***
Пентхаус встретил тишиной: мама наверняка уехала в спа, а отец… Ричард не знал, где был отец, давно перестал интересоваться его делами, главное, что Уолтера Фёрста не было дома, значит, никаких скандалов не предвиделось. — Нужно покормить Гвен. К себе в комнату Ричард вошёл с порцией корма и поискал глазами пушистую любимицу. Рыжая малышка, которая в последние месяцы полюбила спать на кровати, сейчас дремала на столе, прямо среди скетчей, маркеров и смятых листков. — Эй, красавица, кушать подано. — Поставив блюдце со свежим куриным паштетом, Ричард потрепал кошку за ухом. Раздался тихий мявк, после которого Гвен спрыгнула на пол, подбросив в воздух лист, на котором лежала. На автомате поймав его, Фёрст бросил взгляд на текст. Постановление. — Чёрт. — И открыл календарь, чтобы сверить дату. — Чёрт! Сегодня был тот самый день. Вот почему вчера ночью так напился — хотел забыть, что сегодня собственными руками должен начать закрашивать мурал, который рисовал для офицера Рида. Должен был убить своё лучшее творение. — Может, так будет проще забыть чувства к нему. — Невидящим взглядом Ричард скользнул по постановлению и смял хрустящую бумагу в кулаке. Конечно же, проще не будет, Ричард понимал. Будет хуже, тяжелее, болезненнее, когда увидит своего полицейского вновь, когда ощутит под ладонью шероховатость стены и услышит запах краски. Только не той краски из баллончиков, которые покупал сам, а дешёвой, воняющей растворителем и ещё какой-то химозой — той, которую выдают на общественных работах. Внутри у Ричарда, в глубине неосвещённых коридоров души в одной из клеток дрались друг с другом два волка. Один хотел скорее поехать к заброшке, где будет ждать офицер-надзиратель, взять валик, краску и за день закрасить полицейского, скрыть от посторонних глаз, уничтожить даже малейшее напоминание о нём. Другой же выл, огрызался и атаковал, не пуская на запретную территорию, защищал осколки тех чувств, которые разбил Гэвин Рид и которые не смогли растоптать попойки и беспорядочный секс. — Вряд ли офицер Рид страдал так же, когда принял решение послать меня. И я так могу. Могу ведь? — спросил Ричард у кошки и опустился рядом с ней на пол. — Почему получается вычеркнуть каждого, кроме него, почему именно он так глубоко вгрызся в мысли? Гвен оторвалась от миски и посмотрела с почти человеческой насмешкой. — Ты права, малышка. — Скривив губы, Фёрст провел пальцами по шелковистой нежной шерсти. — Не хочу его отпускать. Он ведь тоже начал что-то чувствовать ко мне, я видел, как он реагировал, как смотрел на меня. Я мог надавить на него… Ричард хорошо помнил разговор в допросной, когда офицер Рид испугался, когда почти сдался. В тот раз он был так близко, такой слабый и доступный, с паникой, сомнениями и тягой в глазах. Нужно было поцеловать его в тот единственный раз, нужно было склониться над ним, коснуться губами его лица: сначала лба, потом щек и дальше провести по губам. Ощутить его вкус, его волнение, чувствовать гулкое биение сердца под ладонями, трепетную дрожь и ловить тёплое рваное дыхание кожей, дышать в унисон, делить на двоих один воздух, а потом… Потом бы Ричард сорвался, знал, что не смог бы долго удерживать в себе страсть, которая магмой кипела в вулкане сердца и рвалась наружу в стремлении брать и отдавать. Он бы вздёрнул Гэвина, усадил бы на стол и вжался между разведённых ног. Он бы зацеловывал губы до красноты, до припухлости, до стонов, вжимался в пах Гэвина, огнём к огню — горел бы сам и распалял его. Рука в волосах — не давал бы отстраниться, пока не начали бы задыхаться; вторая — на спине, чтобы держать, согревать, впечатывать в себя и пить стон за стоном. — Господи, — в отчаянии простонав, Фёрст сполз на пол, опёрся о стол и сжал себя через джинсы. Напряжённый член отозвался приятной пульсацией и томлением, Ричард расстегнул ширинку, приспустил брюки, хипсы и двинул рукой. — Только один раз… Сухо, чуть неприятно, но дискомфорт помогал хоть как-то держаться в реальности и не нырять в фантазию об офицере Риде с головой. Перед глазами, как во сне, вырисовывался обнажённый образ — рельефное тело с бронзовой кожей, от которой пахло солнцем и терпким мускусом. Особенно если спуститься ниже, лизнуть мошонку, зарыться в жёсткие волосы на лобке, глубоко вдохнуть запах возбуждения, а потом провести языком, чтобы наполнить рот колким вкусом предсемени. Обхватить бы губами головку, приласкать языком, чтобы подразнить, а потом резко втянуть в рот, впустить до горла, чтобы офицер Рид задохнулся от неожиданности и удовольствия. Разделить бы наслаждение на двоих. Ричард ласкал бы себя, пока стоял бы на коленях перед своим офицером, довёл бы его до грани, чтобы ноги подкашивались, дыхания не хватало, а изо рта вместе со стонами срывалось только томное «Ричи». Повалил бы на кровать, накрыл собой, сипло прошептал бы на ухо: — Ты мой, Гэвин. — И снова поцеловал. Смаковать бы вкус любимого, изучать соблазнительные изгибы губами, языком, ладонями и запоминать чувствительные зоны, чтобы составить карту наслаждения. Сделать все, чтобы Гэвин потерялся в ощущениях нежности и тепла, отпустил бы себя, принял бы ласку от мужчины и неуверенно трогал в ответ. А потом перевернуть его, такого расслабленного, доступного и бесконечно прекрасного, притянуть к себе за крепкие ягодицы, раздвинуть их, чтобы увидеть больше. Гэвин бы ругался, матерился, может, попытался вырваться или прикрыться, получил бы шлепок сначала по рукам, а потом по своей великолепной заднице. — Позволь мне, — низко пророкотал бы Ричард. — Тебе понравится, обещаю. Снова оказаться между половинок, подуть на узкую — чертовски узкую, — тёмную дырку, облизнуть её складочки и втолкнуть язык внутрь. Вылизывать Гэвина долго, заставить захлёбываться стонами и умолять, чтобы он тёк и сам просил дать кончить. Растянуть неторопливо, не причиняя боли, долго готовить к первому в его жизни проникновению, добавить холодной смазки, а потом, когда он будет расслаблен и полностью готов, войти в горячее, мягкое, узкое. Без преград ощутить, как нежные стенки жаром сжимаются вокруг члена, с каждым толчком создавать музыку стонов вместе с ним. Тихий хрип стёк с губ, когда Ричард двинул раз, два и содрогнулся, кончая от недосягаемой фантазии. Сердце от усердия грозило пробить грудную клетку, дыхания не хватало, ноги потряхивало от сильного напряжения, а по пальцам растекались вязкие капли. Закрыв глаза, Ричард считал про себя, чтобы успокоиться, отдышаться и наконец найти в себе силы встать, чтобы сполоснуть руку. После оргазма тело стало таким тяжёлым, вялым, усталость прошедшей ночи навалилась с двойным усердием, что едва получалось удерживаться на грани дрёмы. — Мяу. — В чистую руку ткнулась пушистая мордочка. — Соскучилась? — Лениво приоткрыв один глаз, Ричард погладил любимицу по голове. — Прости, малышка, я такой мудак, совсем перестал уделять тебе время. Новое протяжное «мяу», казалось, звучало укоризненно. — Исправлюсь, Гвен, обещаю. Сейчас я уйду на несколько часов, но вернусь, честно, и проведу с тобой весь вечер. — Мех шёлком ощущался под пальцами, и Ричард не хотел уходить, ведь Гвен так редко подпускала к себе. «Совсем как он». — Я обязательно вернусь, — прошептал Ричард в пустоту, обращаясь уже вовсе не к кошке.***
— Ты опоздал, — недовольно буркнул здоровый боров — сегодняшний надзиратель и нянька, который будет контролировать, что Ричард не халтурит и действительно занимается закрашиванием мурала. — Будешь отрабатывать на полчаса больше. Настроения для споров не было: тело всё ещё потряхивало из-за похмелья, а мысли, несмотря на все старания отвлечься, были заняты офицером Ридом. Ричард хотел его забыть, вычеркнуть из памяти злой оскал, когда офицер переставал себя контролировать, милую, едва заметную улыбку, когда пил привезённый кофе, интерес, который стал заметен во время последних встреч в допросной, запах дешёвого одеколона и острый — пота, тепло и твёрдость его тела. Ричард хотел уничтожить не любовь даже — вирус, которым его заразил хамоватый офицер. Тот вирус, который уничтожал стену безразличия, выстраиваемую годами, шёл напролом, зная, что против него нет лекарства. Но ещё больше Ричард хотел увидеть своё наваждение, сжать в объятиях, зарыться носом в жёсткие волосы и втянуть ментоловый аромат шампуня, забраться ладонями под одежду, чтобы без преград чувствовать тепло кожи и биение жизни. Ричард хотел просыпаться по утрам и видеть насмешку в болотных глазах; хотел встречать его после ночных смен с кружкой горячего красного чая, раздевать и укладывать уставшего в постель. А к вечеру хотел будить ленивым сексом, чтобы офицер Рид, растрёпанный спросонья, ещё слабо понимающий, что происходит, постанывал от проникновений и впивался ногтями в кожу при особо удачных толчках, когда удовольствие остро разливалось в животе. Ричард хотел обладать, хотел знать, что Гэвин Рид принадлежит только ему и никому больше, чтобы жадность сытой кошкой мурлыкала внутри, когда после работы офицер шёл не к себе домой, не на попойку с коллегами, а в Ричардовы объятия. Ричард хотел… Хотел так сильно, всё сразу: хотел любить его, ненавидеть его, брать и отдавать, хотел руками исследовать изгибы тела, чтобы потом этими же руками рисовать его на бумаге. Хотел вернуться в прошлое и никогда не встречаться с Гэвином Ридом, из-за которого устоявшийся мир хрустнул сеткой калейдоскопа. — Чё замер, вон респиратор, вон ведро краски, давай уже за дело! — прикрикнул офицер. Надев перчатки и маску, Ричард открыл краску и обмакнул валик. В нос сразу же ударил резкий, тошнотворный аромат ацетона, и если бы Фёрста не стошнило раньше, то он сделал бы это сейчас. Но пустой желудок лишь отозвался протяжной песней сирены и успокоился. Зато не успокоился сам Ричард. Он смотрел, как вязкие капли цвета дёгтя стекают по валику и срываются обратно в ведро с краской; смотрел на портрет офицера, который совсем не изменился с последней встречи: то же незаконченное лицо, тот же пистолет, из которого вырвалась пуля, те же заломы ткани и изгибы тела — никто не покушался на мурал, никто не добавил неуместных каракулей. Смотрел и не мог поднять руку, чтобы нарушить целостность своего детища. Та уверенность, с которой Ричард заявлял об уничтожении мурала, растаяла подобно льду под действием тепла. Осталась только боль — едкая, горькая, как абрикосовая семечка, — она колола сердце и бетонной плитой давила на грудь, она оплела пальцы и сковала тело, не давая двинуться, не давая совершить непоправимое. Но новый крик офицера, который начал распаляться из-за задержки, и паралич разбился, звоном стекла отдаваясь в уши, и Ричард сделал шаг к муралу, перехватил длинную ручку валика удобнее и провёл первую полосу. Хотелось выпить, залить в себя пол-литра виски или коньяка, или засыпаться колёсами до отключки, чтобы не помнить, как слой за слоем убивал своё творение, закрашивал подарок, который так и не увидел своего получателя. Но Ричард держался, когда поздно вечером ехал домой на такси. Он специально задержался до темноты, не отвлекался до последнего, чтобы сегодня закрасить мурал и больше никогда не возвращаться к тем заброшкам. Второй день он бы просто не вынес. «Может, всё-таки свернуть в клуб», — и неважно, что одежда в пятнах и воняет краской, неважно, что забыл поддельное водительское удостоверение дома, придумает что-нибудь, деньги открывают любые пути. «Нет, я ведь обещал Гвен», — он сам взял ответственность за кошку, захотел доказать самому себе, что сможет, что офицер Рид ошибался, когда насмехался над ним, и сам же предавал её из-за слабостей и жалких попыток сбежать от реальности. «Маркус прав, я увлёкся, нужно завязывать. Если офицер Рид увидит меня под кайфом, вычеркнет из своей жизни окончательно». Провалившись в скрытую папку телефона, Ричард открыл единственную фотографию с Гэвином Ридом. При желании он мог сделать их множество, нанял бы частного детектива, который разузнал бы об офицере всё, что можно: откуда он, что любит, куда ходит, с кем спит и какие трусы надел сегодня. Но Ричард запретил себе вторгаться на чужую территорию, позволил лишь одну маленькую слабость — утром, первым, когда решился привезти офицеру кофе и завтрак, приказал сделать фотографию. На ней был Гэвин, в слегка помятой полицейской форме, уставший, только-только вернувшийся после ночной смены, приятно удивлённый скромным, но таким нужным ему подарком. На ней был Ричард, неухоженный, с всклокоченными волосами, со сна торчащими во все стороны, в старой домашней футболке и растянутых штанах, с улыбкой на сонном лице, которое до сих пор хранило на себе след от подушки. Тот Ричард подорвался за полчаса до встречи, вызвонил водителя и тихо, чувствуя себя вором в собственном доме, прокрался к двери и вышел на улицу. Он ещё с вечера нашёл круглосуточную кофейню, заранее съездил туда, чтобы убедиться, что кофе там достойный. И вот сейчас, ранним утром, когда почти весь город спал, он ехал туда за чёрным американо и сэндвичем с ветчиной и сыром — то малое, что точно должно было понравиться офицеру Риду. «Наверное, вы не скучаете по мне, офицер Рид», — Ричард ласково провёл пальцем по любимому лицу на фотографии. — «Но, надеюсь, скучаете хотя бы по этому кофе». Нужно было время, им обоим, неважно, месяцы или годы, но сейчас Ричард не был готов ко второй попытке. Но главное, что не был готов сам Гэвин. «Не хочу быть тем, кто я есть сейчас, тенью отца, продолжением фамилии без права выбора в собственной жизни. Я изменю всё, офицер Рид, и потом попытаюсь вновь», — подумал Ричард и остановил внутренний метроном, приняв решение. Лишь на время он позволит себе забыть, позволит отпустить, чтобы жить дальше, чтобы сделать то, что давно хотел — сбежать из золотой клетки на свободу. «Я люблю тебя, Гэвин Рид, и обязательно вернусь».