Straw & tears

      Мария зябко куталась в старую шаль, стоя на крыльце покинутой старой мастерской. После печальных событий в рыбацкой деревне она осталась жить здесь, но называть это место иначе, как «покинутое», язык не поворачивался.       «Ну что же вы, леди Мария! — Герман смеялся на возмущение Марии, не понявшей охотничью шутку, и оставляя возможность выбраться из захвата, — позволить вот так себя провести! — она обижалась, затем успокаивалась и смеялась вместе с ним, после — смущалась, — рано ещё терять хватку за выслугой лет.»       Он был единственным, кому она позволяла стоять у себя за спиной. Он знал о ней настолько много, что при иных обстоятельствах понимание, что первый охотник унёс с собой в могилу все её слабости и тайны, могло подарить облегчение.       «…Нет, леди Мария, я совсем не рыцарь, — Герман лукаво улыбался, пряча за иронией стеснение, — и в Кейнхёрсте от меня толку не будет. Охотник из меня неплохой. Пугало на старом огороде — ещё краше.»       Охотница тихо прикрыла дверь и устремила взгляд в сторону сада. За полгода он сделался заросшим и неухоженным, и, как ни старалась девушка привести это место в порядок — ничего не выхолило. Глаза Марии остановились на человеческом силуэте вдалеке и она мягко и спокойно улыбнулась.       О своём рассудке Мария думала как об исключительно крепком и здоровом, однако в последнее время девушка всё больше сомневалась в истинности этого высказывания. То немногое, в чём первый викарий сходился с главой школы Менсиса — мысль о том, что судьбами людей управляют Великие, была очевидна и для Марии, особенно теперь, когда ничего, кроме надежды на абстрактные высшие силы у неё не осталось. Мать Кос, та, кого она прежде воспринимала как сказку, теперь разгневалась на неё, отобрав дорогого человека. Мария слишком жалела пациентов, слишком часто роптала на то, какой адской участью было дитя Великого, слишком уверена была в собственной воле. Казалось, в ту ночь перед роковой охотой Мария слышала у себя в голове нечеловеческое пение и странный неразборчивый шепот; слов она не понимала, но то, что грядёт беда, чувствовала очень ясно. Герман уходил как обычно: ворчал на Лоуренса, шутил жуткие шутки и в очередной раз отмечал, что нужно заделать уже наконец дыру в окне. Мария старалась на него не смотреть и почти не разговаривала, чтобы не угнетать своей тревогой. Если бы только она знала, куда приведёт этот страх показаться навязчивой, если бы она видела, что станет с ним по воле её бездействия…       Мария подошла ближе к силуэту и печально улыбнулась, едва сдерживая слёзы. В дальней части сада, скрытой от ветра и чужих глаз глухими городскими стенами, сидело пугало, которое в туман или спросонья можно было запросто спутать с Германом. Неестественно улыбаясь, охотница села рядом на холодную землю и прикрыла глаза. Холодно, но страшно. Страшно, но если она заболеет — некому будет помогать пациентам. Герман не рад был бы, если бы узнал, что она сдалась.       Мария всегда жаловалась, что у первого охотника были жесткие колени. У этого Германа они были соломенными и мягкими. Устроившись удобнее, она ощутила ни то фантомный стыд, ни то резкий приступ непонимания, что происходит. Пугало было таким неживым, почти до уродливого, но разум охотницы был настолько воспалён, что неживость эта превращалась в то ощущение тепла и покоя, когда она наблюдала за тем, как Герман спит. Боясь поднимать глаза, охотница села к пугалу лицом и приосанилась, положив руки ему на плечи.       — Я очень скучала, — прошептала девушка и в то же мгновение ощутила, будто её сильно ударили по голове.       Едва сдержав всхлип, Мария рухнула пугалу на грудь. Его плащ так же пах клеем и порохом, что, казалось, оно вот-вот шевельнёт руками и погладит её по спине. Подняв голову и ещё раз оглядев нелепые соломенные волосы, охотница мягко прошлась пальцами по сгибу локтя, будто взаправду ожидая, что пугало вздрогнет, как это сделал бы живой Герман. У некоторых Великих были щупальца, ловкие и аккуратные, и порою Марии казалось, что и руки охотника были не человеческими, хотя бы судя по тому, что создавал он что-то, что до него не мог создать ни один человек. А ещё они были нечеловечески чувствительными и чуткими и совсем не были похожи на аляповатые пучки жесткой соломы, перевязанные бечевкой наподобие пальцев. Пугало, будто выражая насмешку над смертью охотника, было наряжено в его любимый костюм: не сказать, что праздничный или хотя бы опрятный, но впитавший в себя столько воспоминаний, что делалось страшно от осознания, что тот, с кем это случалось, исчез без следа.       Исчез без следа… Мария сжала в руке лацкан драного плаща и скривилась, не в силах сдержать слёз. Он бы спас её. Он бы поднял её из мёртвых. А что она?..       «Леди Мария, ну что же ты! — Герман иронично качал головой и шёл искать бинты. Мария жалела, что схватила не слушающийся её инструмент, и с отвращением разглядывала капли крови на своем пальце, — ты не можешь объять всё, и мудрость в том, чтобы это понимать и делать выбор. Сердцем, не думая и не насилуя себя «как было бы лучше». Великие не любят жадных до шансов, — Герман смеялся со своей же ещё не озвученной отвратительной шутки, на которые Мария всё ещё картинно возмущалась, — поэтому все их дети мрут как мухи.»       Мария дрожащей рукой держала ту самую косую стамеску, вытащенную из кармана передника, с выражением лица настолько неестественным, что не по себе делалось даже сидящим на ограде воронам. В голове пугала — солома. В её голове — грязная морская пена. В её сердце — боль и злоба, спрятанные за маской смирения. Сердце Германа было растерзано рыбоподобными падальщиками.       На голове — всё та же мятая шляпа. Мария села на колени и осторожно провела пальцами по мешковине. Казалось, вот-вот — она моргнёт и криво набитый соломой тюфяк снова станет его лицом. Мария моргала, слёзы катились, соломенный тюфяк оставался соломенным тюфяком. Безжизненным, безучастным, какой была она сама, боясь показаться слабой.       Надрез, ровной дугой, с задорным шуршанием. Пугало широко-широко улыбнулось, щерясь тонкими зубами-соломинками. Надрез, влажный, скользящий, пахнущий железом. Второй — с другого уголка рта. Мария тоже улыбалась.