Мне засталася спадчына

Почти полвека живу на свете, а все равно запах кофе воскрешает в моей памяти приятную картину: зима, замковые окна покрыты узорами, в длинных коридорах тёплое дыхание оборачивается крохотными облачками; мне меньше десяти лет, я сижу на пушистой шкуре у очага и изо всех сил кручу деревянную ручку кофемолки. Твёрдые зерна не поддаются, работа идёт медленно, но и маленький-я не привык сдаваться: то зажимаю кофемолку между коленями, то прижимаю к углу, то трясу ее вверх-вниз. Мне нужно смолоть три порции, три крохотные пригоршни зёрен: для мамы, для бабушки и для Льва. Это даже тяжелее, чем учиться владению мечом: маленький детский меч делали под мою руку, а кофемолка — это настоящий взрослый инструмент… И взрослые ждут моей работы, я не могу их разочаровать: для кофе бабушка держит «особенную» воду из лесного источника, и добавляет туда дорогие пряности, и заранее греет молоко — а достать молоко зимой это не шутка! — Какой силач, какой умница, такой воин у меня растёт, — хвалит меня матушка, когда я отдаю ей три порции кофейной пыли, и бабушка принимается колдовать с крохотным подвесным чайником. — Лев, как ваши уроки проходят? — Юный Франтиш одарён во многих областях. Чего бы он не захотел, всего сможет достичь: стать и великим воином, и прославленным учёным, — сдержанно отвечает Лев, и у меня уши горят от довольства — он признаёт меня способным! Сейчас я, конечно, понимаю, что он говорил ровно то, что матушка хотела от него услышать. Мой друг, мой учитель, благословение и проклятие моего рода, Лев — он всегда был немногословен, сдержан и слегка печален. Это история обо мне, о нём, и о закате моего рода — Лоевские, герб «Самсон». Я не помню, когда именно ко мне приставили эльфийского учителя, но все мое отрочество прошло под его нестрогой, неулыбчивой опекой. Лев жил в нашем замке Могилевском, — замок этот еще называют Могильным — жил в двух комнатах на южном крыле, неподалёку от отцовского кабинета; хотя все мы, жители имения, были людьми с человеческими родственниками, он был эльфом, и очень древним, нездешним. Даже если его длинные, собранные в семь тонких кос волосы не пятнала седина, хотя его лицо совсем едва тронули возрастные морщины, хотя его голос оставался чист и певуч, как у райской птицы, всё равно впечатление от него исходило очень старое, хрупкое, даже потустороннее. Пока я не родился, Лев вёл множество дел в нашей семье: он следил за бухгалтерией вместе с матушкой, вёл судебные дела от лица отца, и много помогал юридическими советами многочисленным родственникам со стороны отца, матери, бабушки и прабабушки. Потом родился я, долгожданный наследник, и на Льва свалилась ещё одна обязанность: мое обучение. Ещё до того, как я сказал первое слово, мое будущее было известно: пойду по стопам отца, окончу иезуитскую школу, потом Лейпцигский университет, стану доктором наук, и соответственно заслугам получу придворный чин. Как и отец, Феликс Лоевский, буду жить в столице, наблюдать придворные интриги и создавать законы, и впишу ещё одно поколение в историю. Жители замка уважали Льва и берегли его: он ел с того же серебра, носил шёлк и меха не хуже, чем отец, серебро и жемчуг не хуже, чем матушка, и по делам ему позволено было ездить в карете с нашим гербом. Когда отец покидал нас на полгода придворной службы, он наказывал мне «не проказничать, учиться как след, беречь маму, бабушку и Льва», а я серьезно относился к словам родителей. Но даже с таким трепетным отношением, Лев все равно кланялся нам в пояс, говорил очень учтиво и формально, и не встречался с нами взглядом. Чаще я приходил в его кабинет во второй половине дня, сразу после тренировок с оружием и лошадьми; он учил меня, как держать перо, и как красивым почерком выводить учтивые записки, как читать стихи, как одним росчерком передать контуры предметов. Каждый день я присылал бабушке записку: «Франтиш Лоевский желает вам крепчайшего здоровья и очень вас любит», силился нарисовать собственное лицо, кружился один тур галантного танца с воображаемой партнёршей, ел воображаемую еду из этикетно расставленной посуды (разные этикеты для нашего города, столицы, преимущественно-человеческого и преимущественно-эльфийского общества), а остаток времени до заката или читал, или слушал, как Лев мне читает про рыцарей и разбойников. Я долго считал его лучшим другом, может, даже членом семьи. Наверное, всякий ребёнок посчитал бы так: ведь он никогда не перечил, никогда не повышал голос, соглашался со всеми моими высказываниями, чтобы потом в разговоре вдохновить на другой вариант мысления. Он часто спрашивал «Что натолкнуло тебя на такую мысль?» и «Разве нет ничего, что изменит твоё мнение?», и я почему-то чувствовал себя самым важным человеком в мире, и с радостью рассказывал весь несложный процесс моих мыслей. Тогда он говорил «Но представь, окажешься в такой ситуации: <в примерах я почему-то всегда оказывался в столице в окружении толпы, и делал что-то возмутительное>, разве так неизменные ценности не обернутся против тебя?», и я пытался придумать, как вывернуться. Но чем старше я становился, тем больше вопросов появлялось к статусу Льва. Почему у меня есть родители, а у него нет даже родственников? Почему я человек, а он эльф? Почему я дворянин, а он нет? Почему эльфы выглядят вечно молодыми, а он нет? Я спрашивал у матушки, но она только говорила: — Тебе стоит спросить у отца. Когда я выходила за него, Лев уже был с ним; я слышала, он жывёт дольше, чем стоит Могильный замок. Но спрашивать самого Льва бесполезно: он говорит, будто Феликс запретил ему говорить. Я спросил: — И тебе никогда не было интересно? Она ответила: — Конечно было! Но Феликс так просит беречь его, в том числе от воспоминаний. Мы, люди, не видели осады и разрушения Могилёва за последние триста лет — нам и вспоминать про то нечего. Если бы он захотел, то и рассказал бы, как думаешь? Я ушёл расстроенный — и с чего я должен его беречь? Я тут хозяин, в он лишь подчиненный! Вот сейчас пойду и потребую… И тогда мой разум совершил все то, чему учил меня наставник: а действительно ли моё действие приведёт к покою и процветанию? А нельзя ли добиться желаемого мирным путём? А стоит ли это делать? Сейчас я могу только поаплодировать своему старому учителю: он натренировал ребёнка думать так осмотрительно, как способен не всякий взрослый человек. Этот мысленный приём не раз выручал меня в будущем, когда никаких родителей и учителей рядом не было. Я все равно задал неудобные вопросы, уже при других обстоятельствах. Однажды отец вернулся в Могильный замок и взял меня в город решать управленческие дела. Я должен был смотреть вокруг и перенимать манеры; но я смотрел на толпу, на товары, на торговцев и покупателей: людей, и эльфов, и зверолюдей, и всяких существ, названия которых не помнил (кроме гномов; гномов у нас в городе почти нет). Спадар Феликс иногда отвлекался от разговоров и заполнения бумаг, задавал вопрос на проверку знаний, например: «Представь, что я эльфийский купец из Вейшнории, и тебе надо, чтобы я продал тебе больше всего товаров. Как начнёшь разговор?» Я отвечал что попало, путал эльфов с котлетами и людей с мухами, а Феликс Лоевский только кивал, делая вид, что слушает. А уже потом, на долгом пути домой, рассказывал мне, как живут аранцы и вейшнорцы, могилёвцы и половцы, и что даже аранский эльф очень отличается от аранского человека, и это надо учитывать. Мы вернулись, я отоспался и пришел к наставнику Льву, разразился тревожными вопросами: — Саме Лев, я вчера был на ярмарке, я видел эльфов кроме тебя! И я правда увидел, что эльфы не стареют, как люди, и выглядят старыми только перед самой смертью. Ты же не собираешься скоро умирать? Лев ничего не ответил, но он всегда обдумывал каждый ответ. Ожидая его слов, я волновался всё больше и больше, взгляд с ужасом искал подтверждения страшной догадки. Я пристально всматривался в лицо наставника, в скорбную линию рта, в тонкие морщины на висках и на шее, в истончившуюся кожу на руках — хотя его кожа и смугла, все равно на тыльной стороне ладони можно различить темный рисунок сосудов. — Может, тебе нужно найти лучшего врача? — спросил я, не дождавшись ответа. — Пожалуйста, не умирай! Я всё сделаю! Ты мне здесь единственный друг. — Мне не грозит смерть, не волнуйся, — ответил Лев наконец. — Я прослужу еще твоим детям. — А почему ты тогда так выглядишь? — Как именно? — Не как в городе. Там эльфы со светлой кожей, и у них громкий голос, и они восклицают на каждое слово, и у них совсем другие уши. Городские вообще другие. А ты… Но Лев не дал мне закончить, наставительным жестом поднял руку, призывая к молчанию: — Саме Франтиш, ты уже забыл о манерах? Совершенно недопустимо без спроса обсуждать внешность существа, если вас не связывает долгая дружба. И уж тем более неприлично говорить так общо: как будто все городские эльфы белокожи и болтливы… Отец доверился твоему прилежанию и взял в город, а ты, оказывается, так легко забываешь основы. Пожалуй, сегодня нам следует употребить время на повторение пройденного. Мне стало так стыдно от его слов, что даже не заметил, как от моей детской дружбы отмежевались, будто она ничего не значит. Только потом эта реплика вспомнилась мне, но возвращаться и требовать объяснений было поздно. И всё же, это запоздалое знание надолго засело в моей голове. А потом я чуть не стал причиной его смерти. Я уже был взрослый, пятнадцать лет, и за одно лето вытянулся, стал даже выше отца. Забывшись, я зачитался легкомысленным романом и пропустил начало торжественного вечера; только когда солнце скрылось, я осознал свою ошибку. Вихрем выбежал из комнаты, на ходу накидывая праздничный плащ и поправляя самоцветный пояс, бегом ринулся вниз по винтовой лестнице, и со всей дури сбил с ног Льва. Он даже не вздохнул, не попытался ухватиться рукой за стену — упал спиной вниз на блестящие от старости известняковые ступени. Я не услышал никакого звука кроме шелеста многочисленных одежд — он всегда сильно кутался от холода — но он упал, и молчал, и не двигался, и я понял: произошло ужасное. Он даже не моргал. Я стоял в оцепенении, в бессловесном ужасе, не зная, что делать, за что взяться, кричать или молчать, а он даже не закрыл глаз. Я упал на колени, попытался его поднять, а он не дышал. Мне понадобилось несколько драгоценных минут внутренней борьбы, чтобы позвать помощь — жалкая, детская часть разума не хотела, чтобы в смерти Льва обвинили меня. До сих пор помню, как я помогал перенести его вниз, как положили его на широкую лавку, а на камнях остались кровавые разводы. Бабушка просила позвать доктора и заламывала руки, что доктор уже может быть пьян, а матушка аккуратно, хотя и не с первого раза, закрыла его застывшие глаза. Никто не винил меня, как я опасался. Потом пришел отец, выгнал всех, а сам запер комнату и велел позвать врача, пьяного или трезвого.