Берлин, 1937 год.
Колёса трамвая стучали по рельсам, глухо постукивая на стыках. Все молчали, кроме сидящих напротив пьяниц, по всей видимости, возвращающихся из трактира. Они бурно обсуждали свежие новости из газеты «Völkischer Beobachter». Эйвондейл не слышал их — он был слишком погружен в себя и слишком утомлен. Мужчина с усталым видом смотрел в окно, на свет уличных фонарей и вывесок магазинов. Возвращение домой уже давно ничего не означало: Его ждала лишь пустая, холодная квартира, где наконец-то можно отдохнуть после работы, на большее она и не годилась. Эйвондейл тотчас накинул на плечо ремешок кожаной сумки и выскочил из трамвая. На улице стемнело: небо заволокли тучи, стал накрапывать дождь, и клочья тумана поднялись со всех сторон. Отойдя на тротуар, он свернул в темный безлюдный переулок. Здания здесь были сплошь обклеены плакатами. В последнее время он перестал обращать на них внимание — ничего нового, они несли в себе одни и те же идеи, которые каждый гражданин, казалось, уже знал наизусть.***
Позади послышался стук металлической набойки невысоких каблуков. К нему подошла смазливая девушка, держащая в руках красную эмалированную копилку. — Пожертвуйте пару рейхсмарок на Зимнюю Помощь, — Ван Винкль робко улыбнулась, — Умоляю, подайте хотя-бы одну! — Она смотрела на мужчину, широко распахнув голубые глаза. — Конечно, фройляйн, пойдемте. Он перешагнул порог и зашел в квартиру. Эрика зашла вслед за ним и аккуратно закрыла за собой дверь. Перед ней была пустая прихожая с одной лишь вешалкой, прибитой гвоздями к серо-зелёной стене, словно в госпитале. Эйвондейл повесил плащ и направился в гостиную, оставив девушку дожидаться его. Но она решила пройти чуть ближе к дверному проему, ни то следя за мужчиной, ни то рассматривая комнату. Вернулся Непьер уже с тремя рейхсмарками в руках. Небольшая сумма, и даже не верится, что когда-то это считалось чем-то большим, что давало надежду семьям на то, что какое-то время они смогут позволить себе хлеб и молоко. Эйвондейл с какой-то тоской вспоминал то время, с повальной бедностью и пародоксальной роскошью. Наклонившись, он опустил монеты в прорезь копилки. — Благодарю. — Рип улыбнулась и смущенно отвела взгляд в сторону. — Не желаете выпить чаю? — Спросил он, поправляя очки, сползшие на нос. Голос у него был спокойным, бархатным и очень располагающим, сразу ощущалось, что он человек интеллигентный. Теперь в немецком обществе это не поощрялось, а всё из-за желания вернуться к истокам, где немец — трудолюбив и дисциплинирован, ни о каком духовном развитии речи и не шло. — В такую погоду в одной блузке и юбке! Посидите, согреетесь, — Мужчина усмехнулся. В его интонации чувствовалась настойчивость, с которой обычно родители разговаривают со своими детьми. — Пойдемте со мной, — Он широко улыбнулся. — Кстати, как вас зовут? — Эрика. — Девушка села за столик, стоящий возле стены. На столе стояла маленькая, местами ржавая коробочка, внутри которой был листовой чай. Мужчина насыпал немного чая в чайник и поставил его на плитку. В этот момент Эрика наклонилась, чтобы поправить беленький носочек.