Самурай с хвостом подобен самураю без хвоста, только с хвостом

Ито вел себя странно. Это, в общем-то, было отличительной чертой учеников Ёшиды, и Кацура, водивший дружбу с Кусакой и Такасуги, уже привык и даже научился получать удовольствие. Точнее, так он считал, пока не начал долгое путешествие в столицу вместе с Ито Шунскэ. А ведь как хорошо все начиналось: Ито, представленный ему Курухарой, сидел скромно, на широко известного своими талантами земляка смотрел восторженно, говорил почтительно, и Кацуре это, чего греха таить, нравилось. Он, конечно, знал, что восторги скоро поумерятся. По правде говоря, так случалось со многими его учениками в додзё Рэнпейкан: сперва восторженность и стремление благоговейно внимать каждому слову шихана сенсея, а после — желание вытереть сенсеем пол. И не то чтобы Кацура был злым наставником, просто берег честь и репутацию Сайто-сенсея, доверившего ему школу, а азартная учёба еще никому не помешала. Такасуги, например, сразу начал с попыток вытереть Кацурой пол додзё, минуя стадию почтительных взглядов, но ему простительно: во-первых, он водил с Кацурой нежную и горячую дружбу, во-вторых – учил Кацуру терпению, а в-третьих он был Такасуги. В общем, Кацура был готов к тому, что спустя пару-тройку недель у Ито произойдет переоценка ценностей, возможно, крушение идеалов, и еще представлений о жизни — Кацура должен был казаться восемнадцатилетнему спутнику ужасно взрослым в свои двадцать пять, можно сказать, на пороге старости, а долгие недели, проведенные наедине, как нельзя лучше способствовали пересмотру взглядов. Учитывая все это, Кацура ожидал, что восторженное отношение Ито рано или поздно сменится более ровным и спокойным, но не так же скоро! Это было, в конце концов, даже обидно, ведь в Эдо Кацура привык ко всеобщему восхищению и с удовольствием купался в лучах своей — вполне заслуженной — славы талантливого фехтовальщика, способного ученика и просто приятного во всех отношениях молодого человека. А Ито хватило всего несколько дней, чтобы перестать коситься на него украдкой и до хруста распрямлять плечи, подражая осанке и выверенным движением мастера боевых искусств. Нет, Ито по-прежнему был вежлив и предупредителен, на вопросы отвечал охотно, только свои задавать перестал, а ведь их поначалу хватало: они сыпались из Ито, как рисовые зерна из прохудившегося мешка — частой-частой россыпью; порой Ито спохватывался, решив, что слишком утомил Кацуру, и туго подвязывал свой мешок с вопросами шнурком. Потом вновь забывал, что нужно быть очаровательным, и становился еще более очаровательным. По вопросам Кацура скучал и по взглядам тоже: с недавних пор Ито шел, опустив голову, будто не было ничего интересней дорожной пыли. Кацура даже решил, что он заболел, но больным Ито, по правде говоря, не выглядел, а на осторожные расспросы о самочувствии неизменно отвечал, что абсолютно здоров и ускорял шаг так, что Кацура зарекался спрашивать. Но спрашивал, конечно — когда Ито казался особенно смурным и печальным, а воспоминания о забегах “кто дурнее и последним признается, что устал” тускнели в памяти после привалов и ночевок в рёканах. Дальше — больше. Ито начал Кацуру избегать. Первые несколько дней ночевали вместе, Ито полуночничал: сидел над взятыми в путешествие книгами, занимавшими добрую половину его дорожного мешка, и на все грозные обещания Кацуры, что утром кто-то горько об этом пожалеет, отвечал: “Да-да, я сейчас, Кацура-сан, немного осталось!” Кацура вздыхал, обещал уже себе – что утром непременно об этом пожалеет, когда будет расталкивать сонного спутника, и говорил: “Ладно, но только немного” — уж он-то любовь к знаниям прекрасно понимал. Первой засыпала ответственность, вторым — Кацура, а утром Ито, на зависть, уже был на ногах: бодрый, свежий, со влажными от умывания волосами и голодным блеском в глазах. “Молодость”, — вздыхал Кацура, напоминая себе Суфу. Он когда-то тоже так умел, а потом, видимо, начала сказываться подкрадывающаяся старость, и пришлось признать, что сон – не такая уж плохая вещь, можно даже сказать — замечательная. Прошлым вечером же Ито, вздыхая и ковыряя землю носком варадзи, попросился ночевать отдельно. Сказал, что больше так не может: совестно лишать уважаемого Кацуру-сана сна и мешать его отдыху, а откладывать книжку и ложиться раньше — выше сил, а еще он во сне храпит — с самого детства. В общем, Ито подумал и решил: так будет лучше, он ведь видит, как Кацура-сан устает, совсем его Ито утомил. На этом месте Кацура тоже подумал и решил, что привал сегодня будет позже: это кто еще устает! Доводы Ито звучали резонно, но Кацура шестым чувством чуял: что-то здесь нечисто. На этом странности не закончились: когда, утомленные жарким южным солнцем, они остановились передохнуть на берегу живописной речушки неподалеку от тракта, и Кацура предложил искупаться, Ито отчаянно замотал головой. Это озадачивало: выросший у моря, тот должен был уметь плавать точно не хуже Кацуры, не говоря уж о том, что воды в речке было едва ли по пояс. И пока Кацура, который в прошлой жизни мог бы быть каппой, существуй они на самом деле, плескался в свое удовольствие, Ито нахохленной вороной восседал на утопленном в ил валуне и всем своим видом олицетворял зависть и страдание. Но в воду лезть упрямо отказывался, уверяя, что перегрелся на солнце, так что Кацура отправил его страдать в тень. Ближе к ночи, когда спустившаяся темнота принесла с собой зябкую прохладу, устроились ночевать в рёкане; горячего источника при нем не было, но хозяйка предложила двум замерзшим запыленным самураям согреть офуро, и Кацура, конечно, согласился, деньги у него водились. Ито же стушевался, с ним идти не решился, бормоча какие-то нелепые отговорки, мол, сходит позже. Ага, когда вода остынет. И плечи при этом потирал ладонями, пытаясь согреться, и выглядел при этом таким несчастным, что даже дурак бы понял: в офуро ему очень хочется, только почему-то не можется. И вот тогда Кацура — он-то, конечно, был не дурак — понял все. Наверное, он должен был догадаться раньше. Может быть, Курухара даже намекал, только Кацура прослушал, воодушевленный скорым возвращением к столичной жизни, к которой привык за семь лет. Как всякий Чошу, Кацура любил Чошу, хранил в сердце светлый образ Хаги и был рад навестить родные захолустные края, но вскоре выяснилось, что на расстоянии любить почему-то проще, а светлый образ немного не такой светлый, каким представлялся холодными зимними вечерами в эдосской резиденции. Так что Курухара, вероятно, намекал. Может быть, даже предупреждал прямо. Или понадеялся, что Кацура умный, в подсказках не нуждается и сразу заметит очевидное. Ни один из этих вариантов не радовал, но что уж — лучше поздно, чем никогда. Теперь-то Кацура знал все. Знал, почему Ито ни разу не раздевался при нем, почему отказался купаться в такую жару, и почему полуночничал, терпеливо дожидаясь, пока Кацура уснет, и вскакивал первым, успевая привести себя в порядок, пока никто не видит. И его маленький рост открылся теперь в новом свете, и длинные, по-девичьи густые ресницы — все это только подтверждало догадку. Тут Кацура немного загрустил, вспомнив, что обладателем самых длинных и густых ресниц среди его знакомых был Кусака, который беззастенчиво этим пользовался: делал грустное лицо, смотрел печальными глазами бездомной кошки, хлопал этими своими пушистыми ресницами, а потом трогательно опускал взгляд — ну и что с ним таким сделаешь? Только и остается, что уступить. Вот плечи у Ито были, пожалуй, широковаты, но для девушки из крестьянской семьи — ничего необычного. Все сходилось, и оставалось только решить, что с этим делать: дать Ито понять, что Кацура знает о его — ее — тайне или сделать вид, что ни о чем не догадывается? Второе было проще, первое — честнее и практичнее: Ито предстояло учиться и жить, притворяясь мужчиной, в эдосской резиденции Чошу, среди оравы любопытной и глазастой молодежи, кто-то должен был помочь ей сохранить свой секрет. Прежде, наверное, это был Курухара, Суфу, вероятнее всего, тоже знал; оба отзывались об Ито с теплотой и возлагали на него надежды, они, должно быть, знали, что делали, отправив Ито в Эдо, и кто Кацура такой, чтобы возражать? Может, у Чошу растет своя Томоэ Гозэн , и когда-нибудь Ито станет знаменитостью. Вместо того, чтобы как следует понежиться в офуро, Кацура, наскоро вымывшись, уступил исходящую паром бочку в полное распоряжение Ито и отправился к себе — репетировать речь. — Я все знаю, — начал он проникновенно. Получилось угрожающе: будто чиновник бакуфу застал его в компании подозрительных самураев из Мито за составлением очередного малоосуществимого плана по свержению правительства, но доказательств пока не нашел, а очень хотелось. — Я знаю все, — на этот раз получился Кусака, выяснивший, что Кацура с Такасуги распили накануне несколько бутылок на двоих, а его не позвали. Тогда Кацура попробовал иначе. — Мне все известно, — сказал он. И вышло совсем как у главы резиденции Чошу, который обнаружил как-то, что Кацура с заглянувшим к нему Сакамото Рёмой из Чиба-додзё совершенно случайно вынесли фусума в одной из комнат — в рамках обмена фехтовальным опытом. Они, конечно, все починили как могли, но, видимо, с фехтованием у обоих дела обстояли несколько лучше, чем с плотничеством. — Мне известно, что… — Кацура начал было снова и осекся. В комнату вплыл Ито — именно что вплыл: счастливый, расслабленный, с мечтательными глазами и довольной улыбкой. Влажная юката облепила плечи и льнула к бедрам, обрисовывая контуры тела, капли с собранных в хвост волос сбегали по коже в распахнутый ворот — туда, где не наблюдалось никаких признаков будущей Томоэ Гозэн. Под пристальным взглядом Кацуры Ито смутился, выпрямился и неосознанным движением стянул юкату на груди. — Кацура-сан, а где… я, кажется, вещи свои у вас оставил… Кацура захлопнул рот и молча указал на сваленные в углу мешки. Ито цапнул свой, извинился за забывчивость, пожелал доброй ночи, еще раз извинился — за доставленное беспокойство – и поспешно ретировался, оставив Кацуру размышлять о тщете всего сущего. И утешаться мыслью, что никаких намеков Курухары он не упустил.

* * *

Утро наступило поздно — непривычно тихое и одинокое. Не крутился рядом Ито, поглядывая на дверь голодными глазами в ожидании завтрака, не шуршал футоном — вроде бы тихо и деликатно, но с явным намеком на то, что солнце уже высоко, путь дальний, а кушать очень хочется всегда. Кацуре даже грустно стало — так привык к ежеутреннему Ито. Но тот не нашелся ни во дворе, у колодца; ни в главном зале, где уже завтракали немногочисленные постояльцы, ни на кухне, где при должном обаянии можно было разжиться чем-нибудь вкусным в обмен на помощь по хозяйству. Кацура даже воспрял духом: ага, значит, все-таки проспал! А ведь Кацура ему говорил, что ложиться надо раньше, не то утром пожалеет! И вот пожалуйста — наконец-то оказался прав! Сёдзи, ведущие в комнату Ито были плотно задвинуты. И шорохи из-за них доносились какие-то подозрительные. — Шунскэ, вставай, завтрак проспишь! — доброго утра Кацура желать не стал, ведь какое же оно доброе, без завтрака-то? Из комнаты послышался страдальческий вздох, и Кацура забеспокоился: мало того, что проспал и не вселял зависть отвратительно бодрым видом, так еще и на обещание покормить не выманивался! Будь Кацура суеверным, решил бы, что случилось страшное: Ито подменил какой-нибудь коварный ёкай. Увы, Кацура суеверным не был, а еще получил неплохое образование, поэтому пришлось искать объяснение попроще. — Шунскэ, ты там не заболел? — спросил он встревоженно, но ответа не дождался. И вот, когда воображение уже начало рисовать всякие ужасы — Ито умирает от холеры; у Ито скоротечная чахотка и открылось кровотечение; он погибает у Кацуры на руках, а тот даже не знает, от какой загадочной хвори — Ито все-таки простонал: — Ну как вам сказать… Кацуре не нужно было говорить — он твердо намеревался не дать Ито угаснуть во цвете лет, и какие-то там правила хорошего тона и задвинутые сёдзи не могли стать преградой на его пути. — Я вхожу! — решительно сказал он и не стал медлить. При появлении Кацуры Ито охнул от неожиданности, дернулся, но сесть не сумел. — К-кацура-сан! Ну, по крайней мере, он не истекал кровью. И даже больным и несчастным почти не выглядел — не более несчастным, чем когда Кацура говорил ему, что пора убирать книжку, привал окончен. Растрепанный — пушистые волосы топорщились во все стороны, позабавленный Кацура отметил, что они вьются: вот почему Ито так туго стягивал их в прическу; с ярким румянцем на щеках, ничем не напоминающим о болезни, — Ито казался вполне здоровым, только до крайности смущенным. На всякий случай Кацура, опустившись рядом, коснулся его лба, проверяя нет ли жара, и спросил: — Что-то болит? — Не-ет… – Ито нервно поерзал, покраснел еще гуще, хотя казалось бы – куда еще. И наконец признался: — У меня… вот. И потянул простыню вниз. — Погоди! – Кацура перехватил его руку. Ему снова стало ясно все — и оставалось только подивиться собственной недогадливости. Эти взгляды, это смущение… Кацура, конечно, все понимал: Ито не первый и не последний, молодые люди испытывали перед своими славными наставниками благоговейный трепет, граничащий со влюбленностью, столько веков, сколько стояли благословенные Острова. Чаще всего влюбленность эта уходила почти безболезненно, сменяясь глубоким уважением и почтением — так случилось и с Кацурой. Бывало, впрочем, и такое, что чувства крепли и становились взаимными; кто-то находил в них самурайские идеалы, восходящие к старине; и печальные истории случались, к сожалению, тоже. И, конечно, неудивительно, что Ито не устоял, ведь Кацура, вдобавок к своим талантами и знаниям, был еще молод, красив и отлично сложен — непросто не поддаться такому искушению. И вовсе не собирался требовать от Ито идеалов сюдо, тем более, что нужно же соблюдать хоть какие-то приличия! Даже испытывай Кацура к Ито ответное влечение — не все же сразу! Вот Кацура так бы не смог: сперва ходил бы несколько недель вокруг да около, набираясь смелости, потом еще столько же пытался бы признаться в своих чувствах, а этот, посмотрите-ка, какой решительный. В общем, Кацура собирался мягко, но непреклонно дать Ито понять, что тот слишком торопится: пусть поживет с Кацурой под крышей клановой резиденции хотя бы пару лун, определится со своими чувствами, потренируется под его чутким руководством, и, если все еще будет влюблен, а не захочет традиционно сломать об Кацуру парочку шинаев, тогда пусть и приходит. А Кацура успеет посоветоваться с более опытными товарищами и будет знать, как отказать так, чтобы не обидеть, и чтобы Ито не бросился делать сэппуку немедленно. Если, конечно, к тому времени Кацуре захочется отказывать. Ито поглядел на него растерянно. — Да нет же, — сказал он, — у меня вот. И свободной рукой медленно, будто боясь напугать, сдвинул простыню в сторону. Ито был здоров — а вот Кацура, похоже, нет, потому что вместо ожидаемой заинтересованности он увидел чешую. И еще чешую… и еще. “Вот” оказалось рыбьим хвостом — гибким, чешуйчатым, с длинным полупрозрачным плавником на конце. Хвост начинался у Ито где-то ниже пояса, уютно лежал в постели и тянулся за ее край — можно было сказать, что с хвостом Ито стал несколько выше. Стал бы, если бы мог подняться. Под пристальным взглядом Кацуры хвост беспокойно шевельнулся, кончик быстрым движением нырнул под край простыни. — Гм, — глубокомысленно сказал Кацура. — И давно? — Всю жизнь, — с вызовом ответил Ито, только Кацура все равно успел заметить мелькнувший в глазах испуг; а в пальцах — пальцах, которые соединяли тонкие бледно-зеленые перепонки — Ито комкал ткань так, что любой бы догадался: ему очень и очень страшно. И Кацуре ясно стало: одно неосторожное слово — и он Ито оттолкнет навсегда; тот, может, и промолчит, сделает вид, что нисколько не задет, только ничего больше не будет — ни взглядов, ни улыбок, ни мешка с вопросами. И из-за чего — из-за какого-то хвоста! А ведь хвост Кацуру не смущал — разве что совсем немного: ну подумаешь — хвост. У иностранцев, говорят, волосы желтыми да рыжими бывают, и глаза разноцветные: и зелёные, как у кошки, и даже голубые, а у Ито все свое, родное, японское, даже хвост. Правильные слова на ум не шли, и Кацура просто вытянул руки, осторожно отнял у Ито несчастную простыню и ладони взял в свои, перепонки погладил, они на ощупь оказались — обычная кожа, теплая, нежная. Ито сразу расслабился, задышал ровнее, улыбнулся по обыкновению застенчиво — будто солнце из-за туч выглянуло. — Вчера ведь не было? — спросил Кацура, подталкивая Ито к рассказу. Он многое знал, но о таком — нет, и хвост, конечно, хорошо и интересно, но путешествовать с ним должно быть неудобно. Ито вздохнул. Потом вздохнул еще тяжелее, высвободил пальцы и запустил их в волосы, взлохматил еще больше, и Кацура почти без удивления заметил, что уши у него тоже изменились: вытянулись, заострились, тонкие расходящиеся веером хрящи стягивали перепонки, такие же светло-зеленые, как на руках. — Ну, понимаете, я — нингё, — начал Ито. И остановился — видимо, собраться с мыслями было непросто. Кацура решил его подбодрить и согласно кивнул: — На каппу не похож — блюдечка-то нет. Ито рассмеялся: — Но огурцы люблю не меньше каппы. Так вот, я нингё, точнее, уже не совсем. Вы ведь знаете, что нингё может стать человеком? Что-то такое Кацура слышал. Его уважаемый отец был самураем с научным складом ума, изучал голландскую медицину и к историям о ёкаях относился со снисходительной насмешкой, поэтому кайданов в доме Вада почти не рассказывали, но Кацура, конечно, находил, где приобщиться к неодобряемому удовольствию. Чтобы стать человеком, нингё должен был заплакать, и Кацура испытал противоречивые чувства: как мог кто-то обидеть такого очаровательного нингё?! Но с другой стороны, не заплачь Ито — так и остался бы рыбой с человеческой головой, плавал бы себе где-нибудь в океане, и их встречи никогда бы не случилось. — Я могу быть таким, каким вы привыкли меня видеть, — продолжил Ито, — а могу… ну, с хвостом. И меняюсь, когда захочу. Чаще всего я остаюсь в человеческом виде, чтобы никто ни о чем не догадался, но мне нужна вода — как следует поплавать, не просто в офуро посидеть или у колодца из ведра облиться, а поплавать в реке или в озере хотя бы раз в пару недель, не то сам собой появляется хвост. И чешется, — Ито обиженно поскреб его пальцами, болезненно поморщился, когда несколько чешуек оторвались. Кацура, не задумываясь, шлепнул его по руке — совсем как Такасуги, когда тот начинал ковырять подживающие царапины; юность, проведенная в семействе врачей, наложила свой отпечаток. Такасуги был привычный, ведь дружил не только с Кацурой, но и с Кусакой, тоже родом из семейства лекарей, а Ито — нет, потому он, в отличие от Такасуги, послушался и поспешно отдернул руки. И торопливо добавил: — Вы не подумайте, Кацура-сан, он не всегда такой! На самом деле он красивый и золотистый, и блестит как новенький рё. А сейчас — вот… Кацура присмотрелся. Хвост и правда выглядел болезненным: тусклый, невнятного цвета, кое-где чешуя отшелушивалась, и под ней виднелась покрытая мелкими и наверняка болючими ссадинами кожа. — Значит, как следует поплавать раз в пару недель? — уточнил Кацура. Они-то не были в пути и недели. Ито вновь смутился, заерзал и покраснел; Кацура с восторгом отметил, что когда щеки у него розовели, перепонки на ушах — зеленели, из нежного огуречного оттенка становясь яркими, как весенняя трава. — Забыл, – признался Ито. — Сначала был занят, потом оказался в Хаги, а там столько знакомых, и со всеми так интересно! А потом мы с вами отправились в Эдо, и уже поздно стало. Думал, до столицы получится как-нибудь дотерпеть, может — одному рядом с водой остаться, но не вышло. А обратно не получается… Положение и впрямь казалось безвыходным: Ито не мог идти дальше, а при рёкане не было горячего источника, в который можно было бы его окунуть в надежде, что проблема хвоста как-нибудь рассосется сама собой; к тому же Кацура опасался, что горячий источник, как и офуро, хвосту сейчас противопоказаны, и Ито будет больно. Но Кацура не зря изучал тактику и стратегию у Эгавы Хидэтацу: у него немедленно возник план. Следовало дождаться ночи, ведь тракт в дневное время оставался слишком оживленным, отнести Ито хотя бы к той реке, возле которой они останавливались вчера, а пока — проследить, чтобы никто не увидел его таким и не воспользовался беспомощностью: в кайданах нингё иногда ели, пытаясь достичь бессмертия. До такой дикости, впрочем, вряд ли дошло бы, но могли и просто убить — как нечто странное и непонятное, а потому наверняка опасное. У Кацуры был план, и нужно было действовать. — Скоро вернусь, — сказал он Ито. — Один вопрос: что ты ешь, когда ты такой? Это было не праздное любопытство: у Ито не только отрос хвост и появились перепонки между пальцами и на ушах, заострившиеся клычки наводили на мысль о сырой рыбе, и ее еще надо было выпросить на кухне. — Все, — застенчиво улыбнулся Ито, демонстрируя клычки. — И побольше, если можно.

* * *

Ито лежал на животе, опираясь на локти и помахивая кончиком хвоста, и с удовольствием уплетал завтрак, по времени — скорее обед. Кацура, тоже растянувшийся на полу, с умилением любящей бабушки наблюдал, как в том исчезают две чашки риса, жареный тофу, запеченный на углях угорь, огурцы и маринованные овощи — они особенно пришлись ему по вкусу. Повеселевший Ито ел и рассказывал, Кацура — слушал и время от времени стаскивал с Ито простыню, смачивал ее в стоявшем тут же ведре с колодезной водой и вновь укрывал хвост. Ито поначалу засомневался в эффективности такого метода лечения, но Кацура с умным видом, не соответствовавшим внутреннему настрою, заявил, что сын лекаря тут он. И не прогадал: от влажной ткани вроде бы полегчало, хвост перестал зудеть и чесаться, а Ито — отколупывать чешуйки. В глубине души Кацура надеялся, что он даже сможет хотя бы ненадолго превратиться обратно — несмотря на маленький рост, Ито вряд ли был пушинкой. — Тогда я жил в реке, — рассказывал Ито, подхватывая палочками ломтик дайкона. — Рыбакам старался не показываться, но иногда говорил с отшельником, тот выстроил хижину в лесу, подальше от людей, частенько медитировал или удил рыбу на берегу и находил забавным учить меня читать канджи, которые рисовал на песке. Я был старательным учеником, и мне очень нравилось думать, что я, возможно, самый образованный нингё на Островах, и казалось, что знаю уже очень много. Конечно, я ошибался, ведь отшельник научил меня сотне-другой канджи. Однажды речными волнами на отмель вынесло книгу — совсем недалеко от воды. В общем, если очень постараться, мог дотянуться до нее. Я часами и днями лежал у самого берега, ожидая, пока раскрытая страница просохнет настолько, чтобы ее можно было перевернуть зубами – ведь рук у меня тогда не было, только плавники. Как сейчас помню, было так жарко, что вода на отмели прогревалась, едва вставало солнце, кружилась голова, и казалось, что я сейчас сварюсь, но меня это почти не волновало, ведь так книга сохла быстрее. Зная всего пару сотен канджи, я, конечно, с трудом улавливал смысл: ничего не понятно, но очень интересно. А спустя пару дней хлынул ливень, — Ито, не заметив, что тарелка уже почти опустела, гонял одинокий кружок дайкона палочками туда-сюда и старательно не смотрел на Кацуру, но от того все равно не укрылись повлажневшие ресницы. — Книга совсем размокла и расползлась на страницы, чернила поплыли, и я понял, что моя первая и единственная книга потеряна теперь навсегда. Тогда я и заплакал. И стал человеком, — измученный тягостными воспоминаниями Ито умолк. И тогда Кацура, поддавшись порыву, пообещал: — Когда доберемся до резиденции Чошу, я дам тебе почитать книги из своей коллекции — их надолго хватит. Ито, радостно взвизгнув, едва не бросился ему на шею, но все-таки вспомнил о приличиях в последний момент — а может, с хвостом бросаться на шею оказалось неудобно. Пришлось ограничиться полными горячей благодарности взглядами и фразой, от которой уже у Кацуры начали пунцоветь щеки: — Кацура-сан самый лучший! Нужно было спешно переводить тему, пока Ито не узнал, как Кацура-сан падок на похвалу и как легко его смутить, так что Кацура коварно спросил, что же случилось дальше. — Было очень непривычно — я ведь всю жизнь провел в воде, а тут пришлось ходить по земле, учиться управляться с ногами-руками вместо хвоста и плавников. Я совсем выбился из сил, когда меня нашла крестьянская пара, возвращавшаяся с рыбной ловли. Они накормили меня, а узнав, кто я — дали имя, приютили в своем доме и даже назвали сыном. Я помогал им по хозяйству, учился жить среди людей и делать то, что умеют люди, работал в чужих домах, чтобы покрыть долги семьи — ведь это единственное, чем я мог отплатить тем, кто так много сделал для меня. Ну а потом меня усыновили в семью Ито, а дальше вы, наверное, знаете от Курухары-сенсея. Кацура кивнул: он знал немного — про школу Ёшиды, лекции которого Ито слушал, сидя за дверью, потому что был слишком низкого происхождения, про работу под руководством Курухары — но этого было достаточно, чтобы сказать: — Может быть, ты пока не самый образованный нингё на островах, но точно самый упорной и старательный. Себя Кацура убедил, что произнес это только для того, чтобы еще раз посмотреть, как у Ито зеленеют перепонки на ушах.

* * *

В небе сияли звезды — миллиарды и мириады звезд, они складывались в бесчисленные фигуры, не знаешь, что за созвездие над головой — взгляд выхватит свое. Кацуре, например, чудились хвостатые люди-рыбы, они плыли над горизонтом, раскинув руки, взмахивали плавниками и планировали с неба, застывшие в вечном падении. Что видел Ито, Кацура не знал, но, по правде говоря, тот мог бы выбрать другой, более подходящий вечер для любования ночным небом. Кацура мог гордиться своей сообразительностью: заворачивание хвоста в мокрую ткань помогло, и к тому моменту, когда сгустилась темнота, Ито уже мог стоять на своих двоих, правда, не очень уверенно. Хвост, по его словам, очень просился обратно, Кацура сомневался — хвост же не несвежий завтрак, чтобы проситься наружу, на это Ито возражал: откуда Кацура-сан знает, у него-то хвоста нет. С этим трудно было поспорить, а раз так, пришлось пойти на ужасные, жестокие меры: лишить ужина Ито и себя и скорее отправляться к маленькому озеру, путь к которому им не слишком охотно описал хозяин рёкана. Что ему не понравилось, они не поняли, Ито предположил — вели себя подозрительно: весь день просидели в комнате, ушли на ночь глядя, оставили вещи, взяв только мечи, отказались от ужина. Кацура согласился, что тут любой бы преисполнился подозрений, и понадеялся, что дорогу им указали верную: обнаружить себя неизвестно где с хвостатым Ито на руках — сомнительное удовольствие. Кацура нервничал: Ито мог в любой момент снова обратиться. Ито сначала тоже нервничал, а потом, позабыв о коварном хвосте, уставился на небо, с восторгом перечисляя знакомые и только что выдуманные созвездия. Из-за него Кацура отвлекся тоже, поспорил с Ито, согласился с Ито; спохватившись, начал нервничать с удвоенной силой, но было поздно — небесные нингё захватили его мысли и притягивали взгляд, из-за чего Кацура спотыкался едва ли не чаще Ито, которому было простительно, ведь у него — хвост. И, конечно, они оба пропустили момент, когда все случилось: Ито, вскрикнув, упал как подкошенный, не успев даже схватиться за Кацуру, забился, точно выброшенная на берег рыба. Так Кацура и оказался на ночной тропе с Ито на руках. Вообще-то можно было перекинуть его через плечо, но Кацура не был уверен, что удержит скользкую чешую, а Ито даже в темноте смотрел на него такими трогательными глазами, что оставалось только вздохнуть и нести его перед собой, устроив хвост на сгибе локтя. — Не буду тебя больше кормить, — пропыхтел Кацура где-то на сотом шаге; с каждым новым Ито становился как будто тяжелее. — И откуда в тебе столько веса? Вроде бы такой маленький. — Зато Кацура-сан сильный, — польстил Ито. Он-то удобно устроился: обхватил Кацуру за шею, помахивал плавником и вертел головой во все стороны. — А я не маленький, я совсем чуть-чуть ниже Такасуги-сана! — Так он тоже маленький, — усмехнулся Кацура. Ито недовольно засопел: крыть было нечем. Блеснувшая в лунном свете вода показалась долгожданным спасением. У Кацуры второе дыхание открылось от облегчения, он перехватил Ито крепче, ускорил шаг, почти переходя на бег… и, споткнувшись о корягу, полетел на землю. Все, что он сумел и успел — выбросить руки вперед и изо всех сил бросить Ито в воздух, надеясь, что тот долетит до воды. Судя по возмущенному воплю и громкому плеску — попал, и если бы Кацура уже не был чемпионом турниров по фехтованию, то мог бы стать чемпионом по метанию нингё. Кацура сидел на берегу, вытянув ноги, прижимал к ушибленному колену смоченный край рукава и наблюдал, как Ито нарезает круги по озеру. Колено болело, налившиеся свинцом руки подрагивали от усталости, но Ито, то скользящий гибкой тенью по поверхности, то уходящий под воду, выглядел таким счастливым, что Кацура мог сказать только одно: оно того стоило. Ито вынырнул совсем близко, в нескольких сяку от него, встряхнул головой — брызги разлетелись веером, уставился с надеждой: — Кацура-сан, а вы не хотите? Вода совсем теплая. Кацура пожал плечами: почему бы и нет? Он сбросил юкату, прихрамывая, сделал несколько шагов в озеро и, оттолкнувшись, поплыл. Вода подхватила, ласково обняла со всех сторон, облегчая боль и вымывая усталость. Кацура рассмеялся, переворачиваясь, распластался по воде, раскинул руки. Мимолетное, неизвестно откуда взявшееся маленькое счастье кружило голову, наполняло искрящейся радостью. И пусть Кацура не мог так, как Ито, чтобы один взмах хвоста — и ты уже на середине озера, чтобы движения — точность, изящество и красота, ничего лишнего, но ему было так же хорошо. От звездного неба над головой и совсем нестрашной глубины под спиной, от скользящего бок о бок с ним Ито рядом, от того, что с ним все будет в порядке. От общей тайны и от радости, разделенной на двоих.