Как важно быть Ньютом Скамандером

      Слова он всё-таки забыл.       Но он прекрасно помнил, что рядом с ней сердце бьётся честнее и отчаяннее, чем когда бы то ни было.       Тина не сводит с него сияющего взгляда, и Ньют обещает себе не ударить в грязь лицом и закончить мысль — не по бумажке, а так, как есть на душе. Ей уж точно не нужны подсказки — она знает всё.       Она знает, как желанно мгновение, чтобы вновь оказаться рядом.       Ньют помнил, как искрился свет в горьковатом вине, как громко бренчали весёлые голоса, как Тина чуть склонила голову, прислушиваясь к словам Лалли. Она высокая — Тина. По привычке закладывает прядь волос за ухо, чтобы открыться собеседнику, которым дорожит. Трёт большим пальцем мозоль на указательном — от древка волшебной палочки, которую крепко стискивает в руке; Ньют помнил, как это было в их первую встречу. Иногда взгляд у неё становится отстранённым — от усталости. Тогда она кружит им по залу, а, отыскав его, вдруг вспыхивает свечкой, затмевая ярчайшую из звёзд, потому что она улыбается.       Он, в пружинистом порыве, который бросает его вперёд, ступает с ней одновременно; шаг навстречу, другой — и вот снова. Взволнованно коснуться друг друга рукавами.       — Здесь душновато, — Тина слегка пожимает плечом — будто, напротив, ёжится от холода. Ньют кивает:       — И впрямь. — Он не отрывает от неё взгляда. — Ты потанцуешь со мной?       Тина смеётся. Ньют так хорошо её знает, что подсказки ему не нужны — он и так знает ответ. Он в ней, в Тине. Она говорит «да».       А он, выпрямляясь, кладёт руку на её талию и чувствует, как внутри становится горячо и пьяно. На языке зудят слова, и он почти готов, потому что пышные юбки Куинни дразняще колышутся близ, касаясь колен, а музыку почти не слышно. Слышно только, как бьётся собственное сердце.       И голос Тесея, который улучает момент, чтобы перекинуться словом с главой американского аврората. У него всё по расписанию — даже то, как не вовремя оказаться между. Ньют не испытывает досады; он застывает, смотрит в сторону, рассеянно улыбается под одни и те же шутки, которые кочуют от аврора к аврору сквозь континенты и времена. Он почти не разбирает слов, сосредоточившись на руке, которой он всё ещё касается скользкой ткани её платья.       Пальцы — на изгибе её талии. Под мизинцем чувствуется тазовая косточка.       Ньют думает только об этом, так что на Тесея досадовать нечего.       — А Ньюту я так и не выписала разрешение на ношение палочки, — вдруг раздаётся почти у самого уха; Тина приобнимает его, кладёт руку ему на грудь. У Ньюта сбивается дыхание. Так о чём они там говорили?       — Полагаю, теперь он будет иметь дело с руководителем отдела, — хмыкнул Тесей, взглянув на брата. — Это тебе не Лондон, Ньют.       — Не Лондон, — согласно кивает он и облизывает губы. — Потому что здесь, — он задумчиво касается её пальцев, — я дома.       Ньют смотрит, а её глаза так чисты и правдивы, что он вдруг понимает: она знает тоже. Тина тянется к нему рукой, осторожно оправляет волосы, а потом он слышит собственный тихий смех, сплетающийся с её, таким же мягким и умиротворённым. Услышать её смех — будто провести рукой по шёлковистой шерсти жмыра, только тепло остаётся не в пальцах, а где-то глубоко внутри.       Надолго. Наверное, даже навсегда.       Ньют любит её так, как слова выразить не могут, поэтому он не говорит об этом. Он знает, что слова лгут, даже если выучить их заранее — там не станет правды. А правда была близка — ближе, чем можно было себе представить.       У неё были саламандровы глаза.       — У меня немного кружится голова.       Против воли Ньют растягивает губы в улыбке. У меня тоже.       — Нужно выйти на свежий воздух.       — Тогда пойдём?       Ньют помогает Тине надеть плащ, выходит вперёд, чтобы придержать дверь и подать ей руку. Когда она ступает на дорожку, усыпанную снегом, а дверной колокольчик переливается тонким звоном на прощание, его руки она не выпускает. Ведёт за собой — подальше от света и жара, музыки и слов. Снег тихонько похрустывает под ногами, и Ньют делает глубокий вдох, втягивая чуть колючий воздух, который кажется упоительно сладким даже за пределами булочной, пропахшей выпечкой.       Тина оборачивается к нему, замирает на месте. Руку неожиданно полоснуло холодом — она выпустила ладонь, чтобы пригладить волосы. Почему она вдруг смущена?       — Ну? — В ночной тишине её голос звучит особенно ясно, так что на коже вздымаются мурашки. Ньют сосредоточенно размышляет, хотя сердце бьётся упрямо, зная ответ.       — Здесь не слышно музыку, — напоминает он, и Тина понимающе улыбается.       — И пусть. По правде сказать, — она смущённо отводит взгляд, — там я тоже её не слышала.       Она признаётся первой, и Ньют поражается тому, как верно они совпадают. Не краями, но сердцевиной; будучи разными и конечными, внутри же — как будто целое. Одно.       Бесконечное.       И вот — рукой снова на талии, второй подхватить её тонкую ладонь. Сходятся — вот и ответ.       Они медленно кружат на улице, припорошенной снегом; он мерно падает ещё, опускается на ресницы, и Ньют находит это удивительным. Тина удивительная, и ресницы её влажные, и в глазах — огонь, и, растворяясь в нём, он думает: ну танцуют же снежинки без скрипок, и они смогут.       Без подсказок, которые больше не понадобятся.       — Ньют, — Тина говорит тихо — только для него. — Ты сказал про дом…       — Это правда.       — Но ведь ты много путешествуешь по миру. Разве ты никогда не задумывался о том, что этого тебе может быть недостаточно? — Тина замолкает на несколько секунд; Ньют чувствует, как она мягко сжимает его плечо. — Что ты не сможешь оставаться там, где мир не станет открывать для тебя двери?       Надо же — она думает, что не та, а он выбирает её наперекор самому себе. Что они — разные и потому порознь, а между — океан и письма с обещаниями о завтра, которого может и не быть. Как и Тины, и самого Ньюта.       Одним словом — война.       Но всё это пусто и блажь, потому что он выбирает её, не желая помнить о том, как может быть иначе. Ведь он уже знает, каково это — быть без неё в своей жизни.       А с ней — по-другому. Вернее. И пусть потом она не коснётся его плеч, как сейчас; быть рядом — это всегда возвращаться мыслью к ней, какие ни разделяли бы их континенты и времена; их было много и разных, а для него всегда оставалась она.       Вот он — дом, в котором не слышно, как скрежещут бури волн и войн снаружи; дом, где тепло и надёжно. Её колдография на крышке чемодана, с которой она обращает на него сияющий приветливый взгляд; всегда она, когда он откроет, чтобы спуститься к зверям.       У неё глаза светятся даже через бумагу.       — Я не знаю, — говорит Ньют, отводя взгляд, чтобы собраться с мыслями. Тина пристально смотрит на него, внимая каждому слову. — Никогда не думал об этом. Только думаю, что это неважно, пока ты рядом, а этого мне более чем достаточно.       — Пока? — Он снова смотрит на неё — она насмешливо изгибает бровь, хотя в уголках губ прячется улыбка.       — Кто знает, что ещё обо мне напишут в «Увлекало», — усмехается Ньют, и с губ Тины срывается порывистый вздох.       — У меня нет времени на то, чтобы читать о тебе всякие сплетни.       — Зачем тебе это, если ты и так знаешь обо мне правду?       Тина завороженно смотрит на него, а Ньют прислушивается к её лёгкому шелестящему дыханию. Бисерины на ресницах взволнованно дрожат, и он смотрит на них, так близко; он чувствует тонкий аромат её духов; чем ближе к шее, тем теплее он становится. Но Ньют замирает, чувствуя, как холодеют её пальцы, а затем вытягивает руку, чтобы закружить её, и наращивает темп. Тина поддаётся, угадав его намерение, и он слышит, как она выдыхает смех с серебристым облачком пара. Рукой к руке, вполоборота, кружась друг против друга, как в мазурке, которую ставили на балах во времена королевы Виктории, а теперь — на снежной Ривингтон-стрит, где их двое, а вместо музыки переливаются грудной песней два ликующих сердца.       Дыхание сбивается, и, разогревшись, они умеряют пыл одновременно, кружась медленнее, не отрывая друг от друга глаз. Рукой к руке, меня к тебе — и, может быть, даже навсегда.       — Тина, — Ньют думает, что стоит ему моргнуть, и она тут же растворится в воздухе, оставшись призрачным воспоминанием.       Но руки у неё наконец-то тёплые — настоящие. Тина улыбается не с колдографии, а здесь, под безмятежно падающим снегом, который серебрится на блестящих локонах; на её щеках взыграл очаровательный румянец. Ньют хочет запомнить её такой, чтобы возвращаться в этот вечер потом, когда руки в руке не станет, а между пролягут континенты и забытые слова.       Конечно, он их не помнил, потому что Тина стоила гораздо больше этого.       Но он запомнил — уж точно навсегда, — какие у неё нежные и податливые губы, которые с готовностью отозвались на его поцелуй, когда он крепко прижал её к себе.