♫
Он был маленьким проклятием, слабым проклятием, но несмотря на всю ничтожность своей проклятой энергии, он всё равно мог осознавать себя. Он знал, что зовут его Удо, что природой его была чья-та тихая, робкая обида, зародившаяся в нерешительном сердце, оттого и сам Удо поначалу был безволен и боязлив. Подрагивая, он впивался своими фиолетовыми пальцами-щупальцами в гибкую тонкую ветку османтуса — единственное виданное им за всю жизнь. Шли годы. Всё менялось: даже ветка вечнозелёного растения становилась толще и крепче, всё меньше раскачивалась на ветру — но только не Удо. Он так и оставался щупленьким, чахленьким сгустком проклятой энергии, что и настоящим проклятием назвать было трудно. И всё же, пусть и оторваться от этой ветки у Удо не хватало ни сил, ни храбрости, он мог осознавать и понимать себя. Он понимал, что ему следует перебороть себя, найти того, к кому можно прицепиться и хоть немного подпитаться, но Удо — о, небо, это было так стыдно для проклятия! — боялся. Как же страшно ему бы в августовские тайфуны, когда всё вокруг кружило, металось и гудело, и только чей-то смелый, яркий и живой голос в его сознании настойчиво твердил: «Хватит трястись, салага!». Ох, этот голос! Удо так нравилось представлять, что он принадлежит ему, что именно так звучат его мысли, но сильнее мечталось о том, что однажды, когда ему хватит энергии на то, чтобы заговорить, он будет звучать именно так, громко и чётко, а не еле различимыми стонами, тонущими в шелесте листвы османтуса. «Это приказ, а приказы не обсуждаются, старлей!» — Удо с наслаждением слушал этот голос, в немой попытке повторял за ним, раскрывая свою скудную, крошечную пасть, заполненную двумя рядами тупых клыков. Но, как бы Удо не старался быть похожим, соответствовать этому голосу у него нисколько не получалось. В робкой своей природе он различал только обидное: «Я такая жалкая...». И так продолжалось изо дня в день: Удо слушал то этот славный сладкий голос, питался им, его силой, злостью и властью, то иссыхал и душился в своём истинном нерешительном естестве. «Вы следуете за мной и выполняете все приказы, — чувствуя, как крепче его щупальцы впиваются в ветку, как в их присосках покалывает от нарастающей силы, Удо готов был поклясться, что любит этот голос, хоть это и было невозможно: проклятия не умеют любить. — При попытке к бегству стреляю на поражение без предупреждения!» Удо переживал это уже так много раз, но всё равно верил, что именно в этот сможет оторваться от ветки, зацепиться за проходящего зеваку и наконец-то обрести свободу, но всё опять портил этот оробелый шёпот: «Почему я так слаба? Почему я не могут быть хоть чуточку похожа на Иэйри-тян? Мне бы всего капельку смелости Гето и щепоточку наглости Годжо! — вертикальные зрачки проклятия, покрытые белой пеленой, начали подрагивать, а потом и вовсе метаться из стороны в сторону: он снова слабел. — Почему?! Я так устала, я больше не хочу, не могу...» Удо злился, но злость не делала его сильнее, наоборот, ослабляла, истощала проклятую энергию до последнего разряда, и он готов был покляться, что ненавидит этот шёпот больше всего на свете, и это было правдой: проклятия умеют ненавидеть.♩ ♩ ♩
июнь 2004 года
— Ну, это предсказуемо... — держа в руках последний конспект, что в прошлый понедельник студентам нужно было сдать на проверку, себе под нос пробубнил Яга и, сначала положив толстую стопку листов, прошитых меж собой, а потом с размаху накрыв их своей широкой ладонь, от чего раздался громкий хлопок, объявил: — Савада Акико, как всегда, отлично: превосходный конспект. Сама Савада к концу первого курса хоть и начала привыкать к такому резкому, местами и вовсе грубому поведению их сенсея, но всё равно непроизвольно дрогнула и на миг зажмурила глаза, а когда открыла их, то склонила извечно опущенную голову ещё ниже и тихо проговорила: — Благодарю, сенсей... Она хотела бы обрадоваться этой оценке наставника: искренне, сильно, чтобы на лице была широкая улыбка, сводящая скулы, чтобы душа трепетала от гордости за саму себя — но, увы, теперь его похвалы были лишь очередным напоминанием о её никчёмности. Почему? — Конечно, это же наша Хотто Кээки, — ответ на этот вопрос сам прилетел откуда-то с задней парты в форме насмешливой издёвки о того, от кого Савада никогда другого и не ожидала. — Повелительница конспектов! Акико чувствовала, как сердце её сжимается от злости, а вместе с этим оседают плечи, и она сильнее горбится. — Самый могущественный маг... — драматическая пауза, которые он так любил делать, и наконец самое обидное: — В теории, конечно же, потому, что на практи... Последний слог хоть и поглотил строгий выкрик директора: — Молчать! Но Акико знала, что именно хотел он сказать: слышала уже сотни раз эти насмешки. Хотя, какое же это насмехательство? Нет, это была объективная правда, жестокая правда, очевидная для каждого, присутствовавшего в аудитории: Савада Акико была самым слабым шаманом, которого только знавали стены Столичной технической школы магии. — Урок окончен, — уже спокойным тоном подытожил директор Яга. — Можете быть свободны, увидимся после обеда. Отправляясь к своему столу, мужчина не спешил, медленно собирал разбросанные в хаотичном порядке листы с текстом проведённой лекции, пытался вернуть им прежнюю упорядоченную форму, но получалось это отвратно. Его постоянно отвлекали вежливые прощания учеников, которых хоть и было всего четверо, но зато каких! Только от одного из них головной боли было, как от сотни. «Годжо...» — с раздражением подумал Яга, смотря на то, как причина этого самого раздражения покидает лекторную. Сначала Масамичи был уверен в том, что не должен вмешиваться во взаимоотношения своих учеников, что подростки разберутся сами, но выбранная им тактика не приносила своих плодов: чем ближе первый год обучения подходил к концу, тем хуже становилось отношение Годжо к девчонке. Негодник мало того, что придумал ей прозвище, так ещё и не стыдился использовать его при учителях. Но, признаться, хоть оно и было глупым, ужасно ребячливым и даже в некоторой степени обидным, но всё же правдивым. «Хотто Кээки». Савада действительно напоминала не только своей внешностью, но и своим поведением мягкий, пухлый, пористый блинчик. Блинчик, подсунутый ему, словно в насмешку, судьбой. Почему в насмешку? Да потому, что блинчики он всей душой терпеть не мог, пробовал всего однажды и больше никогда не ел. Только вот, если от предложения съесть блинчик на завтрак всегда можно отказаться, то отказаться от того, чтобы принять на тот момент единственного наследника семьи Савада, её дочь, в школу он не смог. Нет, он нисколько не жалел о своём решении: Акико полностью соответствовала данному ей имени. Она была умным ребёнком, хорошим ребёнком, воспитанным ребёнком, но совершенно бесполезным шаманом. «Ох, если бы она хоть на одну десятую была столь же сильна, сколько смышлёна и старательна, — мысленно повторял Масамичи одну и тут же фразу, глядя на то, как девчонка, согнувшись над книгой, что-то постоянно выписывает, — Савада Акико могла бы стать одной из великих магов своего времени...» Но, как бы сильно она не старалась, сколько бы времени не тратила на то, чтобы узнать, понять все знания о проклятой энергии, запертые в стенах лучшей школы, Акико всё равно с трудом справлялась даже с четвёртым рангом, ей, вот же чёрт, не хватало этой самой проклятой энергии, о которой ведала, возможно, больше самого Яга. А в их деле пусть и умный, но слабый шаман — мёртвый шаман.♩ ♩ ♩
— Аки-тян, не обращай внимания, — запивая недоваренный рис, что комком встал в горле, сказала Иэйри. Акико отложила палочки в сторону: желания обедать не было с самого начала, и даже свежая порция острых морепродуктов, лежащих в чашке перед ней, не смогла разбудить аппетит — ей большее удовольствие приносило рассматривание прекрасных каштановых локонов своей соседки, что здоровым блеском переливались на солнечном свету. — Да, Акико, — повторяя за однокурсницей, отозвался Сугуру, — ты же знаешь, это Сатору, — упоминая имя своего лучшего друга, парень чуть улыбнулся, — он всегда себя так ведёт... Наверное, от этих слов Савада должно было стать легче, но нет. Последние месяцы её ничто уже не могло подбодрить, и дело тут было совсем не в Годжо Сатору, а жаль: было так удобно сваливать на него вину за свои бессонные ночи, проведённые в слезах. Но, пару месяцев назад, когда их с Сёко отправили на первую миссию, и Акико была почти поглощена простейшим проклятием, а Иэйри, чуть задержавшаяся на входе, с лёгкостью изгнала его, не прикладывая даже одной сотой своей проклятой энергии, которую Акико выжимала из себя из последних сил, что-то изменилось... Савада больше не плакала по ночам, не винила однокурсника, понимала, что Годжо был просто тем, кто в слух говорил то, что другие не осмеливались: «Присвоение тебе, Хотто Кээки, четвёртого ранга — это буквально оскорбление для всех магов четвёртого ранга!». Теперь, где бы она не находилась: сидела бы на занятиях, корпела бы над домашней работой, поглощённая своим извечным желанием довести всё до совершенства, выслушивала бы порцию новых колкостей светловолосого на тренировках, — в голове была только одна мысль: «Я такая жалкая...». — Да ладно вам, ребята, — усаживаясь рядом с другом, басом прогремел Годжо. — Хотто Кээки не обижается! Цепляясь за обращённый на него взгляд девчонки, маг поддался вперёд, наваливаясь на стол: — Да? Не обижаешься же, Кээки? Акико пришлось отвести глаза в сторону, чтобы не видеть довольную, широкую усмешку на его лице: — Нет, Годжо, я не обижаюсь на тебя... «Я завидую!» — горькая, но правдивая мысль. — Вот видите, — повернувшись в сторону Иэйри, потому, что обращался он в большей степени к ней, недовольно хмурящейся поведению Сатору, подытожил маг, — всё в порядке. Только вот парень ошибался: всё было не в порядке. «Почему я так слаба? Почему я не могут быть хоть чуточку похожей на Иэйри-тян? Мне бы всего капельку смелости Гето и щепоточку наглости Годжо! — мысли Акико были громче бестолкового диалога однокурсников. — Почему?! Я так устала, я больше не хочу, не могу...»♩ ♩ ♩
Савада Акико
сентябрь 2008 года
Смех. Я слышу их смех везде. Я слышу их смех всюду. В каждом встречном я вижу только улыбку жалости, смешанную с презрением. Они все смеются надо мной, над моей никчёмностью, даже те, кого я когда-то считала друзьями... Даже Сёко: за её спокойным, добрым выражением лица я всё равно вижу, как в глубине души она смеётся надо мной. И тогда пришла злость — чувство до этого мной неиспытанное во всей своей полноте. Мне хотелось стереть эти улыбки с их лица. Мне хотелось, сжав их горла рукой, смотреть, как они медленно задыхаются, как пережатые моим пальцами связки больше не могут издавать смеха. Больно. Почему же мне так больно? Ведь я никогда не делала никому ничего плохо. Я всю жизнь придерживалась правил, пыталась быть прилежной, я пыталась быть достойной своей семьи. Я шла по правильному пути! Понимаю, самая тёмная ночь перед рассветом, но моя ночь затянулась, а темнота привела к тому, что я оказалось осмеянной и униженной. «Ты разочаровала меня, Акико!» — эти слова и хлёсткая пощёчина по лицу помогли познать мне и другое удивительное в своей разрушительной красоте чувство. «Раз ты ни на что другое, кроме, как продолжить наш род, не годна, я найду тебе подходящую партию, а сейчас... Убирайся с моих глаз!» Гнев. Но не из-за отца: он всегда был таким, чужим, — и не из-за мачехи, что прятала удовлетворённое выражение своего лица, склонив голову: она всегда была такой, завистливой, — я гневалась на себя. Я понимала отца, будь я на его месте главы клана, возможно, я поступила бы также — избавилась, хоть и от законного, но бесполезного наследника. Жалкая. Я знаю, они все считают меня жалкой, слабой и мягкой. Хотто Кээки — маленькая девчушка с пухлыми щеками и извечно слезливыми глазами, способная только на то, чтобы писать конспекты и умничать на лекциях. Очередной бесполезный отпрыск влиятельного клана, которому посчастливилось родиться женщиной. Почему посчастливилось? Да, потому, что хотя бы так, имея детородные органы, я способна принести хоть какую-то пользу своей семье, став связующим звеном с другим, таким же уважаемым семейством, но они ошибаются! Я понимаю, какая роль мне уготована, и я на неё не согласна. Вещь. Веер, кожаный пояс, заколка для волос — вот кем я буду для своего будущего мужа. Меня ждёт жизнь полная одиночества, страданий и унижений. Меня запрут в моём же доме, окружат чужими людьми, которые будут прислушиваться к каждому вздоху, а потом будет наступать ночь. И в те редкие дни, когда он будет уставать от чужих ласк, мне придётся делить ложе с моим «мужем», в обмен на лицо, не покрытое множественными синяками и ссадинами. И так будет продолжаться точно до тех пор, пока я не рожу наследника, именно наследника, потому что именно за наследника его семья, чтящая традиции, отдаст приданное. Кругла сумма и родственная дружба двух семей — вот цена моему целомудрию, цена тем годам, что были потрачены на познание пути праведного шамана. А в конце меня ждёт одинокая старость потому, что дитя своего я никогда не увижу: он будет воспитываться исключительно, как его наследник, а мне — Савада, пусть уже и не имеющей права так называться, дозволено будет его видеть только во время визита гостей и совместных обедов. Маг всего лишь третьего ранга не может воспитывать будущего главу клана — это тлетворное влияние. Я стану тенью. Очередная задохнувшаяся дама высокого магического общества, что смотрит запуганно своими мутными глазами на каждого, кто решит с ней заговорить. Очередная жертва того мира, в котором ей не посчастливилось родиться.♩ ♩ ♩
— Акико-сан, Ваша ванна готова. Микки украдкой поглядывала на маленькую госпожу, как шутливо называл её весь персонал. Целый вечер она просидела вот так, не шевелясь, напротив зеркала. Это пугало девушку: прежде она никогда не видела Акико настолько серьёзной. — Акико-сан… — Спасибо, Микки, — перебила она её. — Я сегодня сама приму ванну, оставь меня, пожалуйста, и распорядись, чтобы никто не заходил в восточный дом, не тревожил меня: мне нужно отдохнуть. Микки ничего не сказала, лишь молча поклонилась и скрылась за деревянными дверьми спальни Акико. Чугунная ванна ещё была горячей, над водой стоял полупрозрачный пар. «Так даже лучше» — проведя пальцем по воде, подумала Аки. Напротив ванной стояло большое зеркало. Ей раньше так нравилось смотреться в него, примеряя тёмные студенческие одежды, которые шили специально, на заказ. Нравилось представлять, как в этих прекрасных чёрных пиджаке и юбке, что так прекрасно сочетались с её волосами, она будет сражаться с самыми страшными, сильными проклятиями. — А ведь, действительно, жалкая, — с горькой усмешкой озвучила Аки свои мысли. Она ещё раз посмотрела в зеркало. Это лицо, эмоции, которые оно выражало, были Акико так не свойственны, не подходили её нежному, пухлому личику, что, казалось, было создано только для того, чтобы улыбаться, чтобы излучать радость. Тёмный студенческий пиджак, всё ещё носимый, потому что в душе ещё не могла принять мысли, что мечте о жизни, о которой она грезила, кажется с самого рождения, не сбыться, полетел на пол. Вытащив серебряную заколку из волос, она почувствовала, как они дополнительным грузом упали на её и так сгорбленную спину. Почему-то их длина, тяжесть, как-то в миг стали ощутимыми для Аки, которая раньше и волос никогда не забирала. Погрузившись в воду, девушка поняла, что забыла самое главное на туалетном столике, и даже если она постарается, то дотянуться до ножа не получится. Может, это знак к отступлению, что есть другой путь? — Две минуты, — на выдохе проговорила Аки, — через две минуты. Возможно, она бы отговорила себя в тот момент, но когда глаза снова наткнулись на брошенный на пол пиджак, то наполнились слезами. У неё не было выхода. Она его не видела. Жизни, о которой она мечтала, жизни, к которой она готовилась, которой болела все эти годы, не суждено было случиться. Она сама загнала себя в ловушку несбыточными мечтами, настолько сильно убедила себя в том, что к концу обучения всё изменится, что она сможет стать сильной, нужно только подождать... И теперь, когда обучение закончилось, когда, будто бы в насмешку, ей присвоили третий ранг, мысль о том, что всё рухнуло, доставляла физическую боль. Но и это, возможно, она смогла бы вынести, но вот жизнь «тени»... Нет, этого она не вынесет! Не вынесет жизни с не то, чтобы нелюбимым, с ненавистным ей человеком. А ненавидеть Акико точно будет: неспособная высказать своего несогласия отцу, в чертах своего мужа, в его лице она будет видеть только лишь очередное напоминание о своей никчёмности. Она никогда не сможет перенести его прикосновения к своему телу, и мысль о том, что Аки когда-то должна будет понести от него ребенка, заставила её непроизвольно взмахнуть рукой, в которую в ту же секунду аккуратно опустился нож. «И это всё на что ты способна, жалкая девчонка, только дурацкие фокусы!» — заливалось немым хохотом сознание Акико. Не сомневаясь ни секунды, она начала наносить порезы. Сначала по внутренней стороне запястья, а потом, после того, как поняла, что пока её тело ощущает боль от одного пореза, она может нанести несколько таких порезов, движения Аки стали хаотичными. Она покрывала свои руки длинными и глубокими порезами, наблюдая, как быстро из них сочится кровь, окрашивает воду, стекает на деревянный пол под ванной. Откинувшись назад, Акико всем телом погрузилась в кровавую воду, вдыхая запах масел жасмина и металла собственной крови. Она ничего не чувствовала, даже боли от открытых ран, только небольшую сонливость, потому и закрыла глаза, последний раз окинув взглядом свои покои, тёмный пиджак, пропитавшийся кровью, серебряную заколку, подаренную матерью и оставленную на туалетном столике — всё, что когда-то было так дорого её сердцу, и с чем она теперь так легко прощается. — Акико! — обычно резкий и громкий голос Микки она услышала на уровне шелеста листьев. Он был настолько далёк и холоден, а здесь в ванной, в горячей воде, ей было так хорошо и спокойно, что даже если бы она и нашла в себе силы открыть глаза, встать, что-то ответить ему, то вряд ли бы это сделала. «Я просто хочу умереть, хочу быть свободной...» Маленькая госпожа Савада и душой, и телом попрощалась с этим миром. Впервые за свою жизнь, кажется, она была счастлива: Аки больше не услышит этого смеха, не почувствует этой боли, гнев больше не завладеет её душой. Никто не назовёт её жалкой. Она этого не услышит. Ни для кого не будет вещью. Она выше этого, и если ей не удалось стать достойным магом, то и тенью она точно никогда не будет.♬
Мария Линда
май 2004 года
Мне катастрофически не хватало сна: брать больше трёх ночных дежурств в неделю было отвратительной идеей, — однако я из-за всех сил старалась не отставать от идущего впереди оперативного сопровождения. Отсутствие у меня малолетнего ребёнка лишало такой прекрасной привилегии, как освобождение от суточных дежурств. Да, конечно, дежурство дежурству рознь, но сегодняшняя ночь действительно была ужасной: в двадцать минут четвёртого меня подорвали по вызову, минут пятнадцать водитель пытался завести старенький служебный автомобиль, а потом ещё полчаса мы тряслись в дороге, потому, что водитель оказался мало того, что новеньким, так ещё и приезжим, и не понимал, как ему подъехать к парку, а на мои, как я уже потом поняла, бесполезные объяснения: «По Калинина, а потом у Таракановки меня высади, я сама дойду», — он лишь хлопал глазами. А всё почему? Просто в три часа подростки — какой только леший их понёс в три часа ночи слоняться по Екатерингофу?! — совершенно случайно обнаружили очередного жмурика в канаве возле конюшни. «Пятый в этом месяце, — стараясь не наступить в конский навоз, подумала я и ухмыльнулась: — юбилейный!» К концу первого года моей службы я наконец-то обзавелась тем самым здоровым цинизмом, о котором раньше только слышала от старших коллег, и теперь могла поддерживать разговор с операми, без укора совести, на том языке, на каком могли только разговаривать люди, каждый день работающие с тем, что у обычных людей вызывает приступ рвоты. — Марья Никитишна! — намеренно коверкая моё отчество, окликнул меня Павлик — премилый дядечка-криминалист, с которым наши дежурства частенько совпадали. — Вас-то чего в такую мерзкую погоду вытащили? Ему было уже глубоко за пятьдесят, но он всё равно представлялся «Павликом» и настаивал на том, чтобы другие называли его также. Но всё же, воспитание мне не позволяло таким образом обращаться к человеку, годящемуся мне в отцы, и я всегда к «Павлику» добавляла уважительное «Александрович». — Положено, Павлик Александрович, — забирая протянутую мне пару медицинских перчаток, ответила я. — Я бы и сама рада в отделе пересидеть: завтра на пары ещё. Он только горько вздохнул и покачал головой: — Эх, совсем не бережёшь себя, девочка... Я бы и рада вместе с ним поныть о своей несчастной доле ученика-работника, но времени не было: начинал накрапывать мелкий мерзкий дождь, а лазать в мокрой траве канавы совсем не хотелось. — Ладно, показывайте нашего бедолагу, — жестом пропуская криминалиста вперёд, сказала я. Он уже успел познакомиться поближе с местом происшествия, поэтому мог провести для меня достойную экскурсию. — Всё чистенько, аж глаз радуется: крови не больше положенного, пальчиков нет, следов тоже, — Павлик разговаривал также резко и бодро, как шёл, словно время было не четыре часа утра. — Ммм... — набирая в лёгкие порцию свежего, мокрого воздуха, протянула я. — Обожаю! Переступая через варварски выломанный проход в стройном и аккуратно подстриженном самшите — классике всех парков, Павлик неожиданно остановился и обернулся: — Это... — мужчина замялся, что было необычно для криминалиста, и я напряглась. — Наш злодей, точнее злодеи, потому что в одиночку труп сюда притащить невозможно: крупноват жмурик, — там в колумбийских мафиози игрались... Я не сразу поняла, что именно мне хочет растолковать мужчина, и это непонимание тут же отразилось на лице: правая бровь чуть поднялась вверх, подтягивая за собой и нос, а левая наоборот опустилась ниже. — Короче, они там колумбийский галстук пытались изобразить, — на одном дыхании выдал Павлик Александрович, — вышло плохенько, больше разворотили всё, так, что, Марья Никитишна, вы это... — отходя в сторону, тараторил мужчина. — Если, что в кустики, я там уже всё осмотрел... Опасения криминалиста были оправданы: труп выглядел более, чем омерзительно. И так пухлая голова мужчины была вздута, напоминала воздушный шар, который в любую секунду мог взорваться, обкатывая всё в радиусе одного метра мозгами, гноем и всем остальным прелестным, что его составляло. Клетчатая рубашка, застёгнутая на все пуговицы, была залита кровь, что запеклась и приобрела характерный буро-коричневый цвет корки. Выпученные жёлтые глаза и опухшие синие губы — всё это было не так отвратительно, как разодранное месиво из человеческой плоти и застывшего жира там, где должна была находиться шея. «Хватит трястись, салага! — выругалась я на саму себя же, когда почувствовала, как к горлу подходит тошнота. — Помнишь, бояться нужно живых, а не мёртвых...» — Вы как, Марья Никитишна? — раздался из-за спины заботливый голос Павлика. Стараясь не дышать, я быстро проговорила: — Всё хорошо, Павлик Александрович, я сейчас быстренько всё осмотрю, протокольчик при понятых навояю и... — Кудай-то ты уже собралась, старлей? — громкий и насмешливый голос перебил меня. «Вот же, б**дь, не везёт!» — глаза сами непроизвольно закатились при этой мысли. — Если уж жрать соль, то уж целый пуд, да? Такая у тебя, всевышнего, логика?» — Здравия желаю! — сквозь зубы проговорила, опуская ту часть, где по уставу положено было приложить правую руку к виску и отдать честь. Из-за спины показались сначала новенькие начищенные туфли, носы которых уже успели запачкаться в мокрой глине, а потом и их владелец — молодой человек в строгих чёрных штанах. Он редко одевался в свою синюю форму, пользуясь отсутствием требований у руководства выезжать на заявки по форме, поэтому сейчас больше напоминал незваного репортёра местной газетёнки, сумевшего пробраться на место происшествия. — И тебе не хворать, Машка! — похлопывая меня по плечу, пробасил Филатов. Раздражённость из-за отсутствия сна и аллергия на бывшего одноклассника быстро нашла выход: я резко треснула его по руке и, обернувшись, сказала: — Ещё раз, товарищ прокурор, назовёшь меня Машкой, твоему отцу придётся разоряться на новые зубные протезы! Мои дежурства с прокурором Филатовым, которого я со школьной скамьи продолжаю величать «Мерзкий Геннашка», совпадали редко, но если всё-таки совпадали, то превращались в бессмысленную перевалку двух искренне не переносящих друг дружку подростков. — Когда с вас, прокурорских, уже снимут эту обязанность — выезжать на все трупы... — вслух произнесла я то, что уже давно волновало не только меня, но и весь отдел. — Зачем? — удивился Геннашка. — Вот, чтобы ты тут без меня делала? Молоденькая, хиленькая девчушка со жмуриком наедине. Коленочки-то трясутся, ну, признай, Маш? Хотелось развернуться и треснуть хорошенько парня, но за это начальник меня точно не похвалит, только премии лишит, если вообще не выгонит, а вот маленькие вредные колкости, которые кроме нас двоих и Павлика никто не услышит, позволить я себе могла. — Во-первых, Геннадий Константинович, — потянувшись к рюкзаку, в котором хранились бланки протоколов, намеренно ровным и сдержанным тоном начала я, — со мной тут Павел Александрович, а на него я как-то склонна больше полагаться, чем на того, кто в одном слове делал три ошибки, — припоминать школьные будни, наполненные курьёзными ситуациями теперь уже целого прокурора, мне доставляло особенную радость. — А, во-вторых, вы явно меня с кем-то путаете: напомните, когда в последний раз у Линды тряслись коленочки? Если сможешь, обещаю, всегда тебе буду честь отдавать, Филатов! Парень покосился на меня и неожиданно серьёзно проговорил: — Знаешь, Маш, не правильно это для бабы — иметь стальные яйца... — Гена! — с укором воскликнул Павлик Александрович, не любивший грубых выражений в присутствии дам. — Следи за языком! Я улыбнулась покрасневшему от возмущения лицу криминалиста. — Она не искала рыцаря, — тихо проговорила я, стягивая одной рукой колпачок с ручки, — Она искала меч! — Чего? — с протяжной «о», отозвался Филатов. Шумно выдохнув, я подумала: «Вот же ж идиот!». А сказала: — Ничего-о-о! Осматривай, товарищ прокурор, а я писать буду... Хоть какая-то польза от тебя будет.♬
— Старлей, ещё раз... — тыча в меня своим мясистым покрасневшим пальцем, кричал на весь кабинет начальник, звавшийся в этих стенах исключительно только, как Седой, правда, делалось это конечно же подчинёнными и конечно же за спиной. — Вот, что я должен теперь отвечать?! — я, опустив голову, стойко сносила все его визги: знала, что ему просто нужно выговориться. — «Вы следуете за мной и выполняете все приказы. При попытке к бегству стреляю на поражение без предупреждения» — это дословная цитата, Линда! — снимая меня с прицела своего пальца-пистолета, Седой перевёл его на клетчатый листок бумаги с сопроводительным письмом из следственного изолятора. — И знаешь? Я ему верю, что так оно и было, что ты могла такое выдать! — голос его начал опускать ниже: можно радоваться — конец трёпки близок. — На поражение без предупреждения? Американских фильмов пересмотрела что-ли, старлей?! Я старалась, правда старалась, но в итоге всё же ляпнула: — Нет, сама придумала... Седой замер, плечи его ещё потрясывало от злости, и я, почувствовав возможность, продолжила: — Аркадий Васильевич, ну он сам виноват, правда! — чуть подаваясь вперёд, я старалась не отпускать взгляда мужчины, за который успела зацепиться. — Он мне знаете, что сказал? Внимание! — повторяю манеру начальника, я вскинула вверх указательный палец. — Цитата: «Меня что, баба будет арестовывать?!» — парадируя низкий хриплый голос жалобщика, повторила я его слова. — Ну, меня немножечко, совсем чутка сорвало, потому, что, во-первых, я не баба! Я девушка, — высказывала я свои обидки Седому, — а, во-вторых, с какого такого лешего я не могу его арестовать? У него знаете лицо какое неприятное было, Аркадий Васильевич? Вот сразу видно, злодей! — Линда! — прокричал Седой, перебивая меня. — Аркадий Васильевич, — не унималась я, — я его с операми три недели по городу искала, буквально все притоны облазала, а он мне тут затеял свои «не по понятиям» втирать! — Чуть снизив градус, я сказала: — Признаю, переборщила, но фраза звучит прикольно: без предупреждения на поражение — согласитесь... Седой наконец-то опустился на стул и, обессилив от крика, ответил только: — Три дежурства каждую неделю в течение месяца, а теперь, скройся с глаз моих, Линда... Очень сильно, безумно хотелось возразить, но в голове кто-то более ответственный и рассудительный проговорил: «Это приказ, а приказы не обсуждаются, старлей!» — и я вынуждена была с ним согласиться.♬
сентябрь 2008 года
Два бокала мартини, пускай и размешанного с газировкой, на пустой желудок уже не казались такой хорошей идей, поскольку, как только она поднялась с дивана и пошла собираться домой, начало подташнивать. Но работала Мария не первый год и не первый раз задерживалась на работе, отписывая квартальные отчеты, которые нужно было сдать ещё прошлым утром, поэтому уже привыкла к этому состоянию, когда с первых глотков и первой затяжки уносило не меньше, чем с целой бутылки вина. — Ты как добираться будешь? — застёгивая куртку, уже в дверях спросила её компаньон по распитию алкоголя на рабочем месте — коллега, с которой они на двоих и делили этот кабинет. — На такси, наверное... Что-то меня немного подразвезло, — усаживаясь за свой стол, Мария только заметила сообщение, пришедшее в сетевом чате. — Ты иди, я сейчас скину проект шефу, и тоже буду выходить. — Хорошо, — закидывая в рот чуть ли не половину пачки жвачки, ответила девушка. — Тоже не засиживайся, завтра в десять совещание будет у Седого, так что лучше выспись. — Я помню, — не отводя глаз от монитора, коротко бросила она и продолжила копаться в компьютере, громко клацая старой мышкой. — До завтра, капитан. Поставив компьютер в спящий режим, она ещё раз проверила, закрыла ли все сейфы и окна в кабинете. Главное, не забыть выключить свет, попросту не тратить казённые деньги. В коридоре было уже пусто, но свет ещё горел. Линда уже привыкла уходить одной из последних, прощаясь со всеми уборщицами и ночными сторожами, которых многие её коллеги и в глаза никогда не видели. Такси она решила вызвать на улице: хотелось немного освежиться и может ещё раз покурить, что в последнее время она делала часто. Настолько часто, что пачка сигарет, которой раньше хватало на пару дней, сейчас заканчивалась уже к вечеру. Мария не стала дожидаться пока охранник — женщина вдвое старше неё, вечно тараторящая с кем-то по телефону, откроет ей входную дверь. Она сама быстро справилась с внутренним замком, на ходу прощаясь с женщиной, что сразу же заперла за ней дверь. Несмотря на то, что осень только началась, сегодня было уж слишком пасмурно. Мария с трудом могла рассмотреть парк, расположенный рядом с их зданием за высоким кованным забором. Подойдя к мусорке, куда выкинула пустую пачку, она закурила последнюю сигарету. Два пропущенных от матери и куча бесполезных сообщений. Она решила, что перезвонит ей позже: ещё днём её мозг был перегружен, и сейчас под воздействием небольшой дозы алкоголя, она с трудом могла собрать все мысли в кучу. Да и не хотелось уже ни с кем говорить. Просто помолчать. Просто добраться до дома, и уже там, после душа, перезвонить маме и рассказать обо всех новостях, скопившихся за пару дней. Ещё несколько затяжек, и она набирает короткий номер, чтобы вызвать такси. Время ожидания составляло всего пять минут, как раз успевает докурить. Откопав в переднем кармане рюкзака наушники, она на полную громкость включила уже заслушанную ею композицию. До приезда такси оставалось две минуты.♬
Сжимая в руке ствол пистолета, он уже давно ничего не чувствовал. Это была его работа, такая же как и у того, на кого он собирался направить этот пистолет. Хотя, нет, всё же было небольшое раздражение. «Дура!» — снова и снова повторял он про себя. Его всегда раздражали такие упёртые люди, как она, которые страдают исключительно по своей глупости, но никогда не хотят этого признавать. Что мешало ей просто отступить? Отказаться от этого расследования? Ведь её предупреждали, что не нужно лезть глупой девчонке туда, где замешаны взрослые дяди, но... Она снова и снова совала свой нос в чужие дела! А этот обыск, который она провела на прошлой неделе в одном из их «офисов»? Это стало последний каплей, несмотря на то, что в ходе него что-либо найти так и не удалось. Проходя третий круг по небольшому парку, он остановился возле пруда, откуда можно было увидеть окна её кабинета, и как в нём гаснет свет. Что ж, у него осталась пара минут, прежде чем она выйдет из здания. Её светлые волосы, стриженные под каре, были забраны на затылке, открывая лицо. На секунду ему показалось, что она увидела его: её взгляд был направлен прямо в его сторону. Но он успел заметить, что её щеки были красными, и в глазах был знакомый всем хмельной блеск. Так даже лучше: будь она трезва, то, возможно, смогла бы разглядеть в темноте его силуэт. Хотя, и это вряд ли бы на что-то повлияло: половина суммы уже переведена на его счёт. Сердце даже не ускорило ритма. Оно билось также ровно, как тогда, когда пару минут назад он курил у соседней лавки. Раздражение сменилось желанием скорее закончить это всё, отписаться заказчику и поехать домой. Он наблюдал за каждым её малейшим движением: как она закурила, как что-то смотрела в телефоне. «Похоже вызвала такси. Пора!» Из переднего кармана бесформенной толстовки он достал пистолет, а из кармана джинс глушитель. Всего в пару движений он закрутил глушитель на ствол пистолета, в магазине которого было всего две пули, да и то последняя была лишней: цель максимально статична и расслаблена, вот уже две минуты стояла на одном месте, только затягивалась сигаретой и стряхивала пепел в мусорку. Возможно, где-то в другом мире, в другой жизни, если бы у него были дети, она могла бы быть их ровесницей, но в этой жизни она была его работой, заказом, который он, как поставщик услуги, должен был выполнить. Сделав вдох полной грудью, на выдохе он нажал на курок пистолета, направленного ей в затылок. Ему не нужно было и присматриваться, его цель тут же повалилась лицом на асфальт с характерным для такого падения звуком. Ещё пару секунд он стоял в том же положении, направив на пистолет в сторону, где стояла девушка, и глаза его с остервенением наблюдали за обездвиженным телом. Нужно было убедиться, что по какой-то счастливой случайности, она не смогла выжить. Но её тело ожидаемо не двигалось, а на асфальте под лицом начало растекаться вещество бурого цвета. В следующую минуту он также ловко разобрал пистолет, разложив его по карманам, и, достав дешёвый китайский телефон неизвестной марки, сделал пару символичных фото тела мертвого следователя. Уже покидая парк, он слышал женский крик, но этот звон быстро пропал из его головы, когда в ответ на только что скинутые фотографии по ммс на неизвестный номер, ему пришло сообщение о банковском переводе. Это была его работа, и он успешно выполнил её ровно так и таким образом, как того требовал заказчик, а сейчас ему хотелось только одного — зайти в круглосуточный магазинчик в парадной дома и, взяв киндер-сюрприз, скорее подняться в квартиру, где выкинув мерзкий ему шоколад в мусорное ведро, поставить фигурку маленькой русалочки к остальным многочисленным миниатюрным статуэткам.♫
«Я просто хочу умереть, хочу быть свободной...» — сегодня голос звучал особенно жалобно и громко в его сознании. Это так раздражало маленького Удо, но поделать он ничего не мог: только слушать и ждать, когда закончится ночь, и первые лучи восходящего солнца развеют вместе с полутьмой и этот голос. Признаться, он уже так устал захлебываться в слабости, в робости, желать, но не мочь стать сильнее. Удо было мало только осознавать себя: мыслить и чувствовать — хоть, был он и крохотным проклятием, но очень жадным проклятием. Мизерный сгусток проклятой энергии блёклого фиолетового цвета, состоящий только из пары пальцев-щупальцев и круглой мордочки, размещающей на себе три овальных глаза с вертикальными зрачками и тонкой полоски-рта, внутри которого лишь ряд тупых клыков, а столько притязаний, амбиций и надежд наполняли его сознание. «Всё из-за тебя!» — хотел прокричать Удо громко, с жгучей обидой, чтобы источник того голоса, который столько лет мучал его, услышал, чтобы он, скрывающийся от него за листвой куста османтуса, внял яростному воплю Удо. Тень упала на самый крупный вытянутый лист, наполненный влагой и чуть жилками. На пару секунд эта точка, что представляла собой тень, замерла, но неожиданно стала увеличиваться, подбираться к Удо всё ближе, касаться его щупалец своими, такими же проворными. «Ты! — клыки глухо скрежетали друг об дружку: тень он ненавидел тоже, ведь она принадлежала этому голосу. — Исчезни!» И впервые тень послушала его: она исчезла. В миг она растворилась в невозможно ярком алом свете, ослепляя Удо, выжигая его мизерные впадины-глазницы, но проклятию не было больно... О, нет! Ему ещё никогда не было так хорошо, так приятно, никогда разом он ещё не поглощал столько проклятой энергии, что вырвалась сгустком света из тела мёртвого шамана. Удо впитывал алое свечение каждой клеточкой своего тела, нежился и ласкался в нём, как в лучах самого жаркого летнего солнца. Убитый шаман всегда порождал собой Проклятие — это был неписанный закон их мира, но Удо был её проклятием. Голос породил Удо, сотворил его своим немым слабоволием, поэтому он имел полное право забрать остатки её проклятой энергии, сожрать всё до последней капли, не дав возможности появиться на свет ещё одному, такому же бедняге, каким был Удо. — Да! — совсем тихий, еле слышный писк вырвался из его пасти, но ему казалось, что звучал он непозволительно громко, безжалостно радостно. Ну и пусть! Да, он может, и он это делает! Он радуется смерти слабого голоса, ликует от освобождения и такой долгожданной еды, торжествует от того, что наконец-то голос ушёл, исчез, растворился: только Удо и тот второй, сильный, что всегда был рядом, что подпитывал его в самые голодные часы. Отныне никто не будет навязывать ему свою робкую природу: его любимый Голос справится с ней, он безжалостно расправится с теми сомнениями, что мешали Удо покинуть ветку османтуса, — и тогда Удо станет настоящим проклятием, сильным проклятием. Отныне они всегда будут вместе, только они одни! Вдвоём! Удо хотел кричать, визжать, разрывать в кровь свои сросшиеся связки, но наружу вырывались лишь стоны чужой боли и отчаяния. «Боже, если ты меня слышишь, пожалуйста, помоги мне! Прошу...» — продирался сквозь буйство его упоения её Голос, хоть и произносящий просительные слова, но тоном своим требующий. Радость в то же мгновение потухла: Удо видел, как медленно алое свечение начинает гаснуть, но не по своей воли. Что-то невозможное — проклятая энергия настолько тёмная и мощная, что вокруг неё всё дрожало и трепетало, пыталась впиться своими нитями в этот маленький алый сгусток, разорвать его на части, проникнув в самую сердцевину, и развеять в пустоте, вакуумом образующейся вокруг Удо. — Голос... — прохрипел Удо от невыносимой боли, что приходила вместе с осознанием того, что перед ним была проклятая энергия его любимого Голоса — мёртвого голоса. — Твоя душа... твоя энер... — Кто-нибудь, пожалуйста... — отчаявшись в данной ему с рождением вере, Голос готов был взывать к любому, кто его слышал. — Я! — резко прокричал Удо и сам замер от неожиданной громкости своего голоса. — Я этот «кто-нибудь»... Темнота замерла: Голос услышал его, — и тут же содрогнулась от севшего хрипа: — Пожалуйста, помоги мне! Удо печально ухмыльнулся от мысли: «Вроде бы просит, но не капли робости, не капли страха, только суровое требование: мой любимый Голос...» — и, не сдержавшись, проговорил: — Ты просишь о помощи того, кого даже не знаешь, кто называет себя «кто-нибудь»? Насмешка нисколько не смутила Голос, он был как всегда уверен в себе. — Я не могу так умереть! — заявил он, полный недовольства. — Я не хочу умирать! «Я тоже, — мысленно отвечал ему Удо, — не хочу, чтобы ты умирал, оставлял меня: без тебя я не справлюсь...» — Даже, если бы я мог... — признавать свою слабость перед этим Голосом, перед ней было так неприятно, стыдно. — Я не знаю, как тебе помочь: я всего лишь слабое проклятие, у меня есть только имя — Удо и больше ничего! Но Голосу, кажется, было всё равно на его стыд: — Ты знаешь! И вместе с этими словами темнота устремилась к нему, расщепляя остатки алых искр, медленно плававших в её волнах. Волны энергии обволакивали Удо, касались его крохотной мордочки, гладили, успокаивая и подбадривая Удо. — Ты, Удо, просто должен немного подумать, слышишь? — впервые Голос звучал так мягко и тепло, но это всё равно ему нравилось. Щупальца медленно потянулись вперёд: Удо пытался схватить темноту, в ответ заключить в свои объятия, прижать к себе и вдавливать в открытые поры своего тела, похожие на маленькие кратеры. — Подумай, пожалуйста, Удо, — что-то влажное, похожее на капли дождя, иногда пробирающиеся сквозь листву османтуса, ощутил он на своих веках. — Не отпускай меня, пожалуйста, не позволяй мне пропасть... Я не хочу умирать! Я жить хочу! Я же, если так посмотреть, никогда и не жила... Удо чувствовал, как темнота становилась плотнее, она наполнялась обидой и злостью, но другими, не теми жалкими, невысказанными, что были его естеством. Эта обида была горькой, а злость ядовитой, они были наполнены воплями негодования, обращённого не внутрь себя, как он привык, а на всё окружающее. — Я прожила долгую жизнь... — и Удо восхищало то, как смело голос винил других, как жалел себя, любил себя. — В том-то и дело, что прожила, но жила ли? Нет! Я никогда...— озарение пришло, как обычно это бывает с людьми, только на смертном одре. — Для себя и не жила! Нет, мне всегда казалось, что живу я для себя, но было ли это так? Нисколько. Для семьи жила, для матери жила, для людей жила... И из-за этих людей умерла, да-да из-за них! Из-за кого ещё мне могли пустить пулю в лоб? Нет! Не хочу! Понимаешь меня, Удо? Я возражаю! — с искренней важность заявил Голос. — Я жить хочу, — Голос начал срываться на плаксивость. — Для себя жить хочу, так, что на душе всегда только покой, чтобы в мыслях только я. «Обида... — пролепетал мысленно Удо, нащупывая клеточками своего сознания еле осмысляемые схожие волны в темноте. — Пусть совсем разная, но всё же обида — негативная эмоция, моя природа, мой создатель, присутствующая в ней тоже!» — Это не осуществимо, — шептал он, не веря собственным мыслям. — Из этого ничего не выйдет, у меня недостаточно сил... — Для чего, Удо? — Поглотить твою энергию, твою душу и поместить её в другое тело, — озвучило проклятие свои безумные мысли. — Но это невозможно: её тело слабо, в нём уже нет проклятой энергии... Да, и во мне, практически тоже... — Я! — воскликнул Голос. — Я сильная! Я справлюсь, за вас двоих, слышишь?! Я смогу, ты только направь меня... — Но тебе же может быть больно... — Удо не мог поверить, что кто-то так легко может соглашаться на неизбежные страдания. — Даже, если всё получится, ты сможешь? Зваться другим именем сможешь? С лицом другим сможешь смириться? Не сойдёшь с ума, просыпаясь, каждый раз ощущать, что тело твоё никогда тебе и не принадлежало? Удо не мог видеть, но почему-то был уверен, что Голос ухмыльнулся: — Мне угрожали сотни раз. В первый год службы, когда я, с сотрудниками опеки, забирала четырёхлетнюю девочку от отчима-насильника, её родная мать обещала, что за этот произвол меня разжалуют и выгонят из органов. Я помню это только потому, что это был мой первый раз, а другие... Угрозы увольнением, тюрьмой, членовредительством и даже смертью — их было сотни. Если бы я была так слаба, если бы хоть на секунду позволила себе душевную слабость, я бы уже давно сошла с ума... — Уверена? — какое непростительное безумство для проклятия: Удо думал, переживал только о Голосе, а вот о своей судьбе не задумывался и не на секунду. — Обещаю! — воскликнул Голос. — Запомни, Удо, я, капитан Линда, никогда не обещаю того, в чём не могут быть уверена. Удо только довольно кивнул головой: другого от своего любимого Голоса он и не ожидал, — и сказал: — Её тело ещё живо и проклятую энергию её я поглотил: этого должно хватить, чтобы оторваться от ветки. — Отлично! — похвалил его Голос. — Так же нам будет только проще, да? — Не знаю, я не уверен... — Хватит! — перебил его Голос. — Хватит сомневаться в себе, Удо, прошу... Что-то холодное и жёсткое коснулось его щупальца, тот дёрнулся, хотел сжаться и закрутиться, но не успел: ледяная игла темноты проткнула его кожу насквозь и начала впиваться. — Прошу тебя, поверь в себя хоть раз, Удо, и... Проклятие пыталось кричать и вырываться, но ещё одна, более толстая и острая игла вонзилась в его глаз, разрывая прикрытое веко, и парализовало его тело. — Не отпускай мою душу, спаси её, Удо, и я обещаю! Ему казалось, что это невозможно, что его крохотная оболочка не способна поглотить всю окружающую темноту, но та упорно пыталась впитаться в него, заполнить всего его изнутри. — Я обещаю, что больше никогда не заставлю тебя сомневаться в себе: я научу быть сильным, — не позволю, чтобы ты считал себя никчёмным: я никому не дам обидеть тебя! Удо перестал сопротивляться: просто поверил в то, что сможет, что справится с этой темнотой, что ему хватит сил, — и тогда стало легче. Боль прошла, остались только холод и темнота. Его щупальца сами отпустили ветку и тело полетело вниз. «И всего!» — рассмеялся Удо своему же, уже кажущемуся глупым, страху: падение было таким кратковременным, что он едва ли смог его ощутить. Присоски его щупальцев с интересом изучали новую шершавую поверхность подоконника, а глаза бегали из стороны в сторону, рассматривая удивительный мир, о котором он раньше мог только мечтать. «Давай, вперёд, Удо!» — сказал Голос уже в его сознании, чему он был безумно рад: он смог поглотить её энергию, а вместе с ней и душу. Сползая вниз по стене, Удо не знал, куда ему идти, его вёл только сладкий запах, окутывающий всю комнату, запах крови. Кровь Удо видел впервые, но она ему нравилась: она была липкая и вязкая, приятно скользила по его щупальцам, мордочке, будь у них больше времени, Удо бы с удовольствием измазался ей весь, чтобы запах навсегда впитался в его шкуру. С чувством лёгкого разочарования Удо присосался к горячей металлической поверхности, отдаляясь от занятной бурой лужицы, и поднялся на бортик ванной. И, о чудо, на радость проклятия, тут тоже везде была кровь, особенно сильно ей пахло справа. Повернув свою мордочку, Удо обнаружил прекрасную, глубокую рану, из которой и появлялась кровь. Она хлюпала, выбиралась наружу и стекала вниз с бортика. Аккуратно он протянул свою самую маленькую щупальцу к ране, окунул сначала только кончик, а когда понял, что сопротивления нет, Удо стал проталкивать свою щупальцу дальше в рану. Наблюдать то, как его существо погружается в это приятное и тёплое нечто, как бледная фиолетовая шкурка окрашивается в ярко алый цвет было безумно приятно, и, долго не думая, Удо начал присасываться к плоти, проникая в неё всё глубже и глубже. Вгрызаться в плоть своими клыками было ещё приятнее, чем просто находиться в ней, поэтому Удо грыз, рвал на куски, сам не зная куда, просто жрал и выплёвывал. Продираясь через вены и сухожилия, проклятие стремилась к тому, что было источником тепла, окружающего его. «Ты, молодец, Удо, а теперь... — ласково прошептал Голос в его сознании, — отпускай меня!» Пасть его разомкнулась, и Удо почувствовал, как, сначала липкая и вязкая субстанция, что была плотнее крови, начала выливаться из него, капала с клыков, раздирала горло, но стремительно выходила наружу, снова окрашивая всё вокруг в тёмный цвет. Проклятая энергия, её душа выходила из Удо, и это было неприятно: он чувствовал себя пустым, одиноким. И эта холодное ощущение брошенности только усиливалось, когда темнота окончательно вырвалась последним сгустком, только вот сгусток этот был странным: в нём, переливаясь, горело пару алых искорок. «Нет! — успел только подумать, как всё вокруг содрогнулось. — Что я натворил?! Я не должен был поглощать и её энергию тоже...» Душа визжала, рвалась на куски, её метало из стороны в сторону, как и самого Удо, но он переживал не за себя. Он привык к боли, к тому, чтобы чувствовать себя раздробленным и ничтожным, а она нет: Удо переживал за Голос. Он старался ухватить в темноте неосязаемое — её душу, обнять её, пытался успокоить, как всегда это делала она. Присосками втягивая жгущие волны, Удо боялся, но не того, что он сам может раствориться в волнах энергии, что тело шамана изничтожит его. Нет, он боялся, что Голос не справится, что его разорвёт в потоке энергии. — Не нужно сопротивляться, — самому себе проговорил он, открывая такую нужную правду. — Я понял, Голос! Слышишь?! Я знаю! — кричал он что были силы. — Не сопротивляйся, прими её. Мы должны принять и раствориться в остатках её проклятой энергии, её души. — Но тогда... — кажется, Голос понимал больше, чем открывалось самому Удо. — Вы сольётесь воедино, — наконец-то прозрел Удо. — У тебя останутся её воспоминания, её мысли, вся она будет в тебя, но и ты будешь жить! — Это буду уже не я... Удо чувствовал, как душа начинала отпускать его: всё больше алых искорок стало проплывать перед его глазами, гореть всё ярче. — Нет! Не смей меня отпускать, — Удо злился. — Я сохраню тебя! Я останусь с тобой, всегда буду только с тобой... — ему хотелось ещё сильнее впитать свои щупальца в душу Голоса, обнять ещё крепче, но она и так была в нём, вокруг него. — Вместе, мы со всем справимся: я буду подавлять её, а ты будешь делать меня сильнее, слышишь, Голос?! — Но ты никогда не сможешь выбраться, ты навсегда останешься во мне! — Не важно: все эти годы я жил только мыслью о тебе, и я не позволю тебе погибнуть... Проклятиям верить нельзя: всё их существо — ложь. «Всю свою жизнь, все сознательные годы, я была правильным человеком, — усмехнулась, Мария. — Я видела много зла, но верила только в добро, за это добро и сражалась, искала не рыцаря, а меч, и только для того, чтобы им защищать слабых и добиваться кары для злодеев! Я пыталась... Я правда пыталась идти правильным путём! Хватит! Свинцовая пуля в затылок — достаточная для меня награда. Теперь только я, только для себя! Я буду жить несмотря не на что, даже, если для этого нужно связаться с этим самым злодеем, поверить... Проклятию!» — Я верю тебе, Удо! — ласково прошелестел Голос, принимая в свои объятия и его, и красные искры чужой души. — И я не подведу тебя... — отвечал Голосу Удо, ощущая, как проваливается в чернеющей пустоте. Проклятия — это недобрые, испорченные духи со сверхъестественными способностями. У них есть только одна цель и задача, они существуют только ради того, что преследовать человечество, уничтожать его, поэтому одна мысль об этом невозможна: проклятия не могут любить, но, кажется, Удо любил её, раз добровольно решил запереть себя навсегда в теле шамана.♫ ♩ ♬