Алмазы и стёкла

В присутствии Женьки многие почему-то очень смущаются. Эта необъяснимая реакция проявляется по-разному. Одни краснеют, как школьницы. Другие начинают сбиваться в разговоре. А некоторые — в основном, конечно, среди фанатов — те так вообще стараются слиться со стеной, если Женька по счастливой случайности проходит мимо. «Наверное, всё это потому, что на солнце невозможно долго смотреть». Очередная дурацкая мысль прилетает Ярику в голову, как натуральный солнечный удар, — во время репетиции. Всего-навсего второй. Дело, разумеется, не в том, что Женька напоминает собой какое-то античное, мать его, божество. В конце концов, красотой их артистическая среда отнюдь не обижена. (Ярик всякий раз недоверчиво оглядывается на себя в зеркало холла.) Труднее привыкнуть к тому, что всего своего великолепия Егоров, похоже, не замечает. Или наоборот — сроднился с ним до мирного сосуществования? Так или иначе, приветливая улыбка и обаятельные манеры своего в доску парня прилагаются к этой схеме легче лёгкого. «Будь я таким, как он, — невольно ловит себя на мысли Ярик, — я бы наверняка вёл себя, как высокомерный зазвездившийся мудак. Хотя бы иногда. Впрочем, это я и сейчас умею… а он…» В одном Ярик уверен: ни от какой надменности колени бы так не подгибались. И, что самое страшное, — кажется, это уже не имеет никакого отношения к простому человеческому стеснению перед звездой. Увы, при всём этом Ярик остаётся Яриком. Смешным, недокормленным, острым как стекляшка, в детской толстовке с пауком… А в довершение ко всему ещё прибавляется давнее проклятие сцены — на ответственных вещах вроде кастингов или прогонов его трясёт. Физически. Как грёбаный осиновый лист. Самое интересное, что Ярик почти никогда не мёрзнет, и это даже странно в трёхвековой питерской промозглости. Может выйти под снежок в ветровке — и хоть бы хны. Зато на сцене его словно обступает толпа хатифнаттов и начинает со всех сторон дёргать маленькими молниями. Противно, а как спастись? Правда, отчасти это удаётся скрасть… сценической пластикой. Кхм. Ну надо же как-то обозвать эти движения. Потому что трястись и лажать при Женьке отчего-то стыднее, чем всегда. Он и так чувствует себя стекляшкой перед алмазом. «Я просто хочу не запороть этот дуэт». Ярик хмыкает. Кому ты врёшь?.. * * * Дуэт из «Элизабет» — настоящая тёмная феерия, данс макабр. Его родная стихия, словом. Хотя иным текст со стороны может показаться… двусмысленным. Но разве в мюзиклах это такая уж редкость? Дер Тод. Как так вышло, что в немецком Смерть — мужского рода… — К разврату готов! — бодро рапортует Ярик зеркалу. Храбрится, конечно. Кто-то из коллег хихикает. Всё как полагается. Первый куплет идёт вроде бы отлично. А потом Женька делает внезапный знак рукой, и минусовка обрубается. В Ярике заранее натягиваются все нервы. Как именно он залажал, чёрт возьми? Текст вызубрил как скворец, распевался добросовестно… — Ярик, — проникновенно начинает Егоров. К счастью, из образа Смерти, как и любого другого, он выходит мгновенно. — Ч-что не так?.. — Слушай, — Женька аккуратно перехватывает микрофонную стойку (зачем она тут вообще?) и уносит на край сцены. — Ты потрясно поёшь, без шуток… Только можно тебя попросить об одной вещи? — Какой, Жень? — Ручками работай поменьше. — Э-э?.. — Ярик глотает возмущённый звук. — Не мельтеши ими слишком сильно, хорошо? Особенно в начале, — Женька смотрит задумчиво и неожиданно хищно улыбается. — А то я уж от отчаяния подумал: связать их тебе, что ли?.. Воображение Ярика тут же рисует презанятную картину. Как он стоит перед Егоровым со спутанными запястьями (спереди? за спиной? нет, всё же спереди). Или лучше в бутафорских оковах? Или… — …Яр, приём! Яр, с тобой всё хорошо? Женькина рука мягко прикасается к плечу — уже в реальности. Ярик чувствует, как горит лицо. А уши, наверное, изнутри светятся, как лампочки. И это короткое, но повелительное прикосновение ни черта не успокаивает, на самом-то деле. — …Да шучу я, расслабься. — А знаешь что, Жека, — произносит он чуть погодя, сипло, но воодушевлённо. — Это идея. — То есть? — Ну… связать. Меня. — Серьёзно, что ли? Ты предложи ещё… — Да я не в том смысле! — начинает тараторить Ярик, осенённый действительно неплохой мыслью. — Давай я правда выйду со связанными руками, а освобожусь уже в процессе? Заодно и мельтешить зря не буду… А символизм какой, прикинь! Вот этот чувак, кронпринц Рудольф, он же в отчаянии, будто реально связан по рукам и ногам, и тут… — Ярик пускается в привычные дебри. Импровизировать, к счастью, он умеет на ура. А убедительный поток сознания может прокатить и в порядке бреда. Егоров качает головой с сомнением — но, кажется, и не без любопытства. Пышная грива окружена под софитами ярким ореолом. — Забавный ход, конечно, но что-то в этом есть… Давай попробуем. Фух. Кому там актёры должны возносить хвалу? Мельпомене? Не мудрствуя лукаво, Ярик выдёргивает шнурок из собственных берцев. Всё равно на сцену в уличных не полезешь. — Давай, — он протягивает его Женьке. Причём опять совершенно идиотским манером, на обеих ладонях. — Не могу же я сам себя связать, — уточняет, напустив на себя привычный нахально-невинный вид. «Ну давай, опустись ещё на одно колено. Для полного счастья». Женька наматывает кончик шнурка на палец, и выражение лица отдаёт чем-то неуловимо озадаченным. Словно перед ним не Ярик, а мудрёная формула. — Идёт, — кивает он, как ни в чём не бывало. — Подними руки… вот так, ага. Стоп, не сдвигай их слишком тесно, потом не развяжешься… А ещё лучше напряги мышцы. Да, правильно, эти. Только слегка, а то ты аж покраснел, смотрю… Ярик прислушивается к себе — насколько это возможно сквозь биение крови в ушах. «Почему мне страшно? Но не так, как от кошмаров, а как… на американских горках, наверное?» Уверенные, спокойные, осторожные пальцы. Собственное сердце в горле. Жуть и кайф. Или такой страх — он лишь понарошку? Как и это связывание? Руки спутаны совсем не туго, но под кожей запястий — иголки. Алмазные иголки. * * * В общем-то, момент осознания своей влюблённости в Женьку он бездарно прохлопал. И когда успел? Любить Егорова так же естественно, как любить произведение искусства. Какую-нибудь мадонну Конестабиле. Но когда эта лёгкая и светлая энергия, незаметно рассеянная в театральном воздухе, вдруг берёт и концентрируется в одной точке — это понимание прожигает тебя внезапно и сокрушительно, как лазер. Или алмаз, режущий стекло. Ярик готов закрыть глаза и на шуточки по поводу Женькиного роста, и на «диснеевскую принцессу», что, мол, поёт каверы из мультиков. И даже на тексты «Эпидемии», порой настолько героические и пафосные, что кажутся какими-то игрушечными. Как и весь пауэр-метал иногда. Но Женьке можно. Что там, ему прощают даже этот его сценический костюм, чёрно-красный, с кучей ремешков и клёпок. На ком другом смотрелось бы нелепым выпендрёжем. На Женьке — чудеса, вполне уместно… и не передать, чёрт возьми, как горячо. Впрочем, Егоров и сейчас, в простой кожанке, выглядит как бог. И лицо будто у римских статуй. И голос — прямо расплавленное золото… В какой-то момент Ярик остро чувствует себя ничтожным и недостойным. Не то что внимания — какое там, возмечтал! — а даже места на одной сцене. Самое страшное, что Женька, кажется, всё понимает. Неуклонно замечает каждый застывший, заворожённый Яриков взгляд, каждое нервное движение кадыка на тонком горле. И молчит — позволяет? А сегодня вот — руки… С ними, как ни странно, и раньше была связана одна история. Дело в том, что в одну прекрасную ночь Ярик увидел во сне (и, главное, почувствовал) руку Женьки в собственных волосах. Уже тогда, что ли, дорогое подсознание начало как бы намекать? Дальнейшее пробуждение и некоторые торопливые действия впотьмах Ярику удалось списать на причуды ночного рассудка. «Ага, и растущего организма», — цинично хмыкнул он. Объяснение вышло так себе. Зато репетиции превратились в скрытое издевательство. И в этом, что характерно, никого нельзя было обвинить. * * * — Яр, ты не температуришь ли часом? — Н-нет, — Ярик, непонятно зачем, машинально трогает свой лоб. Будто проверяет — не соврал ли. — Вон, дрожишь весь. Точно у тебя всё нормально? «Ни хрена не нормально, Жека», — мрачно и даже слегка обиженно думает Ярик. Можно подумать, он совсем ни о чём не догадывается. Не школьник же. И наверняка не святой. Хотя это неприкрытое участие в голосе, пожалуй, намекает на обратное. — Ты не волнуйся так, хорошо? Если что — просто перезапустим минус, и погнали дальше, — продолжает Женька тем же миролюбивым тоном. — А то сейчас ты трясёшься, потом, чего доброго, я и сам начну трястись… Ярик невпопад кивает. Рука, тёплая, весомая и до жути вещественная, ложится ему на плечо и слегка успокаивающе похлопывает. Ладонь горячая — даже сквозь плотную ткань. Не прижиматься к ней щекой стоит колоссального усилия воли. Странное ощущение — формально Ярик даже чуть выше Женьки. В то же время (и себе, и всем) кажется ощутимо меньше физически. Наверное, потому, что Женька заметно крепче, взрослее и… сконцентрированнее, что ли. И к тому же на любого умеет смотреть явственно сверху вниз. Под серо-голубым внимательным взглядом, — цвет заметно жёстче, чем у его собственных глаз, — Ярик плывёт. И от этого ему ничуть не стыдно, а даже, как написано в какой-то русской классике, «ещё и гордо». Быть очарованным — не стыдно. Ты же тут ни при чём, правда? * * * День дуэта, взвинченный и захватывающий, запоминается Ярику мгновениями. Вспышками магния. Момент, когда Женька несильно толкает его пальцем в грудь, и внутри разлетаются горячие осколки. Момент, когда Ярик, уже освободившись от пут, в конце песни падает на колени — совершенно искренне и столь же незапланированно. Момент, когда милейшее создание Анечка замечает: — Дружище, ты выглядишь так, будто словил сабспейс прямо на сцене. «Именно так оно и было, чёрт побери». Кажется, он произносит это вслух — и ему, честно говоря, в высшей степени плевать, кто что подумает. …Момент, когда Женька должен теперь уже бесповоротно всё понять. Ибо вместо того, чтобы нормально и в меру быстро обняться крест-накрест, как любые друзья, — Ярик, сцепив руки у него за спиной, кладёт — точнее, роняет — дурную свою голову ему на плечо. Эта катастрофа случается спонтанно и, к ужасу, абсолютно помимо воли. Женька молчит. Но не отталкивает, не удивляется: должно быть, спокойно пережидает волну и ждёт после неё объяснений. А что тут скажешь. «Жека, я знаю, что продолжаю дрожать как нарик, не обращай внимания, это просто реакции у меня… такие вот кретинские». «Жека, ты же понимаешь, что ты охренительный, да?» «Жека, но зачем ты ещё к тому же такой, сука, хороший?..» Ничего из этого, разумеется, невозможно произнести вслух. Запороть сцену он всегда успеет. Поэтому только с опозданием выходит осознать, что Женька успокаивающе целует его куда-то в угол глаза. Настолько естественно, словно это само собой разумеется и ничего ему не стоит. Мимоходом. Так равнодушен? Или?.. Отвечать, перехватывать инициативу, ковать железо, пока горячо — ничего из этого не хочется. Пусть… пусть Женька решает. По крайней мере сейчас, когда у Ярика откровенно подкашиваются ноги. Он как-то неожиданно обнаруживает себя на продавленном сиденье в кулуарах. А на своих плечах — чужую, ещё тёплую кожаную куртку. И чужие горячие ладони, снова таким же запоздалым ощущением. Женька присаживается рядом. Впихивает ему в руки бумажный стаканчик сладкого типа-кофе. — Горишь, — поясняет он с уже знакомой задумчивостью. — И зал зажёг, и сам чуть дотла не выгорел… Ты бы берёг себя, такими-то темпами. Ярик молча жмётся под его руку. Автоматный привкус кофе почти не чувствуется. «Стекло не может гореть. Только разбиваться». Он не замечает, как выдаёт это вслух. Очередной нелепый афоризм, на которые он мастер. Бывали и получше. — Может, — уверенно возражает Женька. И улыбается. — Когда оно — лава.