Чувствую ненависть

Он смотрит, и не может вдохнуть. Задыхается, хватает ртом воздух, но лёгкие отказались работать, а голова отказалась понимать, что произошло. Пуля прошла насквозь и вылетела из его тела, а он ничего не чувствовал. Наверное, нерв задело. Он стоит на коленях, прихватывает руками рану и смотрит-смотрит-смотрит. Союз медленно опускает пистолет. Сейчас, ночью во дворце, куда через широкие стрельчатые окна скользит лунный свет, Союз выглядит чужим, отвратительно-инородным, но Россия всё равно не может оторвать от него взгляда. — Я вас ненавижу, отец. — Ты идиот, дорогой сын, — Россия смеётся, задирая голову, даже рану держать руками прекращает, и оттуда на пол льётся кажущаяся чёрной отвратительно-липкая кровь. — Это даже не ты ненавидишь меня. Это они. Люди. Россия видит — руки Союза трясутся. Россия подползает на коленях, и прекрасно знает, что даже так умудряется выглядеть достойно. Россия вынимает пистолет из чужих ладоней, отбрасывает его в сторону и прижимается к союзовым трясущимся ногам. — Ты умрёшь? — шепчет Союз. — Не знаю, — равнодушно отвечает Россия. — Я слишком долго живу, чтобы переживать об этом. Союз замолчал. Россия усмехнулся. Он положил свою щёку на чужое бедро, прижался, потёрся и засмеялся вновь, когда почувствовал, как Союз задрожал сильнее, упрямо игнорируя россиюшкины объятия. Мальчишка к нему привязался, подумать только. — Станцуй со мной, — просит Россия. Он берёт его руки в свои, укладывается телом на союзову ногу и кружит, кружит руками, имитируя вальс. Он поднимает голову, видит жёлтые-жёлтые глаза, слизывает под губой кровь и улыбается, улыбается, улыбается, потому что Союз так невероятно редко танцевал с ним — это просто нечестно. Россия помнит, как неловко Союз двигался в свой первый раз, не знал, куда деть руки и смотрел из-под ресниц так смущённо, что Российская Империя думал — его приёмыш самый очаровательный ребёнок на свете. Даже британский вскормыш Америка, умеющий кривляться, как самая распоследняя шлюшка, не был столь прекрасен. Америка, как оказалось, умел не только кривляться, а Союз не был ангелом, ниспосланным России с небес. Скорее, дьяволом — он отрицал любые основы российского общества, постоянно молчаливо терпел упрёки, а сам всё делал по-своему, а потом спорил-спорил-спорил так, что у России кружилась голова. Как объяснить ребёнку, что не важно, есть Бог или нет? Религия нужна для лечения души, но Союз этого упрямо не понимал, не понимал и привилегий сословной системы управления государством, а Россия — какая-то часть России, наверняка, та, что в последующем времени станет РСФСР — Союза подначивала, говорила, слабо тебе, малыш, слабо, иди и сделай. И подначки сработали. Россия танцует со сквозной раной в груди, тихо напевает что-то подзабытое себе под нос, чувствует, как медленно смыкаются глаза. Он очень устал, и он хочет спать. Из последних сил он обнимает Союза сильнее, ощущает, как радужки глаз болят. Смена флага что-то поздновато в этот раз — думается. Локон волос, лезущий в лицо, буквально за секунду выцветает из насыщенно-чёрного в по-стариковски седой, прекрасный белый. Как снег. Россия любит снег. В следующий раз, когда он очнулся, он был непривычно маленьким. Тело до конца не слушалось, но это отчего-то не беспокоило, а под ухом что-то гулко билось. Он прижался ухом к этому чему-то и почувствовал, как успокаивается, а навернувшиеся было на глаза слёзы мгновенно высыхают. Но из груди всё равно вырывается тихий, задушенный всхлип. Его тут же прижимают сильнее и заставляют повернуть неповоротливую головку на свет. Над ним склоняются, и он видит серьёзные медово-жёлтые глаза, такие до странного красивые и большие. Под ними — строгий, прямой нос и квадратный подбородок в рыжевато-золотой щетине. — Ну чего ты плачешь, малыш? — произносят губы, а серёзно-жёлтые глаза смотрят прямо, нежно. — Папа, — говорит он непривычно тоненьким, хнычущим голоском и тянет крохотные пальчики к чужому лицу. — Что, Россиюшка? — шепчут ему и целуют в лоб, осторожно прижимаясь губами. Он хлопает сонно глазами и зевает. Ему улыбаются. — Какой же ты маленький. — Как папа давно, — он сам не понимает, что сказал, а потому прячет испуганно личико на чужой груди. — Что ты, маленький? — его ласково гладят по головке, и он показывает один глаз, а второй всё ещё прячет, закрывая ротик ладошкой. — Я помню папу. Он был маленьким, а я большим, — лапочет он настороженно. — Папа просто вырос. И ты вырастешь, правда ведь? — И отшлёпаю папу. Я хотел, — хихикает малыш. — Потому что папа был глупый и непослушный. — Папа надеется, что поумнел.