***
Серёжа не понимает, в какой момент рождается это желание. Не желание даже, потребность, инстинктивное движение ребенка, хватающего маму за палец. Взмах руками утопающего, который стремится всплыть. Он на многолюдном митинге в родном Питере, не первом в его жизни и вряд ли последнем. Митинге за, против, из-за — вставьте нужное. Кого-то убили, отравили, посадили, разогнали — несправедливо, несправедливо, несправедливо — за поводами и не угнаться. Митинг — и точка. Каждый, кто был хоть на одном, понимает это чувство. Когда вокруг орет толпа, когда включают «Перемен» Цоя на всю заполненную народом площадь, ты растворяешься в этом потоке. Ты — руки толпы, глаза ее, распахнутый в крике рот. Ты — часть целого, но еще ты — центр этого целого. Ты — продолжение всех, кто был раньше; начало тех, кто придет после тебя. Ты — сын Фемиды. Ты — Разин, ты — Пугачёв, ты — народоволец Гриневицкий, ты — то, что осталось в этом городе живого, страдающего и настоящего. Так всегда: перед выходом из дома ты думаешь — я буду держаться подальше от неприятностей. В толпе ты думаешь — а чего это мы, как лохи, без коктейлей и бейсбольных бит? Серёжу накрывает, и он кидается вперед, на оцепление. Видит перед собой глаза через пластиковый щиток «космонавта» — карие, самые обычные глаза. Парень напротив не то, чтобы напуган, но явно не ожидал нападения. Серёжа кричит и не слышит своего голоса — вокруг рёв толпы, скрежет железных щитов. Потом его оглушает удар.***
— Следующий кто? — спрашивает Игорь. Цветков заводит в допросную еще одного. — Бля, у меня щас фляга свистанет, много их там? — он трет глаза, делает глоток остывшего кофе. — Откуда они, нахуй, берутся? — Ну, если бы вчера мы их не вязали в таком количестве, давно бы по домам разошлись, — фыркает Цветков, — И мы с тобой, и вот, — он делает неопределенный жест в сторону задержанного, — неравнодушные, блять, граждане. Свою пятнашку бы получили и уже сидели бы спокойно. Гром поднимает голову от протокола, приглядываясь. От усталости и недосыпа слипаются глаза, но он может поклясться, что парень ему знаком. Даже очень. — Ох, ты ж, нихуя себе! Какая встреча! Лёш, — кивает он Цветкову, — ты иди, я тут сам побазарю. — Дружбан, что ли, твой? — щурится патрульный. — Почти. Ну правда, иди. И мне пожрать захвати, если за шавермой пойдешь. — Обойдешься, — отбивает Цветков и закрывает дверь допросной с другой стороны. — Садись, перетрем за жизнь, — приглашает Игорь задержанного. — Ты же не буйный, наручники не доставать? — Я не буду отвечать без адвоката, — с ходу начинает парень. — Имею право не свидетельствовать против себя: 51 статья, знаете такую? Я звонил, адвокат пока занят с другими задержанными, и по закону вы обязаны… — Эй, рыжик, так то по закону, — Гром машет рукой перед его лицом, — а по понятиям я вломить тебе могу — ты ж на меня первый с кулаками кинулся. Гром вчитывается в протокол, составленный коллегой небрежно, как курица лапой. Наверняка писал в трясущемся автозаке. Сергей Викторович Разумовский, 1995 год рождения. Скорпион, если судить по дате. — Это не так! — выпаливает Серёжа, забыв о своем намерении дождаться адвоката. — Меня толкнули сзади, толпа напирала, я… я не хотел никому навредить, я просто выставил руки, чтобы не упасть. — Это ты будешь рассказывать прокурору, Серёжа, — Игорь тянется за кружкой с кофе, поглядывает на парня. Красивый, черт его дери. Сквозь запотевший шлем нихера видно не было — просто какая-то рыжая шмара с визгом кинулась на оцепление, а тут — совсем другая картина. Парень молодой, стройный, лет на семь младше самого Грома, волосы рыжие, яркие, по плечи. Похож лицом на суку-бывшую, Пчёлкину, только цвет волос более натуральный, солнечный, а не вампирско-алый, как у Юльки. Веснушки даже милые — у Пчёлкиной их не было. Свитер поношенный, джинсы черные, с разводами питерской грязи на коленях — испачкал, пока его волокли в автозак. — Слышал про пластиковый стаканчик? — спокойно начинает Гром. — Дали штраф полмиллиона, а надо было срок — а то вы совсем охуели, решили, вам всё можно. Так вот, твой прыжок на меня на пятерочку потянет — это минимум. Пять лет, Серёжа. Нравится перспектива? Лицо задержанного теряет краски, а глаза округляются. Глубокие синие блюдца — как гжель. — Я не могу в тюрьму, — не веря, выдыхает он. — У меня проект. Он… вы не понимаете, он еще не закончен, это важно, это как Фейсбук, я… — Есть варианты, как можно избежать тюрьмы, — медленно говорит Игорь. Серёжа этот, конечно, по-пидорски красивый, но сначала — работа. Как в песне — «первым делом самолеты, а девушки потом». Откажется — тогда второй вариант. — Как? — Ну, подумай: запишешься волонтером в штаб какой-нибудь — ты знаешь, какой. Поработаешь там месяцок-другой, а потом мой коллега — из другого департамента, я-то таким не занимаюсь — будет встречаться с тобой раз в неделю на кофеек. Послушает, что там в штабе обсуждают, когда акции, кто курирует. — Хотите, чтобы я на вас шпионил? Обманывал тех немногих, которые тут остаются и пытаются что-то изменить? — Да, — просто отвечает Игорь. — Я уже говорил, у меня проект, я не могу нигде волонтерить, я и так работаю по двадцать часов, это даже обсуждать… — Значит, нет? Не пойдешь в штаб? Серёжа качает головой. — Но и в тюрьму я не могу, никак, и вообще… Откуда вы берете эти сроки? Я же ничего не сделал, я просто упал, я докажу это в суде. — Знаешь, какой в прошлом году вышел показатель для оправдательных приговоров? Один процент. И те проплаченные. Пять лет, Серёжа, — Игорь показывает ему ладонь с растопыренными пальцами. — Пять. — Ваш коллега говорил про пятнадцать суток — на это я согласен, а… — А пятнашку тебе никто и не предлагает, Серёжка, — лыбится Гром. Спать ему уже не хочется. — Пятнашку — это тем, кто вышел на площадь и покричал «долой царя», а ты на полицейского напал. За такое и десять лет могут дать. — Да не нападал я! — срывается Серёжа. — Я упал, и вообще, вы не имеете права меня допрашивать без адвоката. — Тут как раз наоборот, Серёж, — Игорь протягивает руку через стол и хватает тонкое запястье. — Если сюда войдет адвокат, ты точно поедешь в тюрьму на пять лет, а если я похлопочу, то и на десять. Пока мы наедине — можем решить вопросик полюбовно, без бюрократии. — Вы… взятку хотите? — на лице Серёжи написано омерзение. Ох, так мы из принципиальных… — Ты ж нищий студент, подозреваю, лишних пятизначных сумм у тебя нету. — Пятизначные — это сколько, десять тысяч? Могу найти. — Шестизначные, — быстро исправляется Гром. Глупо вышло. — Сто косарей — стартовая цена, с каждым тупым вопросом прибавляется еще по сто. — У меня нет таких денег, — Серёжа опускает голову, рыжие прядки закрывают лицо. — Понимаю. Тогда — пять лет тюрьмы. А ты паренек красивый, волосы отрастил длинные, пидорские. Таких там любят. Нагнул, плюнул между булок — и со спины от телочки не отличишь. Задержанный съеживается, вздрагивает. Губы у него трясутся, взгляд бегает по углам допросной. — Зачем вы так? — Как — так? Предупреждаю об опасности? Я ведь дал тебе варианты, тебе ни один не подошел. Остался последний, а иначе — на нары, будешь тюремной женой какому-нибудь вертухаю. Это если повезет. А не повезет — будешь в общем пользовании, вот тогда я посмотрю на твои принципы, когда придется принимать по двадцать хуев в каждую дырку за день. Зубы таким петушкам обычно в первую неделю выбивают — так сосать удобнее. — Прекратите! — вскрикивает Серёжа. — Да что с вами не так?! — Правда глазки колет, да, зайка? — усмехается Гром. Выпустив руку Разумовского, он отодвигает стул и садится немного боком, кивает на ширинку. Задержанный намека не замечает. В допросной нет часов, а кнопочную Нокиа Гром забыл на рабочем столе. Зайти сюда некому, Цветков ушел жрать, и он всегда стучится. — Если в тюрьму не хочешь, есть еще вариант. Протокол мы спрячем, скажем, ошибка вышла, а ты мне за это отсосешь. Только хорошо, с душой, понимаешь? Серёжа шумно сглатывает. Он на грани слез, подбородок дрожит, а глаза застилает влага, но полноценного плача еще нет. — Если я… если соглашусь, это точно конец? Хода делу не будет? Я смогу пойти домой? — Именно так. — Я смогу забрать протокол? — Не, ну не наглей. Если получишь в руки протокол, откуда я знаю, что ты натворишь? Пойдешь в соседний участок, скажешь, меня мент изнасиловал. Полицейский произвол! — И где я буду неправ? — тихо говорит Серёжа. — Ой, ну не надо мне тут страдальца играть. Скажи: «хочу на зону, оформляйте всё по правилам» — так я и пальцем тебя не трону, оставлю зекам. Ты решаешь. Серёжа окатывает его взглядом, полным ненависти, а потом встает со стула и опускается перед Громом на колени. Дергает ширинку вниз. Гром, уже наполовину твердый, охает, когда узкая ладошка с силой смыкается на стволе. — Эй, ты член смотри не оторви, какой деятельный! Игорь подносит кружку к губам, отпивает горький и давно холодный кофе. Нужно отвлечься, показать этому сопляку, что это он оказывает услугу, спасая Серого от судопроизводства, а не наоборот. Серёжа погружает головку в рот, облизывает, потом впускает за щеку. Гром резко вдыхает и давится кофе, но умудряется не закашляться. — Глубже! — приказывает он. — В горло бери. И нежнее. — Не могу, — рычит Разумовский, выпустив член изо рта. — Хочешь, чтобы весь пол тебе тут заблевал? Как коллегам объяснять будешь? Игорь не спорит. Сосёт Серёжа средне — не берет в горло, играется с головкой, помогает себе рукой, но во рту у него жарко и мокро, а обветренные на морозе губы и шелково-мягкий язык скользят по стволу, заставляя Грома застонать от контраста текстур. «Мне отсасывает задержанный, — проносится в голове Игоря. — В допросной. Отсос в допросной.» Это смешно, а еще горячо до безумия. Он никогда не делал этого раньше. К ним могут зайти — Цветков, напарник Дубин, уборщица. Может зайти даже Прокопенко. Боже, он с ума сойдет от стыда, если такое случится. И почему он не делал этого раньше? — Во-от та-ак, — тянет Гром, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не схватить Серёжу за волосы и не насадить поглубже. — Вот оно — твое место в иерархии. Мы здесь власть, что бы вы ни кричали на улицах, мы — власть. Соси, ещё, сильнее…! Оргазм такой, какие редко бывают. Ощущение вседозволенности оглушает едва ли не больше, чем сам оргазм. Он кончает Серёже в рот: тот проглатывает без возражений. Вытирает губы рукавом свитера, завешивается волосами, как шторкой. Игорь заправляет член в штаны, тянется к его лицу, приподнимает двумя пальцами подбородок. — Ну, не так уж и плохо, Серёжа. Техника хромает, но лучше, чем ничего. Много хуёв пересосал? — Не твоё дело, — бросает ему Разумовский, морщится. От хватки Грома и минета у него, должно быть, болит челюсть. — Ну, тут не поспоришь. Можешь валить, пока у меня снова не встал, — разрешает Игорь и кричит в сторону двери. — Следующий!***
Адрес находится в пару кликов. Разумовский живет в общежитии, стоит в очереди на квартиру уже лет пять — после выпуска из детдома положенные государством квадратные метры он пока так и не получил. Митинги в Питере затихают — как огонь, в который не подбрасывают дров. Столица еще трепыхается, и мэрия угрожает ввести тяжелую технику. К дежурству на улицах Грома больше не привлекают, тогда был особый случай, им критически не хватало людей. Игоря затягивает водоворот рабочих часов с горьким привкусом растворимого кофе, пыльных папок с делами, противного дождя на улицах родного Питера. Адрес Серёжи он находит сразу, но торгуется с собой по этому поводу аж до воскресения. Разумовский ему снится, и во сне позволяет творить с собой такое, что просыпается Игорь с каменным стояком и мокрым пятном на трусах. Привет, новый виток пубертата? Игорь думает о том, что когда-то пришел в полицию вовсе не за этим. Он смотрел на папу, хотел защищать людей, совсем как Константин Гром. Когда папы не стало, он смотрел по «нтв» сериал про полицейского пса — овчарку по кличке Мухтар. На этих двух столпах — папином подвиге и служебной овчарке — он и пошел в полицейскую академию — тогда еще милицейскую. С того момента разочаровываться было поздно; даже если это чувство подступало, даже если закрадывались сомнения — Гром прогонял их. Он не может ошибаться. Его отец не мог ошибаться. Все его старшие товарищи, коллеги, Прокопенко — все они ошибаться не могут. Умные же люди! Вдумчивые, честные, душевные. Настоящие мужчины — с ними и на рыбалку, и побазарить о жизни, о вечном, о философском. Все те, кем восхищается Разумовский и ему подобные либерасты — даже близко не стоят к этой глубине души. Но Разумовский красивый, как черт. Люцифер, присланный из Ада, чтобы смутить его и отвратить от пути истинного. Игорь думает о том, что не против и свернуть ненадолго — если никто не узнает, и студентик будет помалкивать. Бабушка говорила, у рыжих нет души. Ну и ладно, ему с ним детей не крестить. Гром заявляется в Серёжину общагу утром воскресения. Разумовского в комнате нет; сосед говорит, он в душе. Игорь светит ксивой, с ходу шугает соседа обыском — от того и правда воняет травкой, и глаза бегают. Безымянный парень хватает конспекты, плеер и спешно ретируется, пробормотав что-то о библиотеке. Будь Игорь хорошим ментом, он бы его остановил и обыскал — может, добрался бы до поставщика марихуаны в этом районе, но он не хороший. Он хочет Серёжу, а поэтому не задерживает накуренного соседа. Ожидание накаляет его, как воздух в кузнечных мехах — сталь. Игорь хочет закурить, но вспоминает, что в общажных комнатах нельзя, а им сейчас только пожарной тревоги и разгневанной бабки-вахтерши не хватает. Обстановка убогая — стены облупившиеся, кое-где трещины закрыты плакатами. Наискосок к кухонному столу пробегает рыжий таракан — ступает нагло, уверенно. Третий жилец, главный по этажу. Когда Серёжа выходит из душа, Игорь слышит тонкий вскрик, и только потом видит его — в домашней растянутой футболке и красных шортах. Волосы собраны в пучок, несколько прядей кокетливо обрамляют лицо. Разумовский шугается, белеет, смотрит на Грома, как на призрака. — Ты обещал, — отчаянным шепотом умоляет он, — обещал, что это конец, что всё закончено. Обещал! — В-первых, Серёжа, доброе утро, — Игорь встает из-за стола, проходит к нему ближе. — Ну, и для протокола: я не собираюсь тебя шантажировать нападением на полицейского. Я здесь не за этим. — Тогда зачем? Ты на частной территории, и ордера на обыск у тебя нет. Это прямое нарушение моих прав — хоть какие-то у нас же должны остаться, правда? Хоть одно ебаное гражданское право в этой стране — я так много прошу? — Права есть у тех, кто их заслужил. А тех, кто на подсосе у Запада, они не касаются. Но давай не будем о политике. — Ладно, — Серёжа складывает руки перед собой, расправляет плечи, пытается сохранить остатки самообладания. — О чем ты хочешь поговорить? — И что, чайком дорогого гостя не напоишь? — Остался только «гринфилд» с бергамотом и крысиным ядом, — невозмутимо отвечает Разумовский. — Лимитированная коллекция, очень необычный вкус. Будешь? — Ну, не хочешь по-нормальному — не надо, — фыркает Гром. — Тогда слушай. Есть у меня одна интересная видеозапись, с камер в допросной. Забористая порнушка, скажу я тебе. «Рыжую сучку жестко раскалывают на допросе, смотреть полностью, бесплатно и без регистрации.» — Ты… ты, мразь, ты записывал это?! — возмущенно шипит Серёжа. — О, я не специально, — притворно сокрушается Гром. — Совсем забыл про камеры. Но раз видео есть, грех им с миром не поделиться. Родителям твоим не отправить, к сожалению, но… Хочешь, отправлю твоим друзьям? — Удачи в поисках моих друзей, — хмыкает Разумовский. — Можем вместе поискать. — А деканату? Серёжа затыкается, как от пощечины. — О, деканату не надо, я понял. Но ты меня еще не убедил. Снимай шорты и постарайся убедить. — Это слишком даже для тебя. Ты не посмеешь… Гром хватает его за руку, притягивает за плечи, склоняется к уху. — Что-что ты там лепечешь, заечка? — …знал, что так и будет, — бормочет Серёжа самому себе. — Правду говорят, им дай палец, а они руку по локоть. Не хочу! Я не хочу! — Серёжа, ты себе сам придумываешь проблемы. Я же не маньяк какой-нибудь, если бы решил тебя убить — сам бы потом эту мокруху расследовал. Зачем мне это? Я просто расслабиться хочу, а ты — не хочешь, чтобы деканат видел твой отсос в допросной. Мы оба в выигрыше. — Что ты творишь, — голос у Разумовского срывается. — Подумай, что ты творишь. Пока не поздно — подумай! Он цепляется за свитер Игоря, то ли отталкивает его, то ли держится, чтобы не упасть — один черт разберет. — Да чё тут думать, — решает Игорь и подхватывает Серёжу под упругие ягодицы в красных коротких шортах, — действовать надо. Когда он добирается до кровати с Серёжей в руках, тот поднимает крик. — Тихо-тихо, ты чего разволновался? Утро воскресения, у всей общаги похмелье, не буди их. Гром, как может аккуратно, опускает Серого на постель, гладит мягкие белые бедра в облегающей красной ткани. Красиво. Как будто специально соблазняет, но ведь он не знал, что Гром придет. Значит, природное очарование? — Скажи мне, Серёжа, — начинает Игорь, наваливаясь сверху, между его насильно разведенных ног, — ты ждал кого-то? Может, у тебя тут любовничек есть, какой-нибудь препод, которому ты отдаешься за зачеты? — Отпусти, — рыжий под ним тяжело дышит, извивается ужом. — Я не обязан перед тобой отчитываться. Ты что о себе возомнил вообще? — Ну, детка, мы же это уже обсуждали. Я — власть, и по щелчку пальцев могу превратить твою жизнь в ад. А спрашиваю про любовников я тоже не просто так. Гром говорит с ним мягко и ровно, параллельно снимая с Серёжи шорты и трусы. Он скулит и сопротивляется, но как-то слабо, вполсилы. — Видишь ли, зайка, если к тебе тут ебырь какой-то ходит, то и я церемониться не буду. А если ты у нас целочка — буду понежнее. Соврешь мне — узнаю, так что советую говорить правду. — У меня давно никого не было, — признается Серёжа пустым, безжизненным голосом. — Года три уже. — Правда? А чего так? — А это уже тебя не касается. Ты спросил про опыт — я ответил. — А кто был до этого? Сколько парней у тебя было? — Игорь с силой стискивает ягодицу Серёжи в ладони, тот болезненно вскрикивает. — Только честно отвечай, зайчик. — Один. — Кто? — Неважно. Друг детства. Мы расстались. — Почему? — Да какая тебе разница? — шипит Серёжа, вертясь под ним. — Сволочь, тебе мало было моего унижения в участке? — Мало, — честно признается Игорь. — Мне в тот вечер, за охоту за вашей либерастической братией, внеурочные не доплатили. Серию «Глухаря» пропустил. Ты чего споришь со мной, а? Если спрашиваю — отвечай, а то трахну без смазки — и кто меня остановит? — Мы расстались, потому что он на контракт пошел. А до этого в армию — без повестки даже, сам поперся. Блаженный, блять. — Ну ты и дурачок, — Игорь треплет Серёжу по волосам, потом спускается рукой к промежности и трогает сжатую дырочку. Тянется в задний карман за смазкой. — Ты им гордиться должен был. Он Родину защищает, пока ты тут по указке ГосДепа по протестам скачешь. Серёжа открывает рот, чтобы ответить, но вместо этого громко и жалобно вскрикивает: смазанные пальцы Грома протискиваются внутрь — в горячее, тесное. — Больно! Хватит, пусти! Поигрался уже, унизил, чего тебе еще от меня надо? Ну, Игорь! — Для тебя — гражданин майор, — шутит Гром, разводя пальцы на манер ножниц. — Не ори, зайка, полежи тихонько, не зажимайся, и всё нормально будет. Он добавляет еще смазки и третий палец — готовит долго, вдумчиво. Надевает презерватив, смазывает полностью твердый член и входит, согнув Серёжу пополам. Проталкивается медленно, по сантиметру, но рыжик всё равно скулит и стонет, что больно. — Не прибедняйся. Любишь протестовать — люби и получать за это. Теперь верю, что у тебя три года недотрах — такой тесный, тугонький… Бля-ять… Войдя полностью, Игорь начинает двигаться. Рот Серёже приходится зажать ладонью — его крики привлекают слишком много внимания. Узкий вход принимает его с трудом, хотя Игорь не пожалел ни смазки, ни времени. Он успевает подумать, что так тоже неплохо: хотел бы развратного, разъебанного тела — трахнул бы проститутку в их участке, а тут — юное, нежное, стеснительное. Юлька никогда такой не была — всегда знала, чего и как она хочет. Смеялась, когда Игорь долго не мог найти клитор. Сука. — Зайчик, ну не плачь, я же осторожно. Представь, если бы я не вступился, и тебя бы посадили на пятерочку строгача. Как думаешь, зеки в тюрьме тебя растянули бы перед тем, как по кругу пустить? Презик надели бы, да? Тело под ним дрожит, непроизвольно сжимает член Игоря в себе, и перед глазами у Грома пляшут звезды. — Сейчас кончу… Боже, какой же ты… После Гром выходит покурить на лестницу. Тянет за собой и Серёжу — а то сбежит еще. Тот затягивается пару раз, но в остальном не двигается — смотрит в окно и молчит. Гром курит в форточку, поглядывая на Серёжу между затяжками. Волосы у него спутались, глаза красные, заплаканные. Он стряхивает пепел в консервную банку из-под кукурузы. На лестничной клетке мерзотно — облезлые зеленоватые стены, разрисованные матерными словами и бессмысленными граффити; серый, свинцовый, провонявший сажей и сигаретами воздух. У ступеней — присохшая блевотина, которой уже не один год. На стене — черные точки, где тушили сигареты. Точки складываются в слово «пиздец». — Переезжай-ка ко мне, — предлагает Игорь. — Будешь за домом смотреть, а еще я собаку всегда хотел завести — немецкую овчарку. Будешь с ней гулять, ну и по дому — носки стирать, еду готовить. Как там телочки говорят? «Хозяйка на кухне, проститутка в постели.» Ты ж фрилансер, да? — Я пока студент, — цедит Серёжа сквозь зубы, — и твое предложение просто безумное. Даже если отбросить все эмоции: с практичной точки зрения, от меня никакой пользы — готовить я не умею и в минетах, как ты мог убедиться, не силен. — Научим, — хохочет Игорь. — И готовить научу, и отсасывать. Я ж без обиняков, я ж по-доброму предлагаю. Понравился ты мне, Серёж. Телефончик я твой, кстати, знаю, как и адрес, и паспортные данные. И протокол задержания на тебя у меня дома лежит, и видео из допросной — так, на случай если будешь плохо себя вести. Ну так что, переедешь?***
Гром отпрашивается с работы пораньше. Он списал бы это на несварение желудка, но это длится уже почти неделю, и становится только хуже, а еду он ест свежую и домашнюю — готовить Серёжа научился не сразу, но сейчас, спустя три месяца, справляется со своими обязанностями идеально. Сосет умело, подставляет тесную задницу без возражений и почти без жалоб. Когда Игорь надевает на него наручники, прихваченные с работы — это отдельный рай. Можно творить все, что угодно, если вовремя заткнуть рот. В автобусе Игорь продумывает, как он хочет Серёжу сегодня вечером: голого, в белье или красном шелковом халатике, через который так удобно ласкать напряженные соски. Приходится признать, что сексуальных подвигов сегодня не получится — Грому всё хуже и хуже. Почему? Он ведь ест домашнее, таскает на работу эти лоточки позорные, курит меньше, чем обычно, пьет воду вместо кофе — Разумовский рад этому безмерно. И всё равно как-то хуево, не изжога, но что-то похожее. И кровь из носа вчера шла — он, правда, в это время за подозреваемым бегал, но раньше такого никогда не было — за все тридцать с хуем лет. Первым делом, вернувшись домой, Гром заходит в туалет. Там, увидев кровь в моче, напрягается не на шутку. Это уже совсем не похоже на пищевое отравление. Мухтар выбегает его встречать, лает, машет хвостом. Серёжи в квартире нет. Его вещей — тоже. Сейф, где Гром держал своё табельное оружие, Серёжин загранпаспорт, протокол задержания и флешку с камеры в допросной — открыт. Сейф пустой, но на полу рядом лежит записка. Почерк Серёжин: писал впопыхах, рука тряслась. «Собаке — собачья смерть, а какая тогда — псу режима?» В голове у Грома щелкает догадка, но он не может пошевелиться, настолько она ужасна. Сидит на коленях перед сейфом, скомкав записку в руках. Мухтар лает в глубине квартиры. На его форменную рубашку кто-то сверху льет краску. Игорь не сразу понимает, что это вовсе не краска: у него опять идет кровь из носа. Он кидается к компьютеру — тот, как назло, грузится по-черепашьи медленно. Вбивает в поисковик «чем травят собак». Листает ссылки. Потом взгляд его падает на упаковку чая «гринфилд» с бергамотом. Игорь холодеет. Звонит в скорую.