wind will help you find home

Кадзуха одновременно слишком тих и слишком громок в сексе. Дышит тяжело, с тягучими вкраплениями своего бархатного голоса, судорожно и шумно втягивая воздух носом, блестящим от крапинок пота, и на выдохе срываясь на мягкий-мягкий-мягкий стон, покатистый, словно легко, но с чувствительным нажимом провели кистью по коже – от этого внутри всё сжимается, рвется на куски и тут же сбивается обратно, ударяя под дых, ребра, и куда-то в самую глубь, отчего всё бытие потряхивает. Сяо не может сдержать в себе звуков, бессильным эхом вторит ему, звук за звуком, его сознанию и чувствам так тесно, что никакой тысячелетиями взращиваемый контроль не может заставить его крепко стиснуть зубы и промолчать. Не дышать хрипло, не стонать беспомощно в чужой, также бесконтрольно раскрытый рот, не дышать рвано, неосторожно соскальзывая в самый настоящий скулеж. Кадзуха улыбается, дыша так тихо и так громко, очерчивает пальцами обеих рук его лицо, невесомо гладит прилипшие к щекам и лбу прядки, улыбается так, пресвятейшие Архонты, мягко, Сяо стонет, бесстыдно стонет, от его взгляда, от его улыбки, от его пальцев на своем лице, от загорелого кончика носа с капельками пота, от горячей кожи живота на своих подвздошных костях, он не понимает, как справиться с этим, этого так много и оно такое сильное, Сяо сходит с ума. Жадно смотрит Кадзухе в мягко прищуренные глаза, крепко гладит бедра, прижимаясь ближе, и тот снова съезжает на мягкий полустон, вскидывает поясницу и кладет ладони ему на затылок. Сяо сходит с ума. Кадзуха держит его твердо, совсем не мягко, но на лице его и в голосе его такая мягкость, что впору усомниться в реальности происходящего. По правде говоря, Сяо постоянно сомневается в реальности рядом с ним. Разве мог кто-нибудь разогнать его непостижимое в своей силе отчаяние и разочарование в этом мире? А Кадзуха Каэдехара разогнал. – Сяо... – произносит он тихо и хрипло, вжимает в линию роста смоляных волос кончики забинтованных пальцев, и Сяо верует в эту жизнь, пусть и не всецело, пусть и вера эта лишь слепящая вспышка, пусть, но раньше Алатус лишь хотел уйти побыстрей, продолжая цепляться за существование только ради Моракса, а сейчас... Сейчас теплый ветер вздымает легкие занавески, ерошит растрепанные белоснежные волосы Кадзухи и черняво-бирюзовые, смятые чужими пальцами, квадрат окна небольшого постоялого двора в горной долине Ли Юэ окрашен мягкими, бархатно-синими сумерками, где-то вдали раздается смех мондштатцев из номера на первом этаже, под ними свежее, кремового оттенка сбитое постельное белье, сейчас Сяо верит. – Сяо, – вновь говорит Кадзуха, с надломом, требовательно, привстает на локте, настойчиво прижимаясь к нему грудной клеткой, и наглейшим образом елозит. Сяо коротко рычит, кусая изломанные самую малость нахальным образом губы, скользит ладонями между их крепко сжатыми телами, приподнимает бедра, когда чувствует на них теплую ткань бинта, и резко опускает назад, а Кадзуха стонет. Слишком громко. Слишком громко, горячо и мягко, и Сяо отвечает ему тем же. Кадзуха гладит его шею, легко давит на подрагивающий кадык, кусает дрожащие губы. Лента бинта немного размоталась; Сяо прижимается губами к выглядывающим рубцам на коже. Материя сдвигается еще больше; он утыкается носом в руку, поддевая ткань, и вопросительно смотрит в рыжие глаза. Кадзуха смотрит в ответ нежно и мягко, едва заметно кивает. Он раньше не видел. Видел один раз, мельком, когда они сражались против особо сильного гипостазиса: в пылу битвы, давно не сменявшаяся повязка сползла и с очередным анемовихрем скрылась в волнах Облачного моря. Сяо ничего не сказал на отказ помощи в перевязке, не просил показать, не рассматривал исподтишка. Сейчас Сяо зубами стаскивает плотные бинты, задыхается от рук на своей шее и широкими мазками языка обрисовывает обоженную кожу: она вся – один сплошной шрам, переплетения линий, пятен, мозолей на ладони; Сяо мягко-мягко сжимает зубы на запястье, и Кадзуха... О, Архонты, Селестия, и кто там еще есть... Кадзуха кричит. Сяо лижет испещренную кожу, гладит ладонь и обнимает губами фаланги, а Кадзуха заходится в немом крике, не отрывая от него широко раскрытых глаз, мгновение спустя срываясь на звучный, короткий, высокий, такой, что у Сяо темнеет перед взором и всё обрывается внутри; он крепко-крепко притирается между раскинутых ног и начинает грубо двигаться, мягко держа обожженое запястье в руках и продолжая жадно вылизывать ладонь. Кадзуха дрожит, громко, но по-прежнему невыносимо мягко стоная, здоровой рукой касается его лица и ласково говорит: – Мой храбрый Якса... С-Сяо... О боже, это слишком тихо и громко. *** – Кадзуха... – Что? – Тебе... не больно? – Сяо невесомо касается его правой руки. – Нет, конечно. Я ведь почти каждый день орудую мечом. Ты об этом не подумал? – весело подначивает его Кадзуха, улыбается, а у Сяо вновь и вновь всё внутри переворачивается и отбивает на внутренностях неведомый танец. – Может, ты постоянно терпишь. – Это ты у нас мазохист, а не я. – Я... – ни одной колкости на ум не приходит, и вместо этого Сяо просто говорит правду, – ..Я пытаюсь. – Прости, – вдруг говорит Кадзуха, садится и, отчего-то скромно, касается его плеча, – Конечно. Ты прав. Глупая шутка. Ты молодец. Ты такой молодец, Сяо... – Прекрати. – Ни за что, – шепчет Кадзуха, и Сяо тает от его касаний на боках и животе и слов, – Ты умница. Ты потрясающий. Ты прекрасен. Сяо. – На самом деле меня зовут Алатус. Пальцы замирают. – Сяо тоже мое полноправное имя, просто... захотелось тебе сказать. Кадзуха смотрит удивленно, а потом широко и так блядски мягко улыбается. – Алатус, – произносит он так, что у Сяо под ребрами искрит, прижимается губами к кадыку и глубоким, мягким бархатом говорит вновь и вновь, – Алатус. Алатус. Алатус. – Кадзуха... – Господи, Алатус, я... – голос Кадзухи срывается, он утыкается носом в ключицу Сяо и задыхается от прикосновений к обожженой руке, – я-я-а... а-а... Сяо легко царапает его бледный живот и глубоко целует, глотая бесконтрольные стоны и свое имя. Эти мягкие вечера такие тихие и шумные. Как и они, дети ветра.