Разница

Белый автомобиль тормозит у знакомого невысокого здания, окружённого садом, почти бесшумно. Брут смотрит на парадный вход, тяжело выдыхает. Это — здание их с Икаром приюта. Место, где прошло всё их одинокое детство. Браслеты с рыжими огоньками на запястьях воспитателей, серые стены, которые — Брут ещё помнит — действительно были серыми, а не казались такими… Брут всё равно вспоминает об этом месте с теплом, хотя и видит теперь, и чувствует всё по-другому… Это место изменилось, оно пахнет вкусной едой, тёплыми комнатами, пластилином и карандашами, акварельной бумагой, деревянными линейками и ластиками. Браслеты куда надёжнее — воспитатели больше не срываются на воспитанниках, а сами воспитанники думают, что их любят. По крайней мере, так говорит Персей, и нет причины ему не верить. После его теракта Брут бросил все силы Института на усовершенствование браслетов. Больше не случится сбоев, даже если взорвётся генератор. И платиновых браслетов больше не будет ни у кого… Икар — исключение, подтверждающее правило. Брут роняет голову на руль. Брут приводит дыхание в порядок. Браслет на запястье работает исправно, электроды лишь слегка покалывают кожу, которая за много лет уже почти перестала что-то чувствовать там. В приюте открывается дверь, и на крыльцо вываливаются около восьми мальчиков и две девочки. Вслед за ними, придерживая дверь и беспокойно поглядывая на детей, выходит Персей. Брут знает, что сейчас, ровно в 4 часа, его сменит другой человек, он будет вести у детей послеобеденные уроки, а потом уложит их спать. А потом в восемь утра Персей вернётся, чтобы снова сменить этого человека, и так по кругу… У Персея тёмные волосы, уже начавшие седеть, он выглядит человеком, влюблённым в свою работу. Директор приюта говорит, что дети обожают молодого воспитателя. Среди детей в этом приюте — Брут помнит — трое изгоев, волчат Бродяги. Они как-то подкараулили Персея и избили его. Двое из них после этого инцидента получили браслеты раньше срока, а третий, младший, отделался выговором. — Отличный день, — говорит Персей, открывая дверь машины и присаживаясь на переднее сидение. На его коленях — белая сумка, из которой торчит край чьего-то рисунка. Он говорит эту фразу каждый раз. Каждый грёбаный раз. Брут каждый раз чувствует, как электроды посылают по руке слабенький успокаивающий импульс: «хватит, Брут, не злись, Брут, успокойся, Брут…» — И правда, отличный. — улыбается в ответ Брут. — Уроки рисования? — Поклонница, — скромно сообщает Персей. — Подсунула под дверь. Брут отвлекается на зеркало заднего вида, чтобы вырулить со двора. — Она хоть красивая? — уточняет он. — Откуда мне знать. — Персей вытаскивает рисунок из сумки, разворачивает на коленях. — Здесь только я. Брут косит глазами на портрет Персея, действительно неплохой, аккуратный и точный. Акварельный, чёрно-белый для Брута, цветной — для всех нормальных людей. — Ты бы хотел узнать, кто она? — спрашивает Брут, надеясь на отрицательный ответ. — Да. — Ты станешь её искать? — Если она станет искать встречи, я её отчитаю. — А ты будешь её искать? — Нет. Он действительно сделает то, что положено. Психика влюблённой девочки — ей вряд ли больше шестнадцати — будет сохранена. Вместе с честью этой самой девочки и репутацией приюта. Интересно, будь Персей без браслета… Цветная, яркая фантазия на секунду вспыхивает в голове Брута, но только на секунду. Чёрно-белый мир со своей логикой встаёт на место. Брут сам себе напоминает о том, что Бродяга и за куполом, может, не был образцовым педагогом, но волчат своих воспитывал, и не доверяли бы ему детей, если бы он доверия не оправдывал. — Скажи, почему Изгои не боялись заводить детей в таких условиях? — просит Брут. — Я не знаю, — вздыхает Персей и отворачивается, скрестив руки на груди. Защитная реакция. Браслет позволяет медным разве что тихую печаль и обиду. Никакой злости, попыток напасть или чего-то вроде… Персей скользит взглядом по тёмным тротуарам, по светло-серым полоскам бордюров. Такая поза значит, что бывший изгой хочет тишины. Такая поза значит, что дома Персей молча приготовит ужин на себя и Брута, проверит домашние задания у детей, потом почистит зубы, разденется, ляжет на диван и будет тихо и жалобно скулить от боли в руке, пронзаемой электрическими импульсами. Браслет будет пытаться его успокоить и в конце концов сможет. Тогда Персей уснёт. Жить с медным — странно, словно с говорящим роботом-домохозяйкой. Всегда спокойным, соблюдающим три закона робототехники, ещё и приносящим кое-что в семейный бюджет. Жить с медным, помня, как тот порывался кусаться, когда ему надевали на руку браслет — тошно. Видеть в его глазах только покорность, заботу и пустоту вместо плескавшегося ранее урагана эмоций каждый день — это что-то вроде новой пытки. Жить с медным, из-за которого мир окончательно стал чёрно-белым… Иногда Бруту кажется, что Тесей отправил Бродягу жить с Брутом не только чтобы продемонстрировать городу, что браслеты сделали изгоев абсолютно безопасными. Смотрите, добрые люди, у вашего лидера дома живёт Бард, лидер изгоев, а у его правой руки — главный террорист, у Деметры — Муза, из которой телезвезда делает модель и лицо обложек модных журналов… Помимо красивой и благородной цели Брут видит в этом извращённый мазохизм. Тесею хочется напомнить себе, какой ценой Полис остался стоять под своим куполом. Цена этому — парализованные изгои, которых через весь Полис везли на грузовиках на «вручение браслетов». Триумфальное шествие, страшное и отвратительное… Цена этому — первая смертная казнь. Пока единственная. Бруту бы впору торжествовать: Полис одержал великолепную неоспоримую победу. Бруту бы злорадствовать: тот, из-за кого ему на голову свалился обломок генератора, навсегда лишив возможности различать цвета, теперь полностью подчинён Бруту… Брут не может. Огоньки на браслетах — рыже-медные, серо-серебряные, жёлто-золотые и бело-платиновые — для него теперь отличаются разве что оттенками светлых тонов серого. Брут не видит разницы. Он не хочет вглядываться. Вечером, против обыкновения, Брут не отпускает Персея страдать в одиночестве. Он просто не подпускает его к дивану и возражений о том, что завтра медному рано вставать на работу, не слушает. — Разденься, — просит Брут. Персей избавляется от одежды. Долгая сытая жизнь в Полисе, наблюдение врачей, коррекция шрамов по настоянию Тесея… Он всё больше напоминает обычного человека, а не дикую обезьяну, на которую даже парализующие разряды подействовали не сразу. Брут скользит взглядом по тем местам, где остались ещё тоненькие, почти незаметные следы самых больших и страшных шрамов изгоя. — Бродяга… — тихо зовёт Брут. Взгляд Персея не успевает даже полыхнуть узнаванием. Бывший изгой только хватается за руку, будто пытаясь убаюкать боль. Найти бы шифр, который позволил бы говорить с этим юношей, заточённым в собственном теле, напрямую. Услышать бы от него, что делать… Брут отворачивается и подзывает изгоя жестом руки. Тот понимает без слов. На глаза ложится непроницаемая повязка, мир из чёрно-белого становится чёрным, и даже свет огоньков на браслетах не способен разрушить эту черноту. Брут может представить что угодно, пока чужие руки освобождают его от одежды, но он предпочитает воспоминания: синеглазый юноша у костра, скользящий смычком по натянутым на какую-то раму струнам, окружившие его дети-волчата… Брут помнит первое впечатление о нём: сумасшедший дикий идиот… Оказавшееся верным, в конце концов, впечатление. Но вот это второе он всё никак не может вытравить из памяти: слишком много контраста, который так сложно уложить в голове, слишком ярко, слишком внезапно… Тогда этого изгоя захотелось встряхнуть хорошенько и спросить: что же с тобой, сволочь, не так? Зачем тебе вся эта напускная волчья злость, если в самом деле ты… Брут не может описать, какой именно. Ему на бёдра ложатся руки Персея — нежные, аккуратные. Губы бывшего изгоя касаются ещё не вставшего члена, и становится сложно о чём-то думать. Даже мерзко. Бруту отчего-то кажется, что Бродяга из воспоминаний ни за что не позволил бы себе подобного, а если бы и позволил, то постоянно бы отвлекался на смех, и в итоге про секс они бы забыли. Персею же оказалось достаточно скинутой Брутом статьи. Он делает всё молча. Он делает всё правильно. Он мучительно-долго готовит Брута, льёт смазку, растягивает и только в самом конце входит. Под нужным углом, с нужным нажимом — приучился. Спать с ним — всё равно что со специально обученным роботом: приятно, с гарантией оргазма… Персей ложится рядом, прижимая руку с браслетом к груди, и долго ещё не спит. Касаться его — предательство, и Брут не касается. Он смотрит в непроглядную черноту повязки, натягивает на себя одеяло. Когда-то пронзившая сознание яркая фантазия «я хочу кончить на его члене» исполняется теперь почти регулярно. Вселенная, воистину, умеет шутить. Утром Брут просыпается чуть раньше будильника, стаскивает с себя повязку и откладывает её на тумбочку. Персей лежит рядом — тёплый, согревшийся под пуховым одеялом… Брут представляет себе лесного Бродягу, которому впервые дал бы выспаться в нормальной кровати, который бы работал в приюте, который так же отчитал бы влюбившуюся девочку и который делал бы всё то же самое, что и Персей… но по собственной воле. Брут представляет свою жизнь без вины перед ним, без ощущения, что Бродяга убил бы его на месте, отпусти Брут его на волю… Всё это выглядит цветным, болезненно-ярким… Приходится усилием воли заставить себя представить всё в чёрно-белых оттенках. После этого уточнения разницы между нынешней и придуманной жизнью не видно. Она стирается, растворяется в сером, и разве Бруту не может быть достаточно только этого? Разве он плохо живёт с человеком, в которого когда-то влюбился, который смотрит на него покорными глазами, который не пытается убить его, который, если уж на то пошло, очень неплохо трахается… С настоящим изгоем такого бы не вышло. Он бы представлял угрозу для Полиса, да и, в конце концов, кто даст гарантию, что настоящий Бродяга — тот, кого увидел Брут во вторую встречу… — У тебя браслет цвет изменил, — сообщает Персей, который находит Брута на кухне заваривающим кофе. — Он серый, — цинично замечает Брут, даже не пытаясь разглядеть, что за цвет у огонёчка теперь. — Какая разница.