Холодно, тепло.

Под кроватью холодно, сыро, воняет плесенью и жутко страшно. Под кроватью шелестят тараканы и плетут паутину пауки. Под кроватью рано или поздно сгниет аккуратно исписанная конспектами по трем направлениям из четырех зелёная тетрадь на пошарпанной пружинке. Хозяину тетради тоже больно, тоже холодно и страшно. И он дрожит, сидя на заправленной кровати, поджав колени к груди. И плачет. Потому что холодно, потому что сыро и страшно. Потому что больно от того, что всякая ползучая живность потихоньку жрет зелёную тетрадку и от того, что эту самую тетрадку он и пальцем коснуться не может. Безвыходная ситуация. Ему остаётся только дрожать, плакать и бояться медленной, холодной и мучительно болезненной смерти. Если это можно так назвать. Олежа подскакивает на кровати, роняя горячие соленые слезы на белоснежное покрывало, схватившись за футболку слева, будто желая выдрать бешено бьющееся сердце. Ему не холодно, но страшно и больно. Не потому, что всякая ползучая живность потихоньку жрет зелёную тетрадку и он эту самую тетрадку и пальцем тронуть не может, а потому, что кошмары в конец загнали Душнова в угол. Они бьют по мозгу, вызывая жуткие мигрени, приступы слез и тремор рук. Тук-тук. Олежа вскидывается, переводя взгляд на обклеенную всякими стремными стикерами дверь. Она приоткрывается и из-за нее выглядывают два зелёных, как нежная листва дерева в парке напротив дома, как стоящий на подоконнике кактус, как луг у бабушки в деревне под Саратовом, глаза. — Олеж? Обеспокоенный, тихий тон голоса студента заставляет обратить на него внимание. Обладатель зелёных глаз и тех самых стремных стикеров высовывается из-за двери полностью, держа в руках стакан с чем-то горячим и коричневым. — Доброе утро, наверное? Я тебе… Чай заварил. С ромашкой и мятой. Ты ворочался ночью, очень. Димон «Шашлык» Побрацкий, студент МГАПУ и бывший сожитель Олежи в общаге номер двенадцать. — А… — в горле пересохло, отчего слова даются с большим трудом. Душнов мастерски выкручивается и начинает активно жестикулировать. Дима привык. Дима понимает. Отпив достаточное количество успокаивающего горячего, но не обжигающего чая, Олежа наконец выдохнул. — Спасибо большое, Дим. Правда. Я тебя разбудил? — Нет, уже одиннадцать, я отметился на паре и сказал, что мне хуёво. Поверили, отпустили. — Зачем? Отсидел бы на парах. — А чё я там без тебя буду делать? Да и, к тому же, — Дима почесал затылок. Откровения и всякие нежности, если честно, для Димы были чем-то… Запредельным. Слишком смущающим. — Волнуюсь я за тебя, короче. Мало ли, проснулся — меня нет. Испугаешься и истерить начнёшь. — Не смешно, Дима. Голос Олегсея звучит сдавленно и строго — Ладно, прости, не хотел, идиотская шутка, признаю. Дима поднимает руки в жесте «сдаюсь» и присаживается рядом с Олежей. И обнимает. И теперь Олеже тепло и спокойно. Не страшно, не больно и не холодно. Дима — персональное солнце и щит для Олежи. Когда-то Побрацкий сам что-то такое обронил. И Олеже эти слова понравились. — Спасибо, Дим. — Ой, помолчи, это слишком смущает, я и так еле от ехидных комментариев держусь. — Петушня? — Именно. Дима смеётся, вместе с ним смеётся и Олежа. И им тепло и не страшно.