***
Трибуны наполняются людьми стремительно. На скачки молодёжи от шестнадцати до восемнадцати всегда спрос, ведь девчонок в них участвует больше, чем парней. Грозные, но маленькие — они покоряют сердца. Кацуру иногда тоже принимают за девчонку: он грозный, маленький и с хвостиком. Хвостик — это семейная традиция. Отец утверждает, что прадед служил южному даймё и отказался срезать самурайский пучок, когда новое правительство вывесило указ о стрижке. Снимать два меча он тоже отказался, на лакированных ножнах до сих пор глубокие вмятины — без боя прадед не сдался. Так к семейному у них прибавляется ещё упрямство. И какая-то жизненная необходимость кому-то служить. Отец занимается продовольствием, его компания кормит несколько бизнес-центров Токио и десяток в префектуре, но токийских начальников отец, который в общем-то сам себе начальник, любит. Это взаимно, его часто приглашают отдохнуть на горячие источники, посетить новый ресторан на другом конце страны, скачки — тоже их приглашение. Найдя свой якорь, отец желал детям такого же. Он надеялся, что в Ояме Кацура найдёт если не человека, ради которого хотелось бы быть лучше, то хотя бы ориентир. Просчитался. Дед, отец отца, в своё время также просчитался, попытавшись отдать сына на флот. Тот поплавал немного и решил, что из кока может стать бизнесменом, ведь упрямство у всех поколений — семейное. Кацура шикает на незадачливых любителей молодых наездниц и проталкивается к своему месту. Начальники отца из каких-то важных токийских людей. Возле Кацуры три пустых места, он отгораживается ими от этих самых людей. Те косятся на него добродушно и без интереса. Все, кто работает с отцом, знают, что его надежда — дочь, а не старший сын. У важных токийских людей хватает гибкости принимать это. У Кацуры хватает ума не расстраиваться. К бизнесу у него талантов примерно никаких. К верховой езде, впрочем, тоже. У Кацуры интересуются, будет ли отец, и ему приходится неловко объяснять, что при всей любви к скачкам, работу тот всё же любит больше. — Но вы можете что-то передать ему через Таро, — заканчивает Кацура, твёрдо смотря в глаза напротив. — О, хорошо, — кивает невысокий мужчина, в отличии от других, он решает не вариться заживо в костюме-тройке и явился как из дорамы по телевизору — в кимоно и форменном хаори; на рукавах гербы, и это совершенно не вяжется с его европейской причёской. Тем более — с уложенными бриолином волосами. — А где он? — с любопытством крутит мужчина головой. — Ну… Таро? — Это Таро, — досадливо тычет себя в грудь Кацура: он до сих пор не научился смиряться с тем, что люди не понимают очевидных вещей. — О! — почему-то радуется мужчина. — Так ты Кацура Таро? Старшенький! Я Такасуги Шинсаку. Мы с твоим батьком друганы. Кацура морщит нос, но старается сделать это незаметно. Он, конечно, из префектуры, но не из деревни же какой-то. Словарь определяет «батька» как «отца», и Кацура выдыхает. Общий смысл фразы ему ясен. Он осторожно склоняет голову, стараясь, чтобы это не выглядело слишком невежливо. — Таро рад познакомиться с Такасуги-доно. — Зачётный поц! — радуется Такасуги. — Жесть какой ровный! Последнее ни Кацура, ни словарь идентифицировать не могут. Но по общему контексту ясно, что похвала, без конкретики сложно, но Кацура на всякий случай смущается. Он тоскливо наблюдает, как защищающие его от внешнего мира сидения заполняются зрителями. За Такасуги, как утята за уткой, пересаживаются другие люди: несколько мужчин в возрасте, несколько любопытно глазеющих мальчишек, может, чуть постарше самого Кацуры, двое взрослых, по внешности что-то между «вчерашний студент» и «завтрашний директор». Двигаются они так отработано и слажено, что сразу понятно — вместе. Кацура оглядывается, впервые понимая, что свободно было не три места, а ряд. Важные токийские люди действительно важные, если отвоевали себе целый ряд. — А… — открывает рот Кацура, но тонет в лавине. — Не ссы, малой! — человека радостнее Такасуги Кацура, наверное, не видел. — Эт наши рыбки. Рыбки с улюлюканьем обрушиваются на сидения, и сразу становится громко, и сразу становится много. Но это почему-то отрезвляет. И Кацура успешно гонит покушающихся на место рядом парней. Потом с недовольством обнаруживает, что гонит их не он, а один взгляд на сидящего рядом Такасуги. И фраза «наши» обретает смысл. Кацура кивает себе. Пожалуй, да, Такасуги похож на преподавателя в университете. А это его класс. Наверняка в университете тоже есть классные руководители, как в школе. Может, дизайнеры какие-нибудь, когда Кацура был в Европе, видел таких: они на улицах сидели прямо под зданиями на голом асфальте. Все пёстрые и непонятные. Толпа вокруг него собирается тоже пёстрая. Они чем-то похожи на табун: молодые жеребцы осторожничают, на вожака косятся с уважением, главное — место своё знают, поэтому к последнему удару гонга возле Кацуры и доверенных людей Такасуги всё-таки остаются свободные сидения. Молодняк перекрикивается, перешёптывается. Отец Кацуре строго-настрого запрещает играть в азартные игры — это неприлично. Ставки тоже азартные. А вот эти пёстрые прячут под полами рваных курток и больших пиджаков — те словно с чужого плеча, мятые купюры. Среди пёстрых тоже есть вожаки, им скудным ручейком текут деньги, они же с ученическим усердием, которому позавидует и заклятый друг Кацуры Сайонджи, записывают всё в потрепанные блокноты. Кацуре приходится очень постараться, чтобы не обращать на весь этот бардак внимания, ведь его задача на этих скачках проста — посмотреть. Кацура не горит любовью к конному спорту, не мечтает о медалях. Он, по правде сказать, сам не знает, о чём мечтает. Но посмотреть любит. И понять чужие сильные стороны, и собраться с мыслями. Да просто порадоваться. В конце концов, Кацуре только пятнадцать — не тот возраст, когда стоит относиться к чему-то серьёзно. Сестра бы поспорила. Да она на то и сестра, чтобы спорить. Погодки, а она уже вникает в работу, считает что-то на калькуляторе, стараясь сделать недовольное, как у отца, лицо. Ояма объявляется после стартового выстрела. Он хлопает по ладони Такасуги и придвигается к Кацуре. Ояма очень ответственный человек, семье Кацуры он служит со всей самоотдачей и страстью. Старшего сына поучает с ними же. И все скачки Кацура слушает замечания, впитывает знания, старается смотреть, куда нужно смотреть. Это так утомительно, что он даже забывает, что намеревался просто любоваться. И что нужно проявить нрав — тоже забывает. Неудобно оно было бы перед друганом батька. Но нет-нет, да обернётся на Такасуги. Тому, похоже, правда интересно. Кацура хорошо знает, что встречи среди деловых людей часто очень формальные. Они ходят в оперу, чтобы в красивых бархатных креслах обсуждать сделки. А бывает, даже в отдельной комнате! Скачки и гонки для них больше про бизнес. А вот Такасуги удивляет. Он вскидывает руки, в трепетном ужасе прижимает пальцы к губам и свистит победителям.***
Под конец соревнований Кацура совсем расслабляется. Впереди ещё два дня, впереди ещё веселье. И наконец-то он может правда повеселиться. Первым делом Кацура бежит поздравить своих земляков с победным третьим от конца. Дальше — познакомиться с красивой девочкой на красивой кобыле. Ему нравятся обе, и совершенно не пугают сурово сведенные брови и презрительное фырканье. Когда волнение уходит, робкий тихий Кацура превращается в обычного Кацуру — сгусток радости и общения. Телефон вибрирует от впихнутых в него новых номеров, карман пухнет от визиток, а ладони побаливают от бесконечных рукопожатий. Номера девочки Кацура добивается с какого-то из разов. И даже успевает чмокнуть её изящные пальчики, пахнущие сеном и овсом. Пальчики в раза полтора больше, чем у Кацуры, поэтому чмокнуть приходится дважды, объём обхватить. И смеясь отпрыгивать, когда пытаются огреть вальтрапом. За этой славной игрой, которая, конечно, больше заигрывание, Кацуру и застаёт Ояма. Он недовольно цокает, влюблённости Кацуры — дело в семье известное, как начались в детском саду, так и не заканчивались никогда. Свою первую «невесту» Кацура привёл знакомиться к родителям в неполные десять. И если Ояме не очень изменяет память, в Ямагучи ждала, если не успела бросить первой, внеочередная «невеста», как и «невесты» раньше — до гроба. Впрочем, Ояма никогда не ворчал ни про нравственность, ни про потерянное поколение. Это была та тонкая нить, которая помогала ему держать ретивого подростка в узде. — Таро, — мягко зовёт Ояма, — Ханзада осваивает правую леваду, у нас на выпас пара часов. Удели ему время. — Таро уделит, — соглашается Кацура, тут же забывая про красивую девочку и кобылу. В леваде же его подстерегает неприятный сюрприз. Вернее, подстерегает его обиженный Хан, а неприятным сюрпризом становится то, что своё недовольство тот решает выместить не на маленьком человеке, а на первом попавшемся. Кацура останавливается у ворот на мгновение, потом опрометью бросается к двум замершим в закатных лучах фигурам. У Хана уши торчком, ноздри раздуваются, Хан показательно бьёт копытом, боком притирая человека к ограждению. Человек сдаёт позиции осторожно, он отходит на полшага, на четверть, показывает открытые руки, смотрит, как положено, прямо. На обычную воспитанную лошадь это бы подействовало, на воспитанного коня скорее да, чем нет. В Хане играет ахалтекинская кровь. Она говорит, что человек его боится, хотя от того не пахнет ни страхом, ни потом. Но Хан слишком обижен, чтобы разбираться, он хочет играть, а с ним не поиграли. Хан пока не поднимается на дыбы, просто высоко вскидывает копыто и косит прозрачно-карим глазом, улавливая малейшие движения. — Скучно тебе, а? — спрашивает человек, когда Кацура уже почти добежал. Хан на топот разворачивается всем корпусом, гнёт шею к земле, бьёт копытом и показывает зубы. И Кацура замирает, потому что он не знает, зачем бежал. И не знает, что делать. Он вообще ничего не знает. — Эй, — человек свистит, — пацан, не подходи, текинцы борзые, забьёт. И Кацуре становится очень обидно, что про Хана так думают только потому, что тот ахалтекинец. Только потому, что у него плохое настроение и вредный характер. Кацура решительно идёт наперерез поднятому в угрозе копыту. Кацура — само самурайское мужество, буддистское смирение. Или христианское? Смирение, в общем. И он почти доходит, чтобы показать всем — а у него здесь целый один зритель, что Хан не какой-то неправильный конь, а очень чувствительный и нежный, что он самый лучший и всё понимает. Кацура даже успевает рот открыть, чтобы уверенно приказать Хану выпустить человека, но вместо слов взвизгивает. В ответ ему тревожно ржёт Хан. Кацура, перехваченный сильными жилистыми руками, оказывается на тощем твёрдом плече. — Блять, пацан, — на выдохе говорит человек, — ты самоубийство попроще придумай в следующий раз. — Таро против! — возмущается Кацура. — Скажи ему, что под поезд надёжней. Пока Кацура соображает, причём тут поезд и кому он что должен сказать, они оказываются за оградой. Ограда, как часто бывает, очень условная, она Хану по бедро, но по сдавленному мату Кацура догадывается, что бессердечные токийцы используют электропастуха, и по всему периметру идёт напряжение. Когда ноги снова касаются земли, ржание за спиной из тревожного становится паническим. Хан никогда не позволяет себе таких явных истеричных нот. Кацура резко разворачивается, он успевает увидеть, как Хан встаёт на дыбы, как отходит назад, чтобы взять барьер. — Ваше превосходительство! — бросается к нему Кацура, от испуга, что его любимый конь получит разряд, у Кацуры заходится сердце, он не думает, что сам может получить разряд. — Блять, — человек просто перехватывает Кацуру поперёк туловища, — пацан, ты нормальный вообще? — Таро нормальный! — трясёт головой Кацура. Весь абсурд первым понимает Хан. Он тут же успокаивается, ведь его маленького человека не украли. Чинно, словно только за этим здесь и стоит, оглядывает хлипкие опасные доски, показательно сплёвывает траву и машет хвостом. — Ваше превосходительство, — тихо зовёт Кацура, продолжая висеть в чужих руках, — пойдём к выходу. И они действительно идут к выходу. Все трое. Вернее, Хан и человек идут, а Кацура транспортируется путём переноса ручной клади. — А ты чего такой маленький, пацан? — по дороге вежливо интересуется человек, перехватывая его поудобней. — Ямагата Кёскэ, кстати. Мои щеглы здесь отрабатывают наряды вне очереди, труд облагораживает, слыхал? В «слыхал» Кацуре чудится какой-то знакомый ритм, будто бы он уже слышал сегодня такую же неправильную речь. — Да, — сдержанно отвечает, перед глазами только тяжёлые ботинки Ямагаты и земля. Ботинки примечательные, у них железные носы и начищенная до блеска кожа. Ещё в таких наверняка летом ужасно жарко. Кацура не успевает додумать мысль, как его ставят на землю. Он не успевает сообразить, а Хан уже придирчиво ощупывает его на предмет повреждений и даже не смущается постороннего. Хан фыркает, ему совершенно не нравится, что маленький человек пахнет другими лошадьми, поэтому он ответственно его вылизывает. — А, — до Ямагаты, похоже, доходит только сейчас, — так это твой что ли? — Его превосходительство не мой, — Кацура уворачивается, — он свой собственный, — говорит и всё-таки поднимает голову. — Кацура Таро, — выдаёт заученно, а сам во все глаза смотрит. Ямагата высокий. Для японца — очень. Он Хану до уха. И это первое, о чём думает Кацура, когда смотрит. Второе, что лицо Ямагаты удивительно похоже на морду Хана: в меру тощее, аккуратно скуластое. У них обоих даже глаза с этим мягким отливом в медовый по центру радужки. Как и Хан, Ямагата поджарый и высушенный. Кацуре приходится несколько раз перевести взгляд с одного на другого, чтобы понять, что если хуманизация существует, то это она. — Ваше превосходительство? — неуверенно спрашивает Кацура, хотя одно превосходительство уже пытается сжевать его капюшон. — Зала-адил, — отмахивается Ямагата. — Ладно, Таро-чан. Воспитывай и не робей. Тут я, конечно, виноват, что не разобрался, — он трёт подбородок задумчиво. — Ну. Знаешь… с лошадьми оно так… лучше перебдеть. О! — резко оборачивается на звон вёдер из денников. — С пацанами, скажу тебе, тоже. Дети — цветы жизни, если за ними не следить, начинают распускаться. И, рассмеявшись собственной шутке, отворачивается. Ни Кацура, ни Хан Ямагату больше не занимают. У Ямагаты дюжина сорванцов и воспитательный вечер.***
Что что-то пошло не так Кацура понимает уже сильно после скачек и возвращения домой. У Кацуры заканчивается второй триместр, на носу экзамены и выбор новой старшей школы. А он не высыпается. Потому что раз за разом возвращается в ту самую леваду. Переживает, однако, он далеко не страх. Тогда он не проникся моментом, а во сне — на все сто процентов. Домашний психоаналитик качает головой и говорит, что дело в травмирующих обстоятельствах, мол, Кацура слишком испугался за Хана, в котором видит проекцию своего отца. После таких разговоров Кацура за одним из семейных ужинов вежливо интересуется, зачем им вообще в доме аналитик. И на неуверенные заявления родителей, что в Америке у всех есть психоаналитики, только смеётся. Кацура умеет быть надменным и смотреть свысока. Он с Ханом проводит много времени. Есть, где научиться. Чтобы окончательно разгромить родителей, Кацура тратит неделю на сбор информации, разработку аргументации и выкраивание презентации. В воскресение выступает со своим докладом на тему «Почему нам не нужен семейный психоаналитик», и в понедельник тот уже уволен. Кацуре становится легче только немного, он даже не может сказать, почему так обозлился на несчастного пожилого шарлатана, который просто тянул из отца деньги. Просто нужно было что-то делать, чтобы отвлечься, ведь сны про леваду и крепкую хватку поперек живота по-прежнему при нём. К середине третьего триместра и началу главных экзаменов Кацура расправляется со всеми нахлебниками, а ещё хорошо заучивает понятие «сублимация». Ведь то, что с ним происходит — невозможно. И ужасно. Зато отец радуется так, будто Кацура вот-вот и признается, что всё-таки мечтает унаследовать половину бизнеса. Кацура мечтает, чтобы ему снилось что-то новенькое. А потом проклинает своё желание, потому что из левады крепкая хватка на боках вместе с Кацурой перемещается на сеновал. И это уже совсем ни в какие тории. — Здравствуй, Таро-сан, — трогает его за плечо заклятый друг Сайонджи, он смотрит обеспокоенно. Сайонджи, он же Сайоноджи Кинмочи, лучший ученик класса и вечный укор Кацуре. По правде, конечно, кроме самого Кацуры, за второе место его никто не укоряет, но неприятно. У Сайонджи с Кацурой хорошие отношения, у Кацуры с Сайонджи — спорные. Кацура осоловело моргает, недавно он решил опробовать полифазный сон, надеялся, что так что-то изменится. Сайонджи отработанным движением проверяет температуру, не терпящим возражений жестом закидывает руку Кацуры себе на плечо и идёт в медпункт. Кацуре диагностируют низкое давление, переутомление и очаровательную улыбку. Улыбаться Кацура перестаёт сразу, как только медсестра выходит в кабинет. — Таро здоров, — ворчит он, растекаясь на кушетке. — Таро плохо спит. — Кошмары? — сочувственно садится рядом Сайонджи. — Хуже, — зловеще щурит глаза Кацура.***
Сайонджи хороший мальчик, он требует немедленно обратиться к врачу и ноет об этом почти неделю, за окна уходит декабрь. Кацура отмахивается, подсовывает ему в бэнто свою рыбу и делится яблоком. Хоть что-то хорошее происходит из-за этих дурацких соревнований. У семьи Сайонджи тоже есть конь. Он ни разу не скаковой, он просто конь и просто есть. Небольшой, но мощный, на таких поля пашут, имя у него тоже простое — Конь. Хана он сначала бесит своим спокойным характером, потом забавит. Мимоходом Хан объясняет своему маленькому человеку, что не будет дружить с кем попало. А под Рождество сам, подталкивая седло крутым крупом, предлагает прокатить. И катает ещё, и даже ни разу не ссаживает. Потому что Хан чувствует перемены лучше других. В степи и пустыне нужно прислушиваться к каждому шороху, каждому стрёкоту, у Хана привычки в крови. Поэтому он особенно ласков и дружелюбен. Что у Кацуры, что у Хана много приятелей. Конники префектуры знают друг друга хорошо, и Сайонджи среди них немного потерян. Он не такой яркий, не такой резвый. Он обстоятельный и размеренный, решения принимает взвешено. Привычка досталась от родителей, семья аптекарским делом занималась, кажется, ещё лет двести назад. Сейчас фармацевтика, но взвешивать всё тоже надо. Предприятие у них небольшое, Сайонджи с детства помогал, вот и привык быть терпеливым. Кацура в его жизнь вносит очень много хаоса и нового. Спокойные, под стать Сайонджи, друзья не одобряют. Ведь Кацура славится дурными выходками. Это он сейчас маленький, а в новой школе и банду создаст, и по кривой дорожке пойдёт. И приличная семья тут не поможет, у них есть, на кого положиться. Разве Сайонджи такое надо? На всё это только и остаётся, что плечами пожать. У Сайонджи есть не так много времени, чтобы проникнуться тлетворным влиянием Кацуры, поэтому он решает всё-таки делать то, к чему привычен больше — помочь. Про беспокойный сон Кацура говорит неохотно и мало, всё время смущается, хотя события, по мнению Сайонджи, обычные. Ну повредничал Хан, попугал человека, никто же не пострадал, а это главное! — Может, — робко говорит Сайонджи, — это какая-то проекция? Кажется, я читал об этом. Там было что-то про отца. Кацура презрительно фыркает и не разговаривает с ним два урока. Сайонджи делает вывод, что такое очевидное предположение тот уже от кого-то получил. Приходится придумать другой план. Задабривая Кацуру конфетами, а Хана морковкой, Сайонджи пытается вызнать всё о минувших скачках. Кацура, сначала недовольно, но потом радостно делится впечатлениями. Он рассказывает про лошадей, про молодёжные лиги и даже про партнёров его отца. Особенно про какого-то Такасуги Шинсаку. Сайонджи бдительно записывает имя, это пока единственная нить, которая, возможно, поможет распутать эту историю. Имени же таинственного человека Кацура не помнит. Он говорит, что оно как-то связано со словом «сумасшедший», но Сайонджи только недоверчиво качает головой. Кто в здравом уме назовёт сына «сумасшедший»?***
К разгадке они подбираются неожиданно. Ояма проводит тренировку. Он как всегда сдержан на похвалу и строг. Сайонджи коробит от такого отношения, Кацура, похоже, к нему привычен. Кацуру хвалит Хан. Он терпит неуклюжего наездника, помогает, поводя плечами, сориентироваться в манеже, и на каждом круге по-доброму покусывает за загривок. — Ты же видел на скачках того пегого жеребца. — размеренно говорит Ояма, — у него наездник твоей комплекции. — Таро не помнит, — бурчит Кацура, но упрямо запрыгивает в седло. Уже вечером — теперь Сайонджи иногда остаётся ночевать в доме Кацуры, они ищут видео со скачек, но находят только фотографии. Листают без интереса, для Сайонджи все лошади, кроме его Коня, примерно одинаковые. Он знает, что такое экстерьер, но вряд ли отличит рысака от ганноверской. Он даже не уверен, что рысак — это порода. Просто слово слышал. Они долго листают кадры, на одном Кацура зависает. — Это… — говорит он почему-то шёпотом и сглатывает. Сайонджи близоруко щурится, он не взял очки и уже снял линзы, поэтому разглядеть в цветной толпе какое-то «это» не может. Кацура, повернувшись к нему, кивает. Он увеличивает, приближая какого-то человека. И тот, разумеется, стоит не лицом, а полубоком. У человека высоко выбриты виски, нет чёлки, а вниз по затылку тянется тонкая аккуратная коса. — Как грива у Ханзада-доно, — удивляется Сайонджи. Кацура лихорадочно листает все фотографии, перепрыгивает с кадра на кадр, но больше неизвестный человек не попадается. Они возвращаются к своей улике и разглядывают её со всем вниманием. Человек одет в неуместный удлиненный китель, на рукаве белая повязка с какими-то мелкими символами, их не разглядеть. Кацуру будоражит от одного вида на эту спину и упёртые в бока руки. Сайонджи смиряется. Новость о своём переезде в Токио он расскажет Кацуре потом. До весны ещё есть время. Ночью Кацура ворочается больше обычного, неровно дышит. Ещё бы! Раньше, по рассказам Кацуры, ему снился и не сон даже, обрывочные воспоминания, из которых большая часть — хватка на боках и плечо, остро врезавшееся в грудь. А теперь он знает, как именно выглядят держащие его руки. Фото, конечно, смазанное, но и жилы, и острые локти разглядеть можно. Сайонджи впервые понимает, что дело куда серьёзней, чем он думал. Дело прямо-таки горит. Утром он ничего не спрашивает, Кацура без того слишком смущён. Не переглядываясь они завтракуют перед школой, молчаливо отсиживают все уроки, вечером отправляются праздновать день рождения. Ведь в этот день Кацуре исполняется шестнадцать. И праздник, кажется, его немного отвлекает. Сайонджи веселиться со всеми. Только ближе к ночи ускользая в компанию взрослых. Ояма, он почти не пьёт, на рассказ о беспределе Хана только брови вскидывает. Он никаких таких историй не знает. Надеясь попасть пальцем в небо, Сайонджи спрашивает: — Кто такой Такасуги Шинсаку? Вопрос, как видится ему, невинный. Но Ояма мрачнеет. — Рано тебе, — отрывисто бросает он, тут же разворачиваясь, чтобы уйти. — Сэнсэй! — просяще зовёт Сайонджи, это дело для него становится делом чести. Но Ояма непреклонен. Тогда Сайонджи идёт домой и делает вещи, которые хорошим мальчикам делать нельзя. Он снимает родительский контроль и открывает поисковик.***
Сославшись на головную боль, Кацура запирается в своей комнате на долгий вечер. Сайонджи принёс распечатку, безответственно сложенную в бумажного журавлика. Выгладить прорезающие лицо линии совершенно невозможно, и Кацура пытается вспомнить всё, чему научился на уроках искусства. Но портрет не получается, детали ускользают. У Ямагаты Кёскэ, теперь Кацура знает его имя, профиль не сказать, что примечательный. В леваде под красновато-жёлтым закатом черты показались резче, а теперь, когда кожа равномерно поблёскивает от студийного света, сходства с Ханом меньше. Кацура рисует и рисует. У него в голове цель, но обозначить её совершенно не получается. То ли хочется, чтобы Ямагата стал больше похож на коня, то ли — чтобы карандаш передал этот хищный, но спокойный взгляд. Кацура сидит среди мятых листов, с которых на него смотрит одинаковое и одновременно с тем неуловимо разное лицо. Он всё-таки возвращается к распечатке, с удивлением обнаруживая, что лист двойной. На второй фотографии Ямагата в полный рост. Это уже не профессиональная фотография, а как будто съёмка с места происшествия. Ямагата серьёзный, из узнаваемого в нём только эта привычка упирать ладони в поясницу. И ботинки с железными носами. Ботинки преследуют Кацуру во сне, он, кажется, знает их до каждой щербинки. — Ваше превосходительство, — трогает пальцами безответное фото и вздыхает. А ночь проходит спокойно. Проснувшись, Кацура успевает порадоваться этому ровно до того момента, как… обнаруживает, что с ним случилось то, что случается с мальчиками лет в одиннадцать. Теперь смотреть на влажное мокрое пятно на белье, конечно, не так неловко, Кацура уже кое-что знает о взрослой жизни. Неловко, что произошедшее… ну, как-то связано с Его превосходительством. К счастью, не тем, который на четырёх ногах. Кацура нервно смеётся. В школе подробности Сайонджи он не рассказывает, говорит только, что выспался. — И тебя ничего не… — Сайонджи покашливает, — …смущает? — А что Таро должно смущать? — хмурится Кацура, не признавая, что в его случае сложно найти то, что не смущает. — Он же якудза! — округляет глаза Сайонджи, у него чуть съезжает линза. — И не шпана какая, а сайко-комон самих Чошугуми из Токио! — и оглядывается, будто якудза — демоны, которые являются по зову имени. Кацура тоже округляет глаза. Вчера он был слишком увлечён, чтобы… да с чего Сайонджи вообще взял, что Его превосходительство якудза?! Они дерутся впервые с начальной школы. Дерутся запойно и так, будто на кону стоит жизнь. В кабинете воспитательной работы весело переглядываются. У них есть общий секрет, и никакие взрослые не узнают. Допрашивают их недолго. Классный руководитель устало трёт лоб, а потом просит Кацуру выйти. — Сайонджи-кун, — говорит он печально, — ладно Кацура-кун, но ты! Сайонджи только стискивает зубы. Он всю жизнь слышит это «ладно Кацура, но ты…». Будто Сайонджи не может ни драться за девчонок, ни дразнить их, ни лазать по деревьям в школьном саду. Будто Сайонджи — навечно хороший мальчик, который должен всё делать идеально, а только раз оступится — сразу всеобщее разочарование. Он хлопает дверью со всей силы. И трясущихся губ не скрывает, но выросшего из темноты Кацуру не отталкивает. Они стоят, обнявшись, под лестницей, и Сайонджи считает, что это самое время, чтобы попрощаться с Кацурой навсегда. — Я уезжаю в Токио, — говорит он, вытирая нос рукавом идеально выглаженного пиджака школьной формы. — Буду поступать в медицинский колледж. Кацура трёт переносицу так сосредоточенно и долго, что вшитые куда-то в подкорку медицинские заветы начинают нашёптывать Сайонджи истории про травмы эпидермиса. Кацура застенчиво шаркает ногой, даже в полумраке видно, что щёки его алеют. — Таро… э… может поехать тоже? — неуверенно спрашивает он.