1
На лице Фукузавы — дорожка тонких морщин, свитая сотней изломов в усталые гнёзда век. Волосы реже и черты как будто острее. Удивительно, что могут сделать тринадцать лет, проведённых в разлуке. Ещё удивительней то, насколько они бессильны перед лицом проведённых бок о бок двух неполных десятков лет. Фукучи борется с собственным взглядом, ищущим путь к запястьям, что лежат на столе в качестве улик. Доказательства того, что не стоит искать в них то, чего больше нет. И, как обычно, проигрывает. Фукузава смотрит, рассекая пространство вскинутым подбородком, чтобы взгляд, направленный на поджатые губы, не был неприличным. Отголоски бушующей в перепонках крови возвращают Фукучи в реальность: тринадцать лет назад он не носил усы. Других причин разглядывать это лицо у Фукузавы нет.2
Все они остались во времени, неподвластном памяти и его священному клинку. В те дни они были юнцами, и мир оставался едва различим за слепящим сиянием солнца на исходе июльских дней. Знойная рябь пробивалась сквозь пучки высокой травы, а он лежал на спине и не смел оторвать распахнутых глаз от фигуры Юкичи. В уголках его губ скрывалась ухмылка, но в ней не было злобной насмешки и надменного превосходства. Что в ней было? Фукучи не знал. Но эта линия губ врезалась ему в память. Юкичи уселся на сухую траву, и тени, весело скачущие по его лицу, лишили тело движений. Его рука проделала путь от виска до шеи, пряча упавшую прядь. И когда он склонился — так близко, что кончик носа мягко ткнулся в щёку, а бледная нитка кожи показалась в воротнике опавшего кимоно, — возразить ему показалось самым неправильным из всего, что Фукучи мог сделать. Он не возражал.3
Возражение взвилось позже — на четвёртом десятке, когда притворяться, что всё может быть как прежде, сделалось невыносимо. Слишком много пота впитали истёртые до кровавых мозолей руки, что так долго сжимали цуку. Живым ладоням больше не было места в них. Он мог смеяться до рези в боках — едва ли это сделало бы его жизнь счастливей. Но клокочущий хохот, взмывающий в воздух, не был о счастье — он был о сентиментальном, обезображенном прошлом. Мог ли этот задушенный кашель обмануть Юкичи? Да и было ли ему дело? Может быть, Юкичи отпустил его ещё там, на пустой платформе, несущей солдат в пески. Откуда бы ему знать? Глупо спрашивать об этом теперь — сидя напротив, под отстранённым взглядом человека, что не знал поражений. И думать о том, что ни тринадцать, ни тридцать лет, ни бог знает сколько ещё не смогли бы стереть из памяти тот детский смешок, растворённый на треснутой коже загрубелых губ. Фукучи встаёт со стула, чтобы уйти, но позволяет себе одну последнюю слабость — оглянуться, ища в уголках чужого рта что-нибудь, что он ещё знает.