Странности заметны еще в их первую встречу.
Судорога в уголке плотно стиснутых губ. На мгновение зажмуренные глаза. Поступь шаткая, словно это невиданное доселе создание пьяно и в глазах пляшет нездоровый огонь. Она хмурится, наблюдает, не сводя строгого пытливого взгляда и случайно теряется в светлых вьющихся прядях. В том, как движутся острые бледные плечи. Как сложены на груди аккуратные хрупкие руки.
— Откуда она здесь? — смотрит на принца и не верит, что он просто нашел эту девушку на берегу. Смешно.
Ангелов не подбрасывают на берег, как ненароком вынесенную морем ракушку.
День сменяет другой, подготовка к свадьбе кипит и бурлит, а у нее к принцу в душе лишь мирное дружеское тепло да разумный расчет, что связь двух королевств всем будет на пользу. Они скачут на лошадях и любуются закатом, только в его глазах восхищение и восторг, а в ее — тишь и спокойствие, она с хохотом толкает его плечом в плечо и видит его неловкость. И тогда она первые задумывается, что им вместе может быть очень скучно.
А говорят, брак — это на всю жизнь. Такова воля Господа, кто бы он ни был и подбирающаяся к сердцу тоска отягощает радость юного бытия. Принцесса, нищенка — какая к дьяволу разница, если на ее шутки он смущенно отмахивается и пытается всучить розовый букет из королевского сада. Розы она, к слову, терпеть не может и не могла не обмолвиться об этом. Значит, не запомнил, не посчитал чем-то нужным ему.
Пускай.
Рядом с ними всюду — в парке, на завтраке и вечернем чае, охоте и балу — милый кроткий найденыш, и принц на все расспросы говорит, что девушка нема, как рыба. Принцесса это, разумеется, знает, но жесты маленьких рук, движения тонких бровей и дрожь почти белых ресниц слишком красноречивы. Она что-то стремится сказать, да не сказать — выкрикнуть, выплакать большими печальными глазами, и в их синеющей глубине плещется некий жуткий секрет. Найденыш принцессы не пугается, но смотрит с такой болью и грустью, будто принцесса над ней занесенный топор держит.
Обрекая на сиюминутную казнь.
Она ласкает — гладит мягкую, как густое кипяченое молоко, щеку. Вспоминает, что принц уехал и здесь, на балконе, выходящем к закрытой части сада, их никто не найдет. Не выдерживает того всплеска истинной красоты, стоящего прямо перед ней и наклоняется — не целует, пока еще нет — но гладит эти чудные волосы. Божественно мягкие и золотом горящие в лучах полуденного солнца. Чуть щекотно опускает пальцы на шею и ласкает, ласкает так, будто впервые видит столь прекрасное существо.
И ведь вправду.
Они наедине непозволительно долго. А ей не сегодня — завтра под венец, но и черт бы с ним. Поэтому хочется взять за руку и увести туда, вниз, от дворца по горному склону, где бушует вечное буйное море. Тянет чуть за собой, увлекая неожиданно радостной, яркой улыбкой, любуясь своим милым ангелом…
И видит уже отчетливо, как та спотыкается. Поджимает ноги в бархатных туфельках, ровное личико искривляет гримаса плохо сдерживаемого немого крика.
— Да что же с тобой такое?! — и подхватывает на руки, в вихре белого, почти прозрачного, платья и кашемировых прядей.
Уносит прям так в свою личную комнату, где широкая кровать и зеркало в золоченой оправе, где атлас и рубины, с тревогой бежит, торопясь. Ей наплевать, кто может увидеть их так, хоть сам Сатана, ведь боль в этих глазах такая неправильная, такая ненужная, быть ее там не должно, а должно быть лишь счастье и тихая добрая радость. Распахивает массивную дверь сильной рукой и опускает на ложе, что следовало бы делить с дражайшим супругом.
К дьяволу.
Он на охоте за тридевять земель, где-то там, словно бы по ошибке спасенный, а у нее на расшитых лесными узорами подушках лежит дрожащий страдающий ангел. Растерянная, напуганная, но доверчиво всматривающаяся в лицо будто совсем незнакомой принцессы. Тянется ладошкой, просит о помощи и боится, но принцесса расстегивает пряжки туфель и чует, как сердце ухнуло куда-то вниз живота.
Ноги…
Такие аккуратные, такие чистые бледные стопы — и все в алой, как лепестки проклятых роз, крови. Едва ль не по щиколотку и раны свежие, будто бы тот метафоричный топор все же упал тяжким грузом, рассекая стопы надвое. Ей впервые настолько не по себе, она хватает первое, что находится под рукой — уж не шелковый ли свадебный платок? — смачивает питьевой водой из хрустальной вазы и омывает многострадальные ноги. Тщательно смывает всю кровь и та просачивается на постель, сквозь белые простыни.
Уж не так ли должна была хлынуть кровь в первую брачную ночь, если принц не умеет быть нежным и знать не хочет, как не доставить лишней боли?
Какой там, Господь милосердный…
— Как он не заметил? Он настолько слепой? Он не видел, что ты истекаешь кровью при ходьбе? — обхватывает ладонями заплаканное лицо, — ты все это время… Ох. Говорили же, что тебя нашли обнаженной, как можно было не увидеть кровь, как можно было заставлять тебя постоянно ходить? Боже, ангел мой, — прижимает туда, где все еще сбивчиво трепещет сердце, — прости меня, умоляю, надо было еще тогда… В первую встречу… Они совсем не заживают?
За кого она собралась замуж… То ли изощренный тиран, то ли слепой бездушный кусок камня, либо же просто неизлечимый дурак и неизвестно, что хуже. Она спрашивает, пытаясь пробиться сквозь стену молчания и внимает кивкам, видя с каждым мгновением все большую боль. Бедная девушка, бедный лучик далекого солнца, случайно упавший ей в руки.
— Ты умеешь писать? Нет? Ладно, а нарисовать? Сможешь нарисовать, откуда ты и что с тобой произошло? Вот, держи перо, бумагу… Только не таись от меня, я правда хочу тебе помочь, поэтому помоги сначала мне… Понять.
Перо шкрябает по листу, вырисовывая фигуры и знаки, принцесса читает, разбирает, переспрашивая и вновь ориентируясь по кивкам. История о русалочке отчего-то становится идеальным началом сложного паззла, ведь откуда взяться такому сокровищу, такому драгоценному камню, как не из морских глубин? Такая прелестная, такая ласкающая взор и душу, такая глупая в своей наивной, почти подростковой влюбленности и до идиотизма упрямая.
— Столько сил ради него… Моя глупая русалочка, — принцесса обнимает, кладет неразумную головушку себе на плечо, — ты же теперь знаешь его не хуже меня, неужели не поняла, какую глупость сотворила? Разве стоил твой чудный серебристый хвост этого человека? А душа — что в ней такого, право слово. Человеческая душа сомневается, мечется не меньше твоей. И есть ли та вечность, о которой ты мечтаешь, никому неизвестно. Зачем они послали тебя посмотреть на наш мир, ангел мой? В море ты была бы гораздо счастливее…
Они сидят еще долго, пока принцесса трепетно гладит целую кожу на ногах у голеней, избегая ран и шрамов. Русалочка дочерчивает последний рисунок и от него становится так паршиво, будто случилась самая мерзкая вещь на свете. Тошно и до слез нечестно. Такой понятной и ясной становится боль, с которой русалочка смотрела на нее в ответ, и так нещадно плохо становится принцессе от осознания, что она по-настоящему занесла огромный беспощадный топор над несчастным созданием. Появившись на пороге злосчастного дворца, обрубила нить надежды этого ангела.
— Знаешь… Но это же не беда, верно? Если брак не будет заключен, с тобой ничего не стрясется. Я могу выкинуть что-то совсем из ряда вон, и он думать обо мне забудет, хорошо? Никакой пены, договорились?
Как же отвратен этот гнилой и безобразный мир.
— Вот прям любую другую? То есть, кого бы он ни полюбил — она убьет тебя? Ох, глупая-глупая, разве мог хоть один человек на свете стоить этого всего?
Она сдерживает ненарочную слезу и припадает губами к выступающей щиколотке, прося прощения за все, что выпало на долю морской дьявольской твари, потому что эта тварь, соблазнительница моряков и уничтожитель кораблей по легендам, так хороша и человечна в своих поступках, что хочется плакать. Хочется целовать, всю, от макушки до окровавленных пят, но принцессе не до того.
Она оставляет найденыша спать в личных покоях, спрятав ее под одеялом. Оставляет отдыхать от мучений и страха, позволяет забыться и все возложить на свои крепкие плечи.
— Спи, я вернусь до заката. Если кто придет, вот на столе записка, пусть думают, что тебе нездоровится и я по прихоти решила позаботиться о тебе. Не смей подыматься, пока я не вернусь.
Она справляется с искушением коснуться губами острой скулы, очерченной божественным пером.
— Он может быть идиотом столько, сколько душе угодно. Но тогда на руках тебя носить буду я.
Она берет лодку и плывет к утесу, где по слухам ночами поют русалки. Запах соли и ветер в лицо, после долгого перерыва в гребле от весел на пальцах раздираются зажившие было мозоли, но она все же доплывает до камней, черным пятном высунувшихся из-под воды. Она находит и русалок — успевает окрикнуть прежде, чем те скрываются и твердо ступает ногой в кожаном потрепанном сапоге на скользкий выступ. Они заговаривают — те словно щебечут и принцесса думает с болезненной тоской, насколько прекрасен был голос ее ангела. Они говорят о колдунье, об условии и, наконец, она зовет ведьму саму явиться на переговоры.
Та выглядит жутко, хтонически и грозно — растрепанные волосы, резко очерченный профиль и выступающие клыки.
— Значит, ей необязательно убивать его самостоятельно?
— Ты умная девушка, — с толикой уважения отвечает ведьма, ухмыляясь, — я бы сама не додумалась об этом спросить. Но да, ты можешь убить его вместо нее, главное — отвязать нашу девочку от человека, на которого проведен обряд. Если хочешь, я могу вернуть ей хвост.
— А без хвоста можно избавить ее от боли?
— Хм, а не слишком много ли ты просишь, смертная? Это ее крест, ее испытание, — взгляд из-под густых бровей молнией прожигает принцессу, — если ты, конечно, — усмешка понимания, — не поможешь ей нести его…
— Я пронесу ее через весь свет, если ты не примешь другой уговор. Если этого не смог сделать он, сделаю я, в моих руках хватит сил. Чего ты хочешь от меня за снятие проклятия?
— Хех, — ведьма скалится и, прежде чем волна поглощает ее с головой, вороньим криком хрипит, — убей его. Возьми на себя это дело и только тогда она спасется. Убьет кто-то другой — останется навек немой и кровь будет течь даже без касания ног к земле.
Принцессе не страшно.
Принцессе волнительно — она знает принца лучше, чем подбадривающие ее сестры-русалки, для которых он лишь источник бед белокурого ангела. Для нее он человек из плоти и крови, со своими дурными привычками, тембром голоса и морщинками в уголках глаз при улыбке, но за пазухой обжигает ключицы нож.
Он бы заслужил право на договор и объяснения, если б увидел кровь. Если б догадался защитить, протянуть лист бумаги, хотя бы спросить.
Если бы вспомнил, что перед ним тоже человек, отчего-то страдающий и наверняка плачущий по ночам.
Если бы не решил превратить найденыша в изящное украшение своего дворца, в покорную игрушку и красивую куклу.
***
— Видишь?
Ангелу страшно.
Она моргает широко распахнутыми глазами и смотрит на еще теплое тело. И ее бросает в дрожь, когда боль из вечно ноющих стоп вдруг испаряется, а кровоточащие раны затягиваются. Но принцесса все еще держит ее на руках, прижимая к себе и впервые — трепетно-трепетно — целует в макушку.
— У меня не было выбора. Я тоже не хотела его смерти, но нам пора, солнце мое. Нас хватятся лишь к утру и мы должны будем покинуть эти края к рассвету. А когда будем уже в море, — она подносит ее к окну и отсюда видно, как скользят блики луны по водной глади, — поднимем белый флаг на мгновение. Пусть твои сестры знают, что ты в порядке.
Тонкие цепкие пальцы хватают ее за сильную шею и притягивают к себе. Принцесса едва успевает прикрыть за собой дверь в пропахшую смертью и роком комнату, когда ее губ наконец-то касаются ангельские — со вкусом соли, то ли от моря, то ли от прорвавшихся наконец-то слез…
То ли ее обретший звук шепот на вкус соленый и терпкий.
***
Ничего на свете не существует, ибо родные земли далеко позади, а их корабль уверенно мчится вперед. Принцессы больше нет, и корона утопла возле утеса, как подарок оказавшей милость ведьме, есть лишь ветер в парусах, пиратская рубашка на широких плечах да грубые истрепанные сапоги где-то там на полу. Перед ней на койке раскинулся обнаженный ангел и от того, что корабль покачивает, движется все белое, молочное тело.
Дай испить тебя, дай вкусить тебя, дай любить тебя — так, как никто раньше не сумел, позволь помочь тебе позабыть, как было больно и страшно.
Она ласкает немного грубо, словно неумеючи, но осторожно, любовно. Перебирает волосы и целует в губы, с пристрастием, оттягивает и касается языком. Гладит по плечам и с такой щемящей нежностью разглядывает выступающие косточки. Вбирает в теплый рот небольшую мягкую грудь и вся дергается — в животе стреляет от соленого терпкого стона, от этого рвущегося наперекор всему голоса. Плевать на все и всех, на хвосты и человечьи души, в ее руках сейчас захлебывается стонами, хнычет и извивается невинное божество.
Порой море выбрасывает на берег свои лучшие жемчужины. И некоторые из них достойны поклонения.
Это слишком замечательно, это так прекрасно, что отпечатывается на сетчатке глаз. Она хнычет, подается навстречу, сжимается от касаний пальцев к мокрым складкам и все заканчивается слишком быстро. Она лежит на ней сверху и позволяет трогать свои не то белые, не то все же чуть да отливающие золотом пряди, и это так хорошо, так обнадеживающе и легко, что хочется запечатлеть в красках или высечь в камне.
А высекается прямо в сердце, с каждым новым касанием, пока корабль уносит их прочь.
