву, эта дерзкая улыбка, игристое вино и сусальное золото длинных волос. И голос, будоражащий самые сокровенные мысли юной столицы. Петербург зажмурился. Отставить розовые мечты. Сейчас он, всё-таки, не в покоях, а на царском балу. С которого, впрочем, мог бы спокойно уйти, сегодня он освобождён от обязательного присутствия. Но как он мог? Сегодня же обещался приехать после окончательного восстановления от пожарища Михаил Юрьевич. Всё оказалось просто, не правда ли? Разыскивает его взглядом – не находит. Пытается пройти между группами гостей, но во всём зале – таком ярком и блестящем, сверкающим золотом на резном дереве самого искусного мастера Европы – найти самого золотого человека не может. Скрепя сердце приходится ему о нём позабыть. Не уходит, конечно же, всё ещё преисполненный хрупкой надеждой. Ему нужно поддерживать бездарные разговоры, ловко делая вид, что он не умирает от усталости и скуки. Раз уж он сам подписался на высокопарный вечер, то и ответственность за достойный вид не в праве с себя снять. Бокалы с изысканным шампанским предлагали ему уже дважды. Дважды приходилось делать вид, что он достаточно пьян для столь выдержанного питья (надо бы сохранить лицо для главного гостя). Зал во всю искрился музыкой, и зазвучала звонкая кадриль. И ждать уже чего-то было, стоило признать, бесполезно. Можно было спокойно пойти. Никто бы ничего ему не и сказал. Жаль было только, что... – Ага. Вы уже пьяны. Что же, этот бокал я с радостью осушу за Ваше здоровье. Звучит сбоку, как только Петербург сообщил хозяину вечера о своём уходе. Голос, который прошиб его током под рёбрами слева. Голос, так лихо сорвавший маску заигравшегося юноши. Надо же. Какой неподдельно безумный блеск коснулся его до того наигранно-заплывших глаз. Какая досада! Человек справа, возможно, только что его раскусил. Перед всем светским людом. Но да неважно. Москва смотрит на него исподлобья, заискивающе. Припав плечом к мраморной колонне, он оставался до того совсем незамеченным. И, возможно, делал это более, чем нарочно. Насмотревшись вдоволь на столицу, Москва элегантно поднимает тост и отпивает шампанское. В сердце Петербурга клюнула обида. – С чего вы взяли, что мне хватит? – сдержанно улыбается Петербург, поздно понимая, что в голосе звенит трезвейшая сталь. Москва одаривает его искренне лукавым взглядом. Редчайшим из коллекции всех взглядов Московского. – Щёки бы прикрыли, – щурится Михаил, словно кот Васька из басни. От этого сравнения по душе Петербурга проходит лёгкий трепет. – И подняли голову. Вы всё ещё при царе. Александр Петрович едва заметно усмехается. Между ними все пять метров, вокруг них всё ещё самые сливки общества, а Петербургу даже шампанского не нужно, чтобы обо всём этом позабыть. От педантичности Москвы кружит голову. Петербург не подаёт виду, но так и хочется отвернуться сейчас от него, покраснеть пуще прежнего и ладонью прикрыться, словно он барышня кисейная, а не столица. Не от смущения. От рвущего грудную клетку сердца. – Даже бокалом не уважите? За достойную победу в этой войне. Или я всё же допустил ошибку в трактатах, и не заслужил небольшого глотка? – Больно веселы, Александр. – обрывает его мягко Москва. Он лёгким движением взбалтывает блестящий напиток, расслабленно припадая к колонне уже всей спиной. Михаил играет с Петербургом, и это чувствовалось более чем. – Вам достаточно. Удостоен же я чести знать вас слишком хорошо. А как Ваш бывший, но всё же, учитель, я должен позаботиться о Вашем состоянии на столь важном для нас вечере, потому... – Мне напомнить, что я Ваша столица? – Петербург проявил тихую дерзость, поглядев на Москву свысока. Всё же, недавняя победа научила его требовательности и железной строгости, которыми, по юности иль по обязательствам, пользовался так часто, насколько возможно. Голос, даже в просьбе, звучит как приказ. – Не стоит себя утруждать, не зовите слугу. Бокал ведь полагался мне? Молчание не кажется неловким или затянутым. Москва смеётся. Смеётся беззлобно, вопреки всему неправильному, что сейчас выдал Петербург. Кончики малиновых губ лишь чуточку приподняты, но Александр чувствовал, что за подобием улыбки кроется неподдельное наслаждение ситуацией. Он умел читать эти губы. Он учился этому всю свою жизнь как можно не изучить свой любимый предмет? Когда Московский кивком приглашает отойти к стене, Петербург, не задумываясь, проходит за ним. Встаёт за эту колонну, напротив Михаила, и руки на груди по привычке складывает. Они вглядываются друг другу в глаза, делая вид, что пытаются выдержать холод каждого из них, на деле же тайно любуясь переливающимися нотками смеха и чего-то сакрального, невежественно-томного, плескающихся за радужкой. Вскоре взгляд Александра опускается на стекло между пальцами Михаила. Между такими изящными пальцами Михаила, так ловко играющими с хрупким стеклом в руке. Петербург клянётся, на это действие можно смотреть вечно. Словно Москва с монеткой баловался, а не с расплавленным янтарём, вот-вот готовым перелиться за тонкие стенки бокала. – Не смею оспорить слово Его Величества, – склоняет голову после длительной паузы Москва. Словно бы шутя прикрывает в почтении глаза, а после приоткрывает один. Один, голубой и игривый, глядящий прямо в душу столице. – Но согласятся ли Они на Брудершафт? И, прежде чем Петербург смог отпарировать, Москва делает два тихих шага к нему. – Вы будете шампанское? Простите за дерзость... Моё шампанское. Воздух покидает лёгкие. Этого не видно – нет, Александр умеет теперь скрыть даже самое яркое чувство тонкой души. Не как в том ласковом детстве. Дежавю бьёт по подкорке, перемешивая образы и волны эмоций. Ему протягивают бокал. Он должен его взять, обязан. Отказываться в третий раз от предлагаемого питья уже некрасиво. Они должны глядеть друг на друга, так правильно. Так братаются две самые нерадушные стороны: не гляди на напиток, не сомневайся, он не отравлен. Рука тянется к стеклу. Почему-то сейчас перчатки красуются лишь на руках Петербурга – выделанная кремовая кожа подчёркивает всё изящество рук их хозяина, контрастируя с грубой, сухой, но такой тёплой ладонью Москвы. Сейчас он осторожно возьмёт бокал за подставку и, кротко поблагодарив, пригубит алкоголь. Так берут напитки мужчины из рук мужчин. Он перехватил бокал за ножку. Бесстыже соприкоснулся с пальцами Москвы. И после посмотрел ему прямо в лицо, не скрывая огонь металлических глаз. И с упоением наблюдал за удивлённо-восторженным блеском во взгляде напротив. Какая пошлость. Да ещё и на публике! Александр Петрович действительно стал сомневаться в собственной трезвости, раз позволил себе столь распущенную выходку прямо здесь и сейчас. Благо, что Москва поддержал его. Приподнял под ножку бокал и помог Александру отпить.