Девочка и море

Чарльз похож на бурю. Элинор никогда не доводилось командовать кораблём, попавшим в шторм, но почему-то именно это сравнение приходит в голову каждый раз, как она оказывается с ним в постели. Хотя нет, до постели они сплошь и рядом не добираются. Всё происходит там, где они находятся: в его палатке, в её кабинете, в укромном закутке на складе, среди мешков с товаром — в том углу Нассау, который она выбрала, чтобы потрахаться, на этот раз – Элинор некоронованная королева этого города и может делать всё, что пожелает. Её будто подхватывает бурной волной, захлёстывает, тащит. Первый шаг всегда делает она — словно мореход, выбравший покинуть родной дом ради беспокойных морских далей, потому что слуга не смеет коснуться госпожи без приказа, даже такой дикарь, как Чарльз Вейн, знает это. Но как только они дотрагиваются друг до друга, ситуация тут же выходит из-под контроля. Волна страсти отдаётся в каждом уголке её тела, будто земная твердь расступается под ногами и она проваливается в солёную воду. (Море — источник благосостояния семьи Гатри, все их предприятие зависит от него. Её деду из Бостона служат опытные капитаны, перевозя товар через Атлантику, вдоль материкового побережья колоний и на острова Вест-Индии. Пираты стекаются в гавань Нассау в надежде продать добычу подороже. И те и другие зависят от моря, но контролировать его не в силах. Одна буря может отправить на дно целые состояния и столько людей, что хватило бы на целое кладбище. Те капитаны, кто берет верх в смертельной игре со стихией долгие годы, по праву гордятся собой.) От Чарльза пахнет потом и чем-то ещё, неуловимым, что кажется ей принадлежностью всех моряков, кого она встречала в жизни. Этот запах пропитывает Нассау, въедается в кожу и волосы, она осознаёт его как что-то отдельное лишь в моменты, когда бывает в глубине острова — но с тех пор, как умерла мама, а отец перебрался на Харбор Айленд, такое бывает редко. Наверное, так пахнет море. Чарльз сам подобен морю, мускулистый, поджарый, полный неукротимой силы, которая влечёт к себе и одновременно, в каком-то краешке сознания — пугает. Нельзя показывать свой страх — главный закон Нассау. Элинор расстёгивает блузку — она не носит корсет — и выигрывает у Чарльза несколько мгновений, когда он слишком поглощён созерцанием обнажённой груди, чтобы вообще что-либо соображать. Этого хватает, чтобы преодолеть расстояние между ними. Она обхватывает его лицо руками, ей кажется, что от его кожи исходит нестерпимый жар, он немедленно откликается на прикосновения (приказ королевы — закон), раздвигает её губы языком, приподнимает Элинор за ягодицы и прижимает к ближайшей стене. Неровности плохо струганных досок впиваются в кожу сквозь тонкую ткань блузки. Из Элинор словно вышибает весь воздух — так это ощущается. Она обхватывает бёдра Чарльза ногами, на ощупь пытается одной рукой расстегнуть штаны, другой держась за шею. Стрелка невидимого компаса у неё в голове описывает бешеные круги. За стенами шумит Нассау, корабли бороздят океан, оплетая его сетью торговых путей, созвездия перемещаются по небосводу, а сердце Элинор бьётся о клетку из рёбер с такой силой, будто вот-вот выскочит наружу. Когда Чарльз входит в неё, она словно на мгновение слепнет и видит Нассау внутренним взором: площадь в центре, разбегающиеся от неё улочки, застроенные деревянными домами, причалы и склады, форт, со стен которого Бенджамин Хорниголд обозревает гавань. Море подхватывает её и тащит, Элинор подстраивается под его ритм (под ритм Чарльза), волна за волной. Нассау окружает их. В таверне вспыхивает драка из-за денег. Пьяный матрос на дальнем конце пляжа клянётся, что однажды станет богат как Крез. Он не знает, кто такой этот Крез, просто слышал о нем. В борделе девица, которую избил клиент, — матрос с «Бродяги», где Чарльз капитаном, в который уже раз — плачет и пересчитывает полученное вознаграждение. * * * Макс — ещё одна девочка для утех в местном борделе. «Она здорова, я проверила», — заверяет Элинор миссис Маплтон. Судя по цвету кожи, Макс вполне может оказаться беглой рабыней, но такие мелочи к делу не относятся. Элинор устала от мужчин, только и знают, как бы загрести побольше власти и денег, и всё за её счёт, особенно устала от Чарльза Вейна. Дикарь он и есть дикарь, наивно было надеяться, что он может измениться. Но её плоть голодна и требует своего. И Элинор выслушивает предложение миссис Маплтон со скепсисом, но без раздражения. Капитаны иной раз заводят себе мальчиков для утех из числа юнг, чем она хуже? Ей, в конце концов, тоже бывает нужно расслабиться после тяжёлого дня. Это слова Маплтон и, наверное, они справедливы, хотя других мужчин кроме Вейна у Элинор не было, а времяпровождение с ним не ассоциируется у неё с этим глаголом. Откровенно говоря, Элинор давно забыла, что значит расслабиться по-настоящему — у неё слишком много забот, даже алкоголь не помогает. Она криво усмехается и принимает предложение бордель-маман. У Макс жуткий французский акцент. Нет, она изъясняется по-английски вполне бойко, и даже грамматику не слишком перевирает, но из-за произношения её порой трудно понять. В самый первый вечер Элинор заявляется в бордель уже выпивши, а Макс лопочет что-то на своём французском английском и усаживает её на широкую кровать. В чем-чем, а в удобных постелях этому заведению не откажешь, кровать самой Элинор куда более узкая и ей даже в голову не приходит, что она, без пяти минут королева Нассау, могла бы жить с большим комфортом. Этот вечер растягивается на множество других вечеров, когда все дела уже сделаны: товар оценён и отправлен на склады, бухгалтерские книги заполнены, частные вопросы с отдельными капитанами решены — и она может урвать время только для себя. Пастор Ламбрик, верно, называет бордель в своих проповедях не иначе как гнездом разврата, но самой Элинор парадоксальным образом кажется, что она вернулась в детство, когда вокруг неё суетились нянюшки: ей ничего не нужно делать, ничего решать, только позволить себя соблазнить — в очередной раз. Макс мягко, но настойчиво отбирает у Элинор выпивку, когда та пытается залить ромом свое раздражение после общения с капитанами, сама раздевает её — не забывая раздеваться тоже. У Макс кожа цвета корицы и длинные тёмные вьющиеся волосы, она красива той экзотической красотой, какой отличаются дети смешанных кровей: уже не дочь Африки, но и не дитя столь же далёкой от них здесь, на Багамах, Европы. Её английский с каждым днём всё лучше, и скоро Элинор обнаруживает, что её любовница не только красива, но и умна, а шутки Макс заставляют её смеяться. Как же ей этого не хватало: просто поболтать о том о сём с другой женщиной. С мужчинами ведь совсем не то, всегда приходится следить, чтобы не дать слабину, не уступить ни дюйма власти. Губы у Макс мягкие, она вся мягкая и упругая одновременно и словно бы состоит из пышных форм и округлостей. Тонкая талия переходит в крутые бёдра, лиф платья сдерживает рвущиеся наружу крепкие груди. Игриво покусывая губы Элинор зубами, Макс трётся о неё, ласкает между ног, сноровисто расшнуровывает корсаж её платья. Руки у Макс ловкие, умелые, с маленькими изящными пальчиками. Так легко и приятно позволять этим рукам делать с собой что угодно. Макс толкает её — полураздетую, растрёпанную, возбуждённую — на подушки. — Лежи. Сегодня я приказываю, — игриво заявляет она. Как будто у них бывает по-другому. Макс завладевает ей, как только Элинор переступает порог заведения, и делает с ней, что пожелает, с полного её, королевы Нассау, дозволения. Расслабившись, Элинор позволяет Макс ласкать себя. В соседней комнате какой-то пират шумно долбится в проститутку, снизу доносится гул голосов. И всё же, Элинор кажется, что здесь и сейчас они отделены от остального мира стеной — никто и ничто, никакие ветра и шторма не могут им помешать. Словно закрывая хлипкую дверь своей комнатушки, Макс запирает их в неком безвременье — где нет повседневных хлопот, где никто не умирает, нет боли, смертей, страданий. Кожа Элинор горит от поцелуев любовницы, дыхание учащается. Откинувшись на подушки, она смотрит на тёмный пробор Макс, пока та ласкает её языком между ног. За стенкой шлюха громко изображает, будто достигла вершины наслаждения в объятиях пирата. Элинор почти одновременно стонет от удовольствия непритворно. * * * Элинор опознает в Вудсе Роджерсе моряка сразу же, с первого взгляда, хотя сама не может объяснить, почему: он чисто выбрит, опрятно одет, изъясняется на таком правильном английском, какой редко услышишь в Нассау — словом, полная противоположность тому, что ассоциируется у неё с морским делом. Она, конечно, в курсе, что не все моряки грязные неопрятные дикари вроде Вейна, но те, что спускали деньги у неё в таверне, мало походили на благородных господ. (Море оставляет неизгладимый след на тех, кто ему служит. Не снаружи, так внутри. Элинор узнает этот след, нутром чует — видела слишком много раз во взглядах капитанов, с которыми вела дела. Иногда она спрашивает себя — неужели сама она тоже из тех, кто обречен приносить жертвы безжалостной морской синеве? Или её настоящее место все же на берегу? Она пыталась откупиться от моря, сделать Нассау обычным мирным городом — и вот, отец её теперь мертв, а сама она лишилась всего, что имела, включая свободу.) На «Делисии», куда Роджерс привозит её, полно офицеров в напудренных париках. Эти офицеры для нее все на одно лицо,и до того напоминают арестовавшего ее Хьюма, что она невольно напрягается. На них Роджерс тоже не похож, да и они, как понимает позже Элинор из услышанных тут и там обрывков разговоров, не считают его за своего: купеческий сынок, подавшийся в приватиры, теперь вот выхлопотал себе пост губернатора Багам (а ведь Нью-Провиденс — известное гнездо разбоя) — еще один авантюрист, охочий до денег, морщатся они. Это внове для неё: если смотреть из Нассау, все англичане сливаются в одно мутное пятно, но подойти поближе — они так же мало похожи друг на друга, как Хорниголд с Вейном или Макс и Идель. Судьба сыграла с ней странную шутку — сначала забрав все, теперь в лице этого англичанина, Роджерса, дала в руки возможность сделать то, что Флинт, несмотря на все обещания и пылкие речи, не смог исполнить: покончить с пиратством Нассау, вернуть в её город мирную жизнь. Это та жертва, которую надо было принести, спрашивает Элинор у моря? Теперь мы в расчете? Теперь тебе достаточно? (Море — жестокая госпожа.) От моря нельзя убежать: каждый чертов раз это игра на выживание. Элинор убеждает Роджерса, что он не сможет обойтись без неё, сплетает сеть из безжалостной логики и откровенных манипуляций (в конечном итоге, они и в самом деле не смогут обойтись друг без друга). Море шепчет ей свои мрачные колыбельные по ночам. Слышит ли их он? (Какие жертвы он уже принес своей безжалостной госпоже?) Море благоволит им — ни одного шторма за все время пути от Англии до Багамских островов. Элинор все чаще задерживает взгляд на шраме, что рассекает левую щеку Роджерса. Память о сражении? Дуэль? Пьяная драка? (Она ни разу не видела его по-настоящему нетрезвым, хотя частенько присутствует на ужинах в капитанской каюте, когда офицеры поднимают многочисленные тосты за успех предприятия.) Этот человек — загадка, которую Элинор все больше хочется разгадать. Странная смесь жесткости и — нет, не мягкости (даже острые линии скул Роджерса отвергают само это слово), а какой-то деликатности, столь чуждой Нассау, её привычной жизни. Элинор нервно потирает шрам на ладони, оставшийся после той ночи, когда она выкрала из форта Абигайль Эш. У неё не было любовника уже несколько месяцев. В тюрьме было не до того, но сейчас Элинор то и дело представляет себя в постели с Роджерсом — потому что почему бы и нет, черт возьми. За этими мыслями не следует никаких конкретных действий: они двое по-прежнему обсуждают сугубо деловые вопросы, изредка сбиваясь на более личное, когда рядом никого нет — и все. Откровенно говоря, после двух болезненных разрывов подряд (сначала Макс, потом Вейн) Элинор вовсе не хочется новых отношений. И она слишком хорошо знает: даже любовная связь без обязательств может завести куда не надо. Как никогда понимает она сейчас тех, кто готов покупать любовные утехи на одну ночь — с тем, чтобы наутро даже не помнить лица шлюхи, с которой имел дело. По мере того как Нассау все ближе, напряжение нарастает: одни нервничают, другие радуются. Роджерс кажется воодушевленным и одновременно как никогда поглощен делами — весь стол в его каюте завален бумагами. Странная полупраздничная атмосфера витает на «Делисии»: они в конце долгого пути. Когда берег Нью-Провиденса показывается на горизонте, сердце Элинор, кажется, того гляди проломит пластины корсета. Впервые за долгое время она чувствует себя по-настоящему живой. “Я дома”. (Никто её не ждет, не встречает с радостными возгласами. А не казавший много лет нос в Нассау Тич — небось примчался, как только узнал о её аресте — даже пытается убить. Выстрел наугад — брандер таранит «Целеустремленный», нанеся немало ущерба, но не коснувшись «Делисии». При этом Элинор не сомневается — будь воля Тича, она лежала бы на дне морском вместе с флагманом Роджерса. Старый добрый Нассау, ничего не изменилось — все те же ссоры да склоки, люди все так же готовы вцепиться друг другу в глотки.) Не показывай слабости — закон Нассау. Это становится вдруг отчаянно трудно, стоит ей оказаться с Вудсом Роджерсом рядом — в одной каюте, на палубе, где угодно на расстоянии нескольких футов. Ничего ведь не изменилось — да, теперь она официально его правая рука, но разве к этому не шло с того момента, как они отчалили из Лондона? (Разве не эту цель она себе поставила тогда, в темной камере Ньюгейта, когда вручила ему листок бумаги с именем Чарльза Вейна?) Волны в бухте Нассау нашептывают ей о прошлых грехах. Быть живой — значит бояться. “Ты и на этот раз все испортишь”. Может быть, море и впрямь сменило гнев на милость — оно вернуло ей (им) сокровища «Урки де Лимы», которые Элинор считала для себя потерянными. Взятка Роджерсу от Макс — нынешней королевы Нассау. Жемчуга, бриллианты, сапфиры, рубины — рассыпанные по поверхности стола, они тускло мерцают в темноте: деньги, щедро политые слезами и кровью. Потрясение столь сильно, что поначалу они просто молчат, созерцая свалившееся на них богатство. А когда Элинор таки спрашивает — потому что это кажется ей уместным, приличным — о чем он сейчас думает, Вудс долго говорит о руке Фортуны, о победах, которые должны были принадлежать ему, и до неё понемногу начинает доходить, что он пытается ей что-то сказать (или хотел бы ей что-то сказать, но мешают приличия). Что-то очень-очень личное и уже это, если подумать, — дурной знак. — Что случилось в тот раз? Откуда у вас этот шрам? — спрашивает наконец она. Вудс рассказывает. Кажется, она уже где-то слышала все это: отчаянная попытка вернуть ускользающее благосостояние семьи, рискованное предприятие, в которое вложено немало денег, испанский галеон, нелепая смерть, и все, все было зря. “Блядь”. Море — безжалостная сука. (Отец умер из-за Абигайль, из-за того, что Элинор обманула Вейна, но та цепочка, что привела к этому, началась с «Урки де Лимы», думает она.) Круг замкнулся. В Нассау нельзя показывать свою слабость, но Вудс ведь не из Нассау, успокаивает Элинор себя, это не в счет. Шрам на его щеке на ощупь теплый и до странного гладкий, когда она ведет по нему пальцами. Миссис Хадсон, эта странная горничная, что вечно читает книги, прерывает их поцелуй с новостями об испанцах. (В шуме набегающих на берег волн на следующий день Элинор мерещится зловещий хохот.) * * * Порой Элинор снится, что море затопляет Нассау. Накрывает темной волной пляж (в её снах морские волны того же темно-изумрудного цвета, что и её платье, в котором она ходила в тюрьму к Вейну), поднимается вверх по улицам, лижет крыльцо губернаторской резиденции (теперь это и её дом тоже), заливает холл, скрывает лестницу на второй этаж... После таких снов Элинор просыпается среди ночи и долго лежит в темноте, прислушиваясь к дыханию Вудса рядом. Иногда ей удается заснуть. Иногда — нет. — Ты не спишь? — Элинор вздрагивает. Она привыкла, что Вудс спит на удивление чутко (возможно, тоже дурные сны), но не настолько же, чтобы проснуться от того, что она лежит рядом неподвижно и просто не спит. — Ты тоже? Она скорее догадывается, чем видит в темноте, как он кивает. — Да. После паузы он добавляет: — Не могу заснуть. Иисусе, как давно? Который, мать его, час? Нахуй. Элинор резко садится. — Трахни меня. Вообще-то она старается вести себя как приличная дама. Не ругаться как моряк, хотя бы. Но это уж слишком: её сны, его бессонница. Они оба сойдут так с ума. Её бьет мелкая дрожь, хотя в комнате не холодно. — У тебя кожа мурашками, — он проводит рукой по её плечу. Элинор оставляет это без комментариев. Молча перекидывает ногу через его бедра. В темноте, на ощупь, особенно заметно, насколько они внешне похожи с Чарльзом: рост, телосложение, даже овал лица и длинные пальцы. И все же Элинор никогда бы не смогла их перепутать, даже спьяну. “Люблю тебя”, — вертится в голове. У неё хуево с произнесением таких вещей вслух. Она смирилась и больше не пытается. Некоторые увечны физически, а она вот даже ради спасения своей жизни не способна сказать близкому человеку, насколько он ей дорог. Она задолжала своим любимым столько невысказанного. Никогда не говорила отцу, как ей важно, чтобы он её, наконец, заметил. Так и не сказала Чарльзу, что в тот единственный раз, когда он предложил ей выйти за него замуж, отказала не потому, что не любила, а потому, что... ну они же в Нассау, ну какое “замуж” в таком месте как это? До сих пор не призналась Макс, что и правда думала выкупить бордель, как та предлагала, только случилась вся та история с «Уркой де Лима», и им обеим стало не до того. Тепло разливается по телу, и сраная дрожь, уходит, сменяясь спазмами удовольствия. Элинор впивается ногтями в руку мужа, тихо всхлипывает (почему у неё глаза на мокром месте, ей же сейчас хорошо?), стонет от наслаждения. Ночь окутывает Нассау, но до борделя и таверны слишком близко, чтобы можно было говорить о ночной тишине. Этот город никогда не спит. Честные горожане (половина в недавнем прошлом бывшие пираты) спускают деньги на выпивку. Шлюхи обслуживают клиентов. Солдаты несут службу, шпионы выведывают секреты. Где-то там, на острове беглых рабов, отделенный от них милями морской глади, Флинт планирует, как выиграть у них эту войну. И Тич, его союзник, которому нужно на самом деле только одно, — убить её, Элинор Гатри. Тяжело дыша, Элинор вытягивается рядом с Вудсом, привалившись лбом к его плечу. Если они проиграют — им обоим конец. * * * Если думать о рациональном — о том, что еще нужно сделать, распоряжениях, которые необходимо отдать — до поры до времени получается держать лицо. Но вообще-то все свои способности по поддержанию видимости Элинор уже исчерпала, и, когда приходит пора прощаться с мужем, на неё накатывает тихая истерика. Чертов Тич добился-таки своего. Ну и жалкий у неё видок сейчас. Дверь за Вудсом захлопывается с глухим стуком, и, хотя еще есть время до того, как его корабль отчалит, у Элинор поганое чувство, будто она утратила контроль над ситуацией прямо сейчас. В чернильной тьме за окнами море и небо сливаются воедино, и это выглядит как в её снах, когда соленые воды затопляют город. (Море всегда забирает свое.) Прорыдавшись, Элинор выползает на балкон — посмотреть, как едва различимый в темноте шлюп скользит к выходу из гавани. (Корабль Тича она не видит, но знает, что он там.) Завтра её черед отплывать.