Художественная песня (Art Song)

      Было поздно, когда Пианист показался в «Старом Мире». Для него уже стал домом этот принадлежавший мафии бар-бильярд, построенный из старого, надёжного кирпича и таивший в себе ту же самую тьму, что и его посетители.       Этот бар являлся привычным убежищем для подобных ночей. Тихих, меланхоличных ночей, в которые призрачных воспоминаний о старых друзьях он жаждал больше, нежели той оживлённой радости, которую привносили с собою друзья в настоящем. Он хотел присвоить всё помещение лишь себе одному, с нетерпением ожидая той горько-сладкой, но такой успокаивающей атмосферы в сопровождении пустоты.       Однако, к его удивлению, сцена перед ним предстала совсем иная. В магазине было тихо, но отнюдь не пусто.       За барной стойкой сгорбился мальчик, лицо спряталось среди его сложенных рук.       Чуя тоже пришёл сюда один. Опередил его.       Пианист слегка нахмурился, глядя на столь плачевное зрелище.       Он вошёл в бар как обычно, однако Чуя не шелохнулся при звуке приближающихся шагов. Похоже, он уже успел уснуть.       Пианист предположил, что Чуя выбрался сюда, чтобы проветрить голову. Вероятно, тоже проблемы со сном – если оба они были хоть в чём-то схожи.       Сам же он задавался вопросом: а способен ли вообще кто-то просыпаться по ночам и не вспоминать при этом кошмаров?       Он уже сменил свои намерения, немного оживившись, и приблизился к нежданному компаньону, подстраиваясь под ситуацию. Он был не против провести с Чуей какое-то время один на один. Такая возможность выдавалась редко. Обычно, они оба были людьми весьма занятыми: кандидат в исполнители и новоприбывший с планами вскоре таковым стать. До сих пор ему не представлялось шансов по-настоящему сблизиться с целью, за которой он должен был приглядывать.       Только лишь приблизившись и потянувшись, чтобы разбудить мальчика, он заметил её. Книгу – а точнее, дневник в кожаном переплёте, лежавший подле недопитого бокала Чуи.       Любопытство взяло верх. Он протянул руку мимо плеча Чуи и подобрал дневник.       Книга пока ещё выглядела слишком новой для того, чтобы счесть её излюбленной, однако кожа была качественной и мягкой, а обложка уже успела необратимо погнуться в ходе использования.       Он открыл её, чтобы увидеть написанное внутри. Множество написанного. Большинство записей были разбиты на одиночные, быстро набросанные строчки, или же на несколько таких. Эта книга не являлась ежедневником, и в то же время, вероятно, служила чем-то наподобие. На полях расположились записанные наблюдения, а также множество символических размышлений о жизни. Одна страница и вовсе представляла собою одну и ту же фразу, записываемую снова и снова, – до тех пор, пока не была достигнута верная, удовлетворительная формулировка.       Все эти записи являлись наработками стихов. И дневник был ими переполнен.       Пианист обратился к одному из завершённых и начал читать.       – И что это ты делаешь? – голос Чуи донёсся в виде рыка, низкого и опасного.       Пианист поднял глаза, в остальном оставаясь неподвижным: дневник расположился на одной руке, а пальцы другой осторожно удерживали страницы открытыми.       Чуя сильно напрягся, выгнувшись как мускулистый зверь. Одни лишь глаза виднелись поверх сгорбленного плеча, когда тот зыркнул, – взгляд наполнила кипучая ярость.       Напряжение между этими двумя смогло бы заставить любого очевидца задержать дыхание: от страха того, что малейший вдох способен склонить чашу весов в сторону насилия.       Пианист захлопнул книгу и протянул её с лёгкой улыбкой:       – Ты обронил.       Сощуренные глаза Чуи тщательно изучали выражение его лица. Наконец, медленно, он расслабился, усаживаясь и возвращаясь в прежнее положение. Такая скорость была обусловлена не усталостью, а расчётливым усилием, чтобы показаться безразличным. Чтобы принизить значимость дневника.       Разумеется, Пианист увидел всё насквозь.       Невозможно спрятаться за выражением злости или беспристрастия: или же за настороженным недоверием.       В глазах Чуи виднелось полыхающее, яростно защищающее пламя. Он был как дракон, стороживший свои сокровища: оборонительным взглядом оглядывал как опасный меч в руках чёрно-белого рыцаря, так и горстку бесценных драгоценностей, которую тому уже удалось стащить.       Тем не менее, если бы кому-то здесь и удалось убить дракона, то этим кем-то был бы сам Чуя.       Это были глаза того, кто способен разорвать на части целый мир одними лишь голыми руками. Того, кто способен перевернуть с ног на голову небеса и землю, лишь взяв под контроль собственный вес и воспользовавшись им в качестве рычага. Он это сделает, только дай ему должную мотивацию.       Так босс сказал Пианисту, и, когда тот лицом к лицу столкнулся с силой Чуи во всей красе, ему не оставалось иного выбора, кроме как поверить в существование монстров.       У него вырвался тихий смешок; жар взгляда Чуи без особых усилий подавлялся холодной уверенностью.       Чуя отступил, издав лишь «тц», и наконец убирая наставленные рога. Он раздражённо проворчал, всё ещё крепко вцепившись в дневник, после чего повернулся, чтобы дотянуться до брошенной на стойку куртки.       Это и было работой Пианиста: продолжать удерживать дракона заточённым в башне.       Прежде чем Чуе удалось уйти и сократить время их встречи, он заговорил:       – А ты хорош.       – А?       Пианист не стал повторять; его глаза блуждали, пока он прокручивал у себя в голове выкраденные слова. Их ритм был совершенным, лиричным. Они обладали красноречием, сравнимым с песней.       Чуя Накахара – поэт. Большинству такая перспектива показалась бы нелепой.       Но только не ему. Он-то знал, сколь многогранным может быть мафиози. В конце концов, он сам являлся музыкантом.       Чуя замер, застигнутый комплиментом врасплох. Похоже, он ожидал какого-то подвоха, или же, что его будут дразнить. Потому, Пианист добавил:       – Я ведь играю на пианино, знаешь ли.       – Твоё погоняло было бы просто шуткой, если бы не играл, «Пианист», – ответил Чуя. Он уселся обратно, но на самый краешек стула.       Пианист бросил взгляд в сторону недопитого бокала на стойке, затем на бутылку виски, из которой Чуя сам себе наливал.       – Не для того я приглашал тебя в нашу группу, чтобы ты пил в одиночестве, – произнёс он. Для того, чтобы отчитывать, тон был слишком невзрачным: он скорее высказывал наблюдение. – Так алкоголики поступают, а ты ещё только в студенческом возрасте.       Чуя ощетинился, как он обычно и делал, когда указывали на его возраст; его сжатая рука скручивала ткань куртки.       – У тебя ведь теперь есть собутыльники, – Пианист перехватил инициативу прежде, чем Чуя успел встрять и похвалиться тем, что он уже взрослый. – Альбатрос всегда готов… Ох, – он весело ухмыльнулся. – Так это он своим топотом вынудил тебя отправиться сюда?       – Этот придурок вечно не даёт мне поспать, – пробормотал Чуя, принимая предложенную отговорку.       Решившись, Пианист полез внутрь своего плаща:       – Что ж, если ты не любитель тусовок, тогда я знаю место, куда мы можем пойти, – он вытащил свой телефон, подбрасывая открывающуюся крышку.       Ему было известно, где в городе находилось ближайшее пианино.       – А чем здесь не устраивает? – спросил Чуя.       – Я тебя чем-нибудь угощу. Да и, мне хотелось бы покрасоваться, а здесь кроме музыкального автомата ничего нет, – Пианист отмахнулся, отправляя запрос на транспорт. Захлопнув телефон, он вновь обратил взгляд на Чую, ощущая, как в темноте его собственных глаз возродилась знакомая искра. Он сменил голос на почти что игривой тон, заведомо провоцируя: – Ты готов к такому?       Искра отразилась в ответной вспышке глаз Чуи. Тот спрыгнул со своего стула.       Они устроились на противоположных краях заднего сиденья, проведя в молчании большую часть пути до загадочного места назначения. Безразличию Чуи противоречило то количество усилий, которое он прикладывал, чтобы удерживать на своём лице такое выражение; его скрещенные руки походили скорее на стойкую защиту, нежели на расслабленную позу. Пианист позволил тому держать дистанцию, задумчиво глядя за окно с подложенной под подбородок ладонью.       Такая настороженная защита была понятна, учитывая то, насколько уязвимым, должно быть, чувствовал себя Чуя после этого внезапного проявления любознательности Пианиста. Вероятно, он даже счёл написанные на страницах слова предательством для самого себя.       Некоторые из стихов рассказывали о несчастии в его жизни, о трудностях. Его исповеди были весьма откровенны.       Пианист должен был следить за преданностью Чуи, и за уровнем его информационной осведомлённости, которая эту преданность обеспечивала. И всё же, волноваться о Чуе не стоило. Сами по себе, чувства не являлись тем, за что когда-либо следовало наказывать, – по крайней мере, так считал Пианист. Как живой человек, Чуя имел право на свои собственные эмоции.       Наполненные печалью строки говорили не о мятеже. Они говорили о печали. И вызывали... сопереживание. Как и должно любому хорошему стихотворению.       Это была короткая поездка, в ходе которой они выехали за пределы территории Портовой мафии. Подъём на лифте и то ощущался более долгим: местом их назначения являлся самый верхний этаж башни в центре города.       Nuovi Inizi (Новые Начала). Ресторан, сделанный из стекла.       Шикарное итальянское заведение представляло собою широкое открытое пространство, оформленное в чисто-белой цветовой палитре. Стеклянный потолок был высоким, естественным образом создавая иллюзию того, что истинным потолком служило недостижимое, бесконечное небо, и, ко всему прочему, оберегая посетителей от типичных насекомых-вредителей, коих вдоволь можно встретить на уличных террасах. Холодок воздушного кондиционера и множество растений на любой вкус тут же навевали мысль об изящной оранжерее.       Ночь стояла ясная. Если бы всё не заполонили собою огни Йокогамы, то они бы ужинали среди звёзд. Вместо этого, пришлось довольствоваться обжигающей белизной луны.       – Так мы всё ещё собираемся пить? – спросил Чуя, когда они вошли, взглянув наверх и оглядев помещение вокруг. – Просто в месте покрасивее?       – Тебя здесь не обслужат, – Пианист не стал указывать на факт того, что Чуя выглядел на двенадцать, не желая устраивать сцену. – Если хочешь, я могу заказать на двоих, когда закончу.       Он проследил за тем, как глаза Чуи остановились на центральной части ресторана. Посреди обеденной зоны на платформе возвышалось величественное белое пианино.       Чуя чуть усмехнулся:       – Не многовато ли показухи?       Также усмехнувшись, Пианист беспомощно пожал плечами, после чего прошагал вперёд, дабы поприветствовать официантку, которая улыбнулась, завидев его знакомое лицо. Он заказал свой обычный столик, известный тем, что оттуда хорошо видны клавиши пианино.       Их с Чуей провели в тихий уголок обеденной комнаты и предложили расположиться на обитых белой кожей диванчиках в форме полумесяца. Они сели лицом друг к другу; высоты спинок сидений хватало для того, чтобы скрыть собою головы обоих.       Пианист заказал два стакана воды для начала. Он оглядел Чую, прежде чем хоть как-то взглянуть на меню.       – Может, закуску? Я плачу́.       Чуя откинулся на диване назад, проглядывая собственное меню. Выражение его лица слегка окрасилось недовольством:       – Я и половины из этого не знаю.       – Если хотите, могу что-нибудь порекомендовать, – предложила официантка, Хасегава.       – «Фрикадельки» звучит довольно просто, – заявил Чуя. Девушка и Пианист разом усмехнулись, после чего та упорхнула с заказом.       Дневник Чуи, будучи великоватым для карманов, расположился рядом с ним на столе, однако по-прежнему оставался закрытым. В своих мыслях Пианист лениво рассуждал, стоит ли ему посоветовать Чуе носить длинные плащи, как его собственный, поверх кожаных курток, в какие тот обычно облачается в нерабочее время. Тогда он сможет запрятать все свои слова внутри, если захочет.       – Ты когда-нибудь слышал о художественной песне? – начал Пианист, не позволяя обоим слишком долго прозябать в тишине.       Чуя помотал головой.       Пианист руками разгладил покрывающую стол белую ткань:       – Это один из моих любимых классических жанров. Для написания песни нужны двое исполнителей. Пианисту требуется наложить кусок музыки на независимый текст. К примеру, на стихи. И ему необходимо попытаться уловить те чувства, что несут за собою слова.       Осознание опустилось на лицо Чуи, когда тот вновь бросил взгляд в сторону величественного пианино.       Пианист жестом указал на дневник:       – Можно?       Проследовав от пианино обратно к пианисту, взгляд Чуи из обдумывающего перерос в спорящий с самим собой.       – Идиот, ты ведь уже всё видел. Не делай вид, будто теперь тебя заботит разрешение.       Пианист бесстыже улыбнулся, когда Чуя протянул ему дневник. Он раскрыл его и, будучи осторожным с собственным выражением лица, пролистал страницы – быстро, но бережно. Обнаружив то, что искал, он протянул открытые страницы назад Чуе.       – Прочитай мне.       Чуя пронзил его взглядом, на какой-то миг выдав своим видом ощущение дискомфорта.       Пианист продолжал смягчать свой голос, а руки распростёр на столе:       – Мне нужно знать, как должны звучать эти слова.       Чуя вновь засомневался, ёрзая на своём сиденье и оглядываясь вокруг на предмет случайных свидетелей. Однако, комната, в которой они находились, оказалась вполне безопасна: этот ресторан был известен своей приватностью и тихой обстановкой. Подобное место хорошо бы подошло для брокерских сделок – впрочем, Пианист никогда не пришёл бы сюда по работе.       Без дальнейших подсказок, Чуя начал читать, набираясь смелости при помощи мощного старта. Его интонация была отчётливой, придавая уверенности избираемым словам. А быть может, верным являлось и обратное – и это слова наделяли его голос уверенностью.       Пианист выбрал одно из самых длинных стихотворений. Это был относительно позитивный отрывок, рассказывающий об упорстве и благодарности. О том, как извлекать максимум пользы из сложившихся обстоятельств. Самой темой выступало проявление решимости Чуи.       Чуя не мог сохранять свой обычно грубый тон, произнося с такой бережностью, и даже деликатностью, подобранные слова. Его голос смягчился инстинктивно. Пианист с интересом наблюдал, как его глаза всё отдалялись, – сигнал того, что частица его словно уносилась куда-то в иное место, хоть и лишь на краткий миг. И Пианист знал, что в тот момент Чуя видел перед собой не только слова на странице, но также и изображения, что те рисовали в его разуме, когда он их записывал. Его возвращало в те самые минуты; в голове запускалось то мгновение, когда собственный разум наколдовывал каждый символ.       То, сколь сильно он дорожил каждым поворотом во фразах, стало очевидно. Он открылся также, как и раскрытая в его руках книга.       В такой ситуации, он больше не мог сохранять свою защиту.       Стихи зазвучали ещё лучше, будучи уже не вскользь просмотренными, а доносимыми вслух тем, кому было известно их истинное значение. Интуиция не соврала Пианисту о том, что из этих слов получилась бы отличная мелодия.       Взгляд Чуи вновь сверкнул в его сторону, когда он закончил; глаза смотрели с вызовом, но всё же выдавали неуверенность.       Пианист ухмыльнулся ему с другой стороны стола:       – А ты и правда хорош.       Чуя моргнул от удивления, его защита рассеялась. Его лицо на мгновенье опустело, приняв выражение, какое бывает у маленького ребёнка, когда тот не знает, что именно ему нужно делать. Хоть он и мигом сжал губы обратно в ровную линию, полностью отмести едва заметное смущение не удалось.       Пианист издал смешок:       – Похоже, мне пора готовиться к своему выходу.       Держа в голове слова Чуи, он поднялся из-за стола. Затем, направился из обеденной комнаты прямиком к зоне персонала.       – «Пианист», – завидев его, администратор улыбнулся, и Пианист одарил того ответной улыбкой. Здесь это прозвище означало нечто совсем иное. – Пришли порадовать нас шоу?       Тот наклонился поближе, словно делясь пикантной тайной:       – Я привёл друга, который никогда не слышал, как я играю. Могу я одолжить у вас клавиши?       – Конечно. Всё равно этим вечером у нас за ними никого нет. Сыграете мою любимую?       – Вообще-то, на сегодня у меня кое-что новое. Ну, а там посмотрим.       Получив разрешение, Пианист направился к пианино в центре ресторана.       Ощущалось так, словно уже сотни лет прошли с тех пор, как он впервые увидел инструмент, одиноко стоящий на своём пьедестале в этом лишённом крыши месте; такой белый и сияющий под протянувшейся над ним в вышине чёрной ночью – тогда-то он и обнаружил в себе прихоть усесться за скамью.       В тот день его музыка стала приятным сюрпризом, а позже превратилась и в постоянный подарок, с тех пор как он зачастил в это заведение. Он был столь же хорош, если не лучше обычно нанимаемых сюда музыкантов; да и, к тому же, играл забесплатно.       Компенсацию он получал иными способами. Бесплатные напитки, непринуждённые разговоры с членами персонала или ужин в знак признательности. Возможность обменяться шутками и размышлениями о высоких мечтах с Хасегавой.       Он устроился поудобнее и, сделав вдох, поместил тонкие пальцы на клавиши.       Пианино было во многом схоже с ним самим. От него никогда не знаешь, чего ожидать; изящные капризы оно способно преподносить также легко, как и выбивающую дух жестокость, – и перескакивать между этими двумя явлениями может всего за миг. Это многогранный инструмент, идеально подходящий человеку со столь же широким диапазоном.       На мгновенье, он закрыл глаза. Мягкая ресторанная суета померкла на фоне воспоминания о теноре Чуи.       Первый, пробный аккорд. Когда по рукам прошлось чувство отдачи от струн, он вновь позволил улыбке скользнуть на своё лицо. Его глаза открылись, и пальцы пришли в движение.       Развитие могло показаться простым поначалу, но становилось почти непреклонным ближе к самой своей сути. Наполненная силой, создаваемая мелодия служила тому подтверждением. Это был ритм голоса, адаптируемый под поток музыки. Экспериментальная стадия всегда манила его интерес, и взывала к изобретательности, когда тот начинал возиться с началом песни, словно ребёнок в песочнице.       Он несомненно был творцом. А всё остальное шло уже следом.       А ещё, он был перфекционистом. Он петлял назад, дабы сыграть строчку с самого начала, стремясь правильно её выстроить. Каждое изменение способно добавить слоёв происходящему, потому он и старался уловить то, что пытался показать ему Чуя.       И вот, наступил момент, когда музыка наконец соединилась с голосом, и родилась осознанная песня.       Попутно, он тихонько напевал, пока текст песни прокручивался в его голове, а динамика музыки повторяла возвышения и понижения в голосе Чуи. Когда в ходе репетиции продолжительная и утончённая мелодия уже стала более знакомой, его пальцы также переняли ту же уверенность, что была в голосе Чуи.       Его глаза стали далёкими, он потерял счёт времени. Каждый раз как он играл, весь остальной мир становился слишком тяжёлым, слишком материальным, и уже более не мог удержать его – мир соскальзывал с его плеч, подобно плащу. С этой платформы, с этой сцены, он невесомо поднимался до самой луны. До того прожектора, что способен побороть любую темноту; того, что парил в небе слишком высоко, чтобы до него можно было дотянуться.       В такой ситуации, он больше не мог сохранять свою защиту.       Он продолжал парить до тех пор, пока не добился желаемого. Даже когда он перестал играть и откинулся назад на сиденье, его пальцы задержались над клавишами. Кивнув самому себе и улыбнувшись той улыбкой, какую он не смог бы прогнать со своего лица, даже если бы попытался, он встал и направился обратно к столу.       Чуя только что увидел ту его сторону, которую лишь очень немногие знающие его из мира тьмы когда-либо имели возможность лицезреть. Однако, он ощущал, что так было по-честному.       Ты показал мне свою сторону, поэтому я тебе – свою.       Чуя глядел на него обновлённым взглядом. Ясным и открытым. Выражение его лица осознанно и откровенно демонстрировало восторг.       – А ты хорош, – произнёс он.       Пианист улыбнулся, скользнув обратно на своё сиденье:       – Я знаю.       Чуя закатил глаза, фыркнув от такого хвастовства. Он вновь возвратился к своей еде; после типичного ответа Пианиста, всё во взаимоотношениях этих двоих вернулось на круги своя.       И всё же, эта их песня походила скорее на демо-версию. С точки зрения постановки, это всё ещё было незавершённое выступление лишь с Пианистом во главе. В этот раз, текст песни и голос находились лишь у него в голове. Если они хотят превратить это в полноценное сотрудничество…       Тогда песне понадобится её голос.       Чуя Накахара – певец?       Чуя продолжал жевать закуску в несвойственной для него тишине. Тем не менее, эта тишина была комфортной, в то время как Пианист всё ещё находился в заточении собственного разума, блуждая среди мыслей. Он раздумывал над рождением своего нового выступления, одной ногой задержавшись в царстве творцов. Его пальцы постукивали по столу, уже переполняемые новыми идеями для потенциальных экспериментов и ухищрений. Ему почти что хотелось самому потянуться за дневником, взять оттуда слова…       – Как часто ты сюда приходишь? – спросил Чуя, выдёргивая его из собственных грёз.       – Каждый раз, как мне это нужно, – сказал он. Пианист не фильтровал ответ, только-только сместив фокус обратно к собеседнику.       – И, каждый раз приходя, ты играешь здесь для них?       – Не то чтобы я всегда это планирую. Это просто место, куда я могу сбежать, как только почувствую, что в «Старом Мире» мне становится слишком душно.       К тому моменту, Пианист поймал на себе тот взгляд, которым его рассматривал Чуя: то были глаза, каких он никогда у него раньше не видел. Сомневающиеся глаза.       Каким же юным и маленьким он выглядел по ту сторону стола.       – Можно тебя кое о чём спросить?       – Конечно, – мягко произнёс Пианист.       – Почему ты присоединился к Портовой мафии?       Упоминание о работе утащило Пианиста обратно на землю; подальше от луны, что помогала освещать стол, за которым они сидели. Он подвинулся, выпрямился и убрал припавший на ладонь подбородок. Под вопрошающим взглядом Чуи он помолчал мгновение или даже два, раздумывая.       – Просто, лучшего места я для себя не нашёл, – наконец сказал он.       Обычно, он бы улыбнулся даже вопреки своему высказыванию. Приподнял бы плечи и отмахнулся. Но он не собирался надевать маску. Только не сейчас, и не в этом месте.       Чуя пристально смотрел прямо на него, и тот позволял себя увидеть.       Если говорить откровенно, «Просто, для меня больше нигде не было места» стало бы более точной формулировкой.       После того как Чуя, как казалось, прокрутил ответ в своих мыслях, он склонил голову в безмолвном, понимающем кивке. Он выглядел удовлетворённо, и в то же время почти меланхолично.       Нечто в этой тихой задумчивости заставило написанные Чуей слова возвратиться в разум Пианиста. Он припомнил стихотворение, которое ранее наиболее сильно въелось в память. То самое, которое было ближе всего сердцу Чуи.       «Как бы я ни сокрушался, – писал он, – из этой темницы мне не выбраться».       Пианист всё ещё помнил того, кто впервые обучил его пальцы обращению с клавишами. Это было ещё в те времена, когда жизнь казалась ему гораздо, гораздо проще.       Ему было интересно, кто же побудил Чую взяться за ручку? Был ли это кто-то конкретный, или же всё пошло, как, по-видимому, и большинство событий в его жизни, от спонтанного решения?       Произносимые Чуей слова грубые и оборонительные. А вот написанные им – наполнены печалью. Тоскливые.       Пианист гадал, являлся ли он первым повстречавшимся Чуе человеком, у которого был шанс заполучить от того понимание.       Ты ведь пишешь по той же причине, по которой я играю, не так ли?       Пианист знал, чего лишился Чуя. Нет ничего лёгкого в пути от опоры, на которой держалась вся община, до перепачканного кровью, одинокого ребёнка.       Он знал, сколь многогранным может быть мафиози. Потому и знал, что Чуя способен быть как величественным зверем, который только так может порвать организацию в клочья, так и брошенным пятнадцатилетним мальчиком, ищущим свой дом.       Он и сам был… Да, он всё понимал.       Каждая семья теряет своих членов. Порой, людей оставляют позади и бросают. Но зацикленность на подобных вещах ещё никому не приносила ничего хорошего.       «Пусть и ощущаю себя будто загнанным в ловушку, на чувства времени нет».       Он надеялся, что с командой Флагов дела пойдут получше. Что Чуя сможет двигаться вперёд и найти своё настоящее место среди них. В конце концов, именно для этой цели и были созданы Флаги. Взаимная помощь, взаимная поддержка. Искренняя община, в которой всегда прикроют друг другу спину – даже столкнувшись с пошатнувшимися нормами морали и понесёнными в катастрофических масштабах потерями во время правления предыдущего босса.       «Лучше уж я просто паду, чем снова останусь один».       Чуя теперь находился под его крылом, осознавал он то до конца или же нет.       Так наносили золото на клетку. Заставляли её вызывать чувство родного дома.       Всегда лишь строить. Невзирая на то, сколь много было прежде потеряно.       – Строй, Сабуро. Строй до тех пор, пока не соорудишь прекрасное. Пока не соорудишь нечто, ради чего стоит улыбаться.       – За Флагов?       – За Флагов.       Звон бокалов эхом отозвался в мыслях.       – Ты вино любишь? – довольно спонтанно спросил он, подцепляя меню напитков со стола.       Чуя равнодушно пожал плечами:       – Я думал, ты наоборот пытаешься меня протрезвить.       Что ж, вот и выяснили.       Пианист помахал рукой:       – Я лишь сказал, что не хочу, чтобы ты пил в одиночестве.       Повеселев, Чуя усмехнулся:       – Буду пить то же, что ты возьмёшь. И я собираюсь заказать себе ещё еды, так что предупреди меня, если я по незнанию выберу какую-нибудь гадость, ладно?       На лице Пианиста показалась озорная улыбка:       – Ну вот, теперь у меня появился соблазн подстроить всё так, чтобы ты заказал самое ужасное блюдо, какое только можно здесь найти.       – Ах, – Чуя цокнул. – И ведь только я подумал, что тебе можно доверять.       После этого, они непринуждённо разговаривали: беседа естественным образом переходила от меню и заведения к другим приземлённым темам. Этот разговор отличался от любого другого, что случался у этих двоих прежде. Они говорили не о своей работе, а о своей жизни. О самих себе. Это была просто болтовня двух обычных людей: беззаботная и ничем не выделяющаяся среди всех тех разговоров, какими обменивались за бесчисленным количеством покрытых белыми скатертями столов, простёршихся по всей обеденной комнате. Они звучали почти как студенты университета искусств, становясь всё более похожими на персонажей мультика, когда, благодаря возможности поделиться друг с другом как своими особыми умениями, так и своими самыми уязвимыми чертами, в глазах каждого показывалась одна и та же искорка.       Чуя рассказал, что в Сурибачи бумага являлась товаром столь редким, что люди из-за неё дрались. Лишь за последние несколько недель он уже запасся таким количеством дневников, какое он даже вообразить не мог, что когда-нибудь сумеет заполнить; и всё же, он не уставал поражаться тому, сколь много страниц он теперь может исписать без нужды держать в голове беспокойную мысль о том, что нужно экономить свободное пространство. А ещё, количество деревьев, пожертвовавших свои жизни ради того, чтобы стать фоном для катастроф, создаваемых им при помощи новенького набора для каллиграфии, должно быть, исчислялось десятками.       У Пианиста было и собственное пианино. Обшарпанное, несносное старьё, которое он таскал за собой в каждое место, где жил. Его настройка походила на ночной кошмар, а на уход и починку требовалось гораздо большее количество усилий, нежели оно когда-либо смогло бы оправдать, однако всё это и делало инструмент особенным. Он утверждал, что, поскольку впервые учился играть именно на том пианино, то теперь сам являлся единственным из ныне живущих людей, кому известен истинный уровень точности и ловкости, необходимый для того, чтобы заставить этот инструмент звучать красиво, как новый. Это был его собственный магический трюк.       От предложения о сотрудничестве по части вокала Чуя вспыхнул, выдав некую разрушительную комбинацию, состоящую из визгливого отказа и лающего смеха.       – Ты надо мной издеваешься?! – Чуя насупился, отвернувшись в сторону.       Парадоксально, но самодовольная поддёвка от Пианиста на деле являлась искренними словами:       – Я уверен, у тебя красивый голос. Для того, чтобы так кричать, уже нужны нешуточные умения.       Это не было предложением выступить перед толпой. Или даже спеть. Простая декламация стихов являлась ещё одним идеально подходящим способом, а уединённость квартиры Пианиста стала бы идеально подходящей сценой.       По правде, это было всего-то предложение создать что-то вместе.       Чуя разглядывал его поверх своего стакана с водой, прицениваясь. По всей видимости, его слова имели определённый вес и не позволяли себя вот так отбросить, поскольку Чуя в итоге частично уступил:       – …Посмотрим.       Когда им принесли еду, оба блюда выглядели так же аппетитно, как и было обещано. Выбранные Пианистом два красных вина разместили с его стороны стола.       Пианист передал один из бокалов Чуе, и затем поднял свой собственный.       – Это зачем? – с любопытством спросил Чуя, повторяя жест.       – А тебе разве не кажется, что сегодняшний вечер стоит того, чтобы поднять за него тост? Хотя, возможно, я и ошибся.       Чуя коротко проворчал, будучи застигнутым врасплох, когда он уже перегнулся через стол, чтобы дотянуться до товарища:       – Ну, раз ты настаиваешь…       Пианист обменялся взглядом с луной: благодаря обману зрения разделяющее их стекло на мгновенье исчезло.       После этого, им с Чуей придётся вернуться обратно домой к своим привычным жизням. А пока что…       «Я ещё не развалился на части».       – За новые начала, – закончил Чуя с улыбкой, столкнув их бокалы вместе.       …они могут об этом забыть.