Ведьмин глаз

Мир духов рядом, дверь не на запоре, Но сам ты слеп, и все в тебе мертво. «Фауст» Иоганн Вольфганг фон Гёте

Я прижимала к опухшей щеке шелковый платок, в который Савелий перед уходом завернул пару осколков льда со стенки морозилки нашего старенького «ЗИЛа», а косынкой с въевшимися пятнами йода вытирала кровь с губ. Рядом, на столе, застланном самой дешевой клеенкой, стоял красный тазик, куда я сплевывала сукровицу. Он был красным, шершавым, до безобразия уродливым и никогда мне не нравился, но вот уже как год служил верой и правдой в самые темные дни: туда я блевала, в нем парила ноги после особенно долгих зимних дежурств, отстирывала кровь с вещей и прочее, и прочее. Тазик жил в этой квартире дольше нас с Идой и принадлежал покойной бабушке Савелия, которому несколько лет назад по наследству досталась эта допотопная сталинка со всем старьем к ней прилагавшемся. Год назад тазик треснул, и тогда, вместо того, чтобы выбросить, Савелий заклеил трещину изолентой. Тазик, тазик, тазик… Вся кухня блевотного плесневело-зеленого цвета в слабом желтоватом свете одной-единственной лампы кружилась бесконечным хороводом вокруг меня. Все сливалось в одно целое и круилось-кружилось-кружилось… Только красное пятно на столе рставалось неподвижным. В красном тазике — красная кровь. В красном тазике — Кровавая Плата. В красном тазике — цена чьей-то спасенной жизни. Чем дольше я вглядывалась в красное на красном, тем меньше становилось желание возвращаться завтра утром к работе. Мне еще не встречалась ни одна живая душа, которая стоила хотя бы половины тех страданий, которые я испытывала ежедневно. — Надь, ты чего? — От голоса Иды все остановилось, вернулось на места. — Тебе плохо? Тошнит? Я подняла глаза и прекратила раскачиваться взад-вперед на хромой трехногой табуретке. Ида сидела на подоконнике, сощурив ярко-красные глаза, и наклонив голову, ожидающе смотрела на меня. В руке у нее дымилась сигарета. На подол ее дорогого бардового пальто падал пепел, который она взмахом руки стряхивала на пол, хотя рядом стояла хрустальная вазочка для оливок — импровизированная пепельница. — У-у-у, — протянула Ида, одновременно хмурясь и улыбаясь уголком губ, — какой у тебя взгляд. Я подняла брови. — Ну, будто ты философские думы думаешь. Или тебя и правда сейчас стошнит. Только, пожалуйста, не на пол, а то Савве и так убирать этот пиздец в прихожей, — Ида зашлась хохотом и, заметив мое замешательство, объяснила: — Он же вчера вечером, бедолага, перед дежурством этот половик на руках целый час в ванной стирал, а ты пришла и… — Она снова расхохоталась. — Там будто жирную крысу разорвало. Не в обиду, Надь. И Савве не говори, когда вернется, что я над ним смеялась. А то он у нас мальчик нежный, ранимый. Обидится еще, выгонит меня, а мне идти-то некуда. Я нахмурилась. — Ах, ну да. Ты же не можешь говорить. Болит? Я кивнула. — Сильно? Кивнула. — Давай-ка еще льда тебе заверну. Ида слезла с подоконника и забрала у меня мокрый платок. Брезгливо подержала его двумя пальцами, скривила губы и закинула в стиральную машину, стоявшую у самого входа на кухню, а потом вышла в коридор. Странная она была, эта Ида. Только я никак не могла понять, она странная в хорошем или плохом смысле? Я была наслышана о ней и ее семье еще со времен собственного стажерства в Департаменте. В итоге, не все слухи оказались правдой. Познакомились мы, когда я уже как год работала ловчей, а Иде только-только в наставники назначили моего отца. После окончания стажировки Иду определили в ловчие, потому что она, как и я, могла ходить в Пограничье. Должна отметить: мало в мире магов, способных заглядывать туда хотя бы на минуту — плата уж очень дорога. За время совместных дежурств и расследований мне довелось видеть самые разные стороны ее необыкновенной личности. Ида могла быть обаятельной и харизматичной, любящей пошутить и подурачиться; могла быть безумно болтливой; могла быть чуткой и участливой. Но иногда она проявляла нечеловеческую жестокость и хладнокровие. И, в каком-то смысле, Ида была роковой — будто она способна менять ход событий как ей заблагорассудится; она знает, как все будет, и вы, стоящие рядом с ней, осознаете, что будет так, как она захочет и никак иначе. Полное имя Иды — Исида. Ее назвали в честь древнеегипетской богини — покровительницы грешников, рабов и простых людей. Как же далека была от этого ее смертная тезка! В Департаменте у Иды был позывной — Кали*, но, как по мне, она больше похожа на Шакти*. — Так о чем ты там думала? — спросила Ида, вернувшись уже без пальто. На плече у нее висело затертое до дыр серое полотенце из ванной. — Поделишься? Мне ведь тоже интересно. — О азыге (О тазике), — еле вороча языком ответила я. Она недоверчиво покосилась на единственный во всей кухне тазик и фыркнула. — Тазик как тазик. Что в нем такого? Я тяжело вздохнула. Мне совершенно не хотелось говорить: во-первых, сегодяшний вызов на окраину Питера оказался не из легких и порядком вымотал меня, во-вторых, было больно. — Ладно, не буду врать, что поняла тебя, — Ида криво улыбнулась, открывая морозилку. — Как станет легче, сама объяснишь… если вообще захочешь поделиться этим с лучшей подругой, разумеется. — Присвистнула: — Какой кошмар! Как давно мы размораживали холодильник? Несмотря на то, что вопрос явно был риторическим, я на автомате ответила: — Олода аад (Полгода назад). — Ну да, оно и видно. Ида поскребла ногтем стенку морозилки, закатила глаза и достала мясо, завернутое в пакет. Повертела в руках, придирчиво разглядывая, потом повернулась ко мне: — Как думаешь, что это? Я безразлично пожала плечами. — Похоже на куру. Я ничего не ответила. Она порылась в морозилке, шурша прочими многочисленными пакетами, многие из которых нам передавала мама Савелия. Их редко трогали, поэтому все они теперь примерзли к стенкам и полкам. Ида достала другой пакет, поменьше, с пельменями. Или это были вареники? — Кура или пельмешки? Что больше нравится? — она взвесила в руках пакеты. — Ез аисы. Агывай, а о астаэт (Без разницы. Закрывай, а то растает). — Ну без разницы, так без разницы, — она убрала пельмени обратно и захлопнула дверцу так, что «ЗИЛ» слегка пошатнулся. — Кура старая, судя по запаху. Выбираю ее. А пельмени может завтра сварим. Ида замотала в полотенце мерзлое мясо и подала мне. Я прижала его к пульсировавшей щеке. Ледяная ладонь коснулась лба, от чего я вздрогнула. Ида цокнула языком. — Солнце мое, да у тебя температура. У нас есть градусник, ты не помнишь? Кажется, я видела где-то… Напомни, где у нас лекарства лежат? Я кивнула на антресоль позади нее. Ида взобралась на табуретку. Табуретка была такая же, как и моя, — трехногая и хромая, и поэтому опасно кренилась вбок, пока Ида осматривала содержимое наших скудных запасов лекарств. — Так, а где он? — она обернулась ко мне, уперев руки в бока и держа в руке пожелтевший пластмассовый футляр от ртутного градусника. — Ео аили есяц аад (Его разбили месяц назад). — Наверное, это было без меня. — Ы и аила ео (Ты и разбила его). — Да? — удивилась Ида. — Не припоминаю такого. После этого вс снова стало как раньше: Ида сидела и курила на подоконнике, а я раскачивалась на табуретке, приживая холод к больной щеке. — Где там носит Савву? Второй час где-то ходит. — Он оол к Иоиу Аельяноиу. — Пошел? Если бы я умела телепортироваться, то никогда бы в жизни не ходила пешком. — Огоа е йотая (Погода не летная). Ида посмотрела в окно. Снег валил крупными хлопьями, а плотный мрак разбавляли лужи света от фонарей у парадных. — Ну да, — согласилась она. — Не летная… Ты выглядишь так будто вот-вот отключишься. Отвести тебя в комнату? Прежде чем я успела ответить, Ида встрепенулась и замерла с поднесенной к губам сигаретой. Потом соскочила с подоконника, поставила чайник подогреваться на плите и принялась что-то искать в шкафчиках, громко хлопая дверуами. Почувствовав на себе мой вопросительный взгляд, Ида обернулась и показала пакет с шоколадными вафлями на развес. — Спрятал, думал, я не найду, — самодовольно улыбнулась она, имея ввиду Савелия. — О таое? — Идут, — кратко ответила Ида. И правда, через несколько минут раздались два быстрых поворота ключа в замке. Со своего места я не видела коридор и прихожую, но слышала, как открылась дверь. В квартиру вместе с прохладой дохнуло жизнью и суетой: топотом ботинок, стряхивавших снег, шуршанием пуховиков и тихими разговорами. По полу пополз сквозняк. Наконец тяжелая металлическая дверь с грохотом закрылась. Щелкнул выключатель. Коридор залило светом. — Стоять! — Савелий пронзительно вскрикнул, но, судя по последовавшему после этого емкому и тихому «блять!», было поздно. Снова послышалась возня, недовольное ворчание Савелия. Ида легонько похлопала меня по плечу. Я подняла глаза и увидела, что она заливалась беззвучным смехом. — Эдик на половик наступил, — сказала она, чуть задыхаясь. «Эдик?» — рассеянно подумала я. — «С чего бы ему быть здесь?» На пороге кухни беззвучно возник Савелий, растирая румяные от мороза щеки. Его живые зеленые глаза с некоторым беспокойством сначала внимательно осмотрели комнату, а потом остановились на мне и Иде, которая все еще держала в руках вафли. — Я привел врача, — выдохнул он и прошел вперед, пропуская худощавого, с вьющимися кудрями парня, который все это время с мрачным видом топтался позади. — Я как раз наоборот, — проворчал он, ставя на уступленный Идой табурет принесенный с собой чемоданчик. — Я больше по мертвым, чем по живым, а вы, Надежда Анатольевна, на мой непрофессиональный взгляд, еще живы. Эдик Тюхин был внуком и подмастерье нашего патологоанатома, Иосифа Валерьяновича, и в свободное от колледжа время ассистировал ему в Департаменте. За опыт, разумеется, и бесплатную еду. Кроме работы в секционном зале, они вместе оказывали, по мере возможности, различные медицинские услуги работникам Департамента, поскольку отдельного медпункта не было. Эдик был способным учеником, насколько я могла судить. Человеком он был немногословным, в некоторые моменты сонливым и время от времени раздражающе ворчливым для своих семнадцати. И еще меня немного задевало, что он обращался ко мне на «вы». Мне всего-то двадцать шесть, не такая я и старая. — Ты брал градусник? — поинтересовалась Ида, заглядывая в чемоданчик. — Нет у нас градусников, — с явным недовольством ответил Эдик, надевая белые резиновые перчатки. — Не имеем мы, знаете ли, привычку трупам температуру измерять, Ида Александровна. Ида скрестила руки. — Да неужели? — Во всяком случае, я бы не стал брать с собой градусник, которым мы измеряем температуру в прямой кишке. Я отбросила курицу, схватилась за тазик. Меня хорошенько вырвало желчью и кровью. — Давайте-ка оставим разговоры про трупы на следующий раз, — поморщился Савелий, стоя у стены напротив. — Эдик, осмотри Надю, пожалуйста. Эдик придвинул табурет ко мне, сел напротив, положив чемоданчик на колени, и аккуратно взял за подбородок, повернув на свет опухшей стороной. — Чего тут смотреть? И так видно, что нужен стоматолог, а не я. Ладно, налейте воды, пусть она сперва рот прополощет. Ида налила теплой воды из-под крана и подала мне. Я послушно прополоскала рот, чувствуя режущую боль в десне, — на том месте, где когда-то был зуб, — и сплюнула сукровицу с мелкими желтоватыми крошками. — Ага, — Эдик кивнул, с брезгливым выражением заглядывая в тазик. — Как я и предполагал. Удален не до конца. Ну давайте, открывайте рот, Надежда Анатольевна. Я не буду ничего трогать, обещаю… Есть фонарик? Хотя нет, не надо, я телефоном. Так-так-так… Пошире, пожалуйста. Вот так. Ну да, так и есть. Половина корня застряла в десне. Так-с, что еще? Порезан язык, у корня… и большой порез слизистой щеки и нёба. Нет, подождите, Надежда Анатольевна, не закрывайте рот, потерпите. Хммм… — Ну что там? — теряя терпение, спросила Ида. — Ничего хорошего. Определенно. Как я вижу, удален зуб мудрости. Нижний третий моляр. Остальные на месте, выросли правильно, правда, давят на соседние… — Я имела ввиду, можешь ли ты что-нибудь сделать с ее больным зубом? Эдик отпустил подбородок, и я с облегчением закрыла рот. — Я не зубной врач! — отрезал Эдик. — Надежде Анатольевне в срочном порядке нужно обращаться к стоматологу, чтобы удалить осколок и наложить швы. Я не стану даже пробовать. Вот если бы Надежда Анатольевна соизволила оплатить услуги не зубом, а, скажем, пальцем, то я бы еще мог что-то сделать, а тут… Ничем не могу помочь. — А Иосиф Валерьянович? Он сможет чем-нибудь помочь? Эдик вздохнул. — Этот осколок и я могу выдернуть — да хоть сейчас. — Я округлила глаза и помотала головой, умоляюще смотря на Иду. — И зашить могу — теми же нитками, которыми зашиваю трупы. Кажется, я взял их с собой… Живот громко и недовольно заурчал. Я прикрыла рот косынкой, чувствуя как горлу подступила желчь. — Прошу, без подробностей, — напряженно сказал Савелий. — Ей может стать хуже по моей вине — вот о чем я, — продолжил Эдик. — Чем терять время, лучше бы отвели Надежду Анатольевну к зубному. Он наложит швы, выпишет рецепт на антибиотики. Сами посмотрите, у нее гноится рана. Почему вы сразу не отвели ее в больницу? Во сколько она вернулась? — В семь, — ответила Ида. — Ну и вот, успели бы на последнюю запись. — Она вырезала зуб вот этим, — Ида откуда-то достала мой стилет, который напоминал по размеру компактный охотничий нож с обоюдоострым лезвием. Рубины на рукояти и гарде, обвитой тончайшими серебрянными лозами, блестели, отражая слабый свет лампы. — Как объяснить врачам, почему ей вдруг моча в голову ударила поковырять во рту ножом? Да ее бы сразу к психиатру отправили! — Вам как будто впервой, — хмыкнул Эдик. Ида сделала вид, что не услышала его. — Ей нельзя к психиатру, — сказал Савелий. — У нас дежурства на месяц вперед расписаны, да и ловчих всего двое осталось. — Двое? — переспросила Ида. — А Гаврилина что, погибла при исполнении от того, что палочку неправильно держала? — Папа сказал, что она взяла отпуск на пару недель. До приема. — Ага, значит, она вернется, чтобы портить своей противной рожей мне весь праздник. Замечательно. Эдик прочистил горло, привлекая внимание. — Ладно-ладно. Отведем мы ее в больницу. Завтра как встану, сразу же запишу ее на прием. Но у нее еще температура. — А у вас нет лекарств, — догадался Эдик. — А у нас нет лекарств, — кивнула Ида. — Что ж, — он вздохнул, открыл чемоданчик и вытащил новенькую упаковку ибупрофена. — Не найдется ли у вас ножниц? — Вот, — Савелий уже протягивал единственные во всей квартире ножницы — швейные, с загнутыми концами. Тоже бабушкино наследство. — Благодарю, — Эдик кое-как отрезал блистер с двумя таблетками и положил на стол. — Одну сейчас, другую оставьте на утро. — Какой ты щедрый парень, Тюхин, — проворчала Ида, выключая начавший свистеть чайник и наливая мне еще стакан воды. — Просто ужас. — Стараюсь. Эдик решительно встал, одернул свитер и кивнул чему-то. — Желаю вам скорейшего выздоровления, Надежда Анатольевна. — Аио, Эик (Спасибо, Эдик). — Ты что, уходишь? — спросила Ида. — А чай? У меня еще есть четвертая положительная в холодильнике — свежая, только сегодня забрала. — Нет, спасибо. Я лучше домой пойду. Дедушка сегодня целый день с давлением лежит, надо и за ним проследить. К тому же, мне завтра на учебу. — А, вот почему пришел ты. Ну что ж, передавай Иосифу Валерьяновичу от нас привет. — Обязательно. На этом мы распрощались. Савелий пошел проводить Эдика до станции метро, а Ида, после того, как я выпила ибупрофен, отвела меня в комнату. Она укрыла меня пуховым одеялом, поставила тазик у изголовья кровати и приказала звать ее если что. Прежде чем уйти, Ида внимательно осмотрела стоявшую на комоде птичью клетку, в которой на жердочке дремала огромная неясыть. Убедившись, что Столас* безобиден и заперт, она пожелала мне спокойной ночи и закрыла за собой дверь. Я осталась одна в темноте, одолеваемая мучительной болью в щеке и непрекращавшейся тошнотой. Закрывая глаза, я балансировала на грани яви и сна, передо мной проносились смутно знакомые образы, голоса на перебой твердили мне что-то, а в конце я обязательно оступалась на невидимых ступенях и падала в бездну, от чего немедленно просыпалась с бешено колотившемся сердцем и спутанными мыслями. Лежала какое-то время на подушке, набитой тяжелым гусиным пером, под стеганным одеялом пока снова не проваливалась в беспокойную полудрему и снова не просыпалась. Из-под двери все это время пробивалась полоска света, лившегося из коридора. В комнате витал слабый запах сигаретного дыма, но больше — морозной свежести, приятно холодившей лицо. Наверное, открыли окно на кухне или балкон в зале. Слышались осторожные разговоры в полголоса, хруст вафель, звон чашек. Когда я вновь проснулась, была поздняя ночь. Электронные часы на письменном столе показывали три ночи. Ведьмин час. Все в квартире стихло, полоска света у двери пропала, а запах сигаретного дыма пропал. Несмотря на то, что боль немного унялась, я чувствовала ломоту в костях и еще кое-что. Непонятную тревогу и дикий страх, который испытывает ребенок, предвкушая, что из темноты появится чудовище и съест его. Но я боялась не чудовищ. Как можно боятся того, с чем приходится иметь дело практически каждый день? Нет, это был страх немного рода: это страх ребенка, который знает, что он в ловушке, что родители не прибегут на крики и не включат спасительный свет, потому что крепко спят у себя в комнате. Я повернула голову в сторону комода, на котором стояла клетка со Столасом. Пусто! Дверца распахнута, а его нигде нет. Но он сам бы в жизни не открыл клетку — на ней была сильная магическая печать, да и изнутри ее практически невозможно было сломать. Я села на кровати, подтянув одеяло почти до подбородка. Странный холодок пробирал на сквозь. Что-то в комнате было не так — будто это она и не она одновременно. — Госпожа Надя, наконец-то вы проснулись, — по комнате эхом прокатился глубокий, властный голос. Все в один момент прояснилось: я находилась в Зазеркалье. И поэтому комната выглядела иначе — это было отражение реальности, а не реальность. Но то, где я была, волновало меня меньше, чем гость, сидевший в кресле у окна. В кресле сидел пожилой мужчина с длинной седой бородой и такими же волосами, перехваченными резинкой на затылке; в черном брючном костюме. Его глаза горели золотом в темноте. Пальцы в перстнях перебирали перья неясыти, замершей на подлокотнике. Острые когти птицы впивались в мягкую обивку. — Фуркас*, — выдохнула я, хотя, признаться, больше бы обрадовалась какому-нибудь монстру. Глаза внимательно посмотрели на меня. — Госпожа Надя, — по комнате эхом разнесся скрипучий старческий голос, от которого меня невольно передернуло, — как я рад видеть, что с вами все в порядке. — Опустим формальности. Я знаю тебя давно. Ты пришел ко мне по поручению отца, а не из чистого альтруизма. — Верно, — его тонкие бледные губы растянулись в хищной улыбке. — Альтруизм совсем не свойственен нашему виду, — он почесал голову неясыти указательным пальцем, на котором красовалась массивная печатка, — но если бы я был человеком и знал о вашем бедствующем положении, то непременно навестил вас и посочувствовал от всего сердца, которого у меня, к сожалению, тоже нет. — Я не бедствую. — А для меня очевидно, что да. И для вашего отца тоже. И для вашей матери. — Я прекрасно здесь живу. Меня все устраивает. И здесь я чувствую себя намного лучше, чем дома. — Ваша правда, госпожа. Но, знаете, ведь ваши родители скучают по вам. Особенно мать. — А я по ним совсем не скучаю, — тихо, с нотками стали в голосе ответила я. — И не желаю их больше знать. У них есть одна дочь, им хватит. — Госпожа, прекратите ребячество и поговорите наконец с отцом! — Ты не имеешь право приказывать мне, Фуркас! — огрызнулась я. — Ты мне никто! — Верно, никто. Я лишь выполняю волю вашего отца. — Что ж, с заданием ты не справился, — я поправила подушку и удобнее улеглась в кровати. — Будь добр, верни меня обратно. Я хочу досмотреть сон. — Вам ничего не снилось. — Такой сон меня тоже вполне устраивает. Оставь меня уже в покое. И можешь больше не приходить, ничего нового я тебе не скажу. Фуркас поднялся с кресла во весь рост. Неясыть беспокойно захлопала крыльями и едва слышно ухнула, но с места не сдвинулась. Мужчина в два шага пересек комнату и навис надо мной. Его горевшие золотом глаза не предвещали ничего хорошего. Я с вызовом взглянула на него. — Госпожа Надя, хочу вас лично предупредить: вы выбрали неверную компанию, и если вы в скором времени не прислушаетесь в голосу разума, то жестоко поплатитесь за это. Возможно даже ценой собственной жизни. Я обреченно вздохнула. — Фуркас, Ида и Савелий поддержали меня в трудную минуту — это уже о чем-то говорит. А для родителей я всего лишь расходный материал. На самом деле я никогда не была им нужна по-настоящему. Я не хочу возвращаться туда, где меня не любят. Фуркас только покачал головой. — Вы просто еще не понимаете, госпожа Надя. Я боюсь, что когда до вас наконец дойдет смысл моих слов, будет слишком поздно. Я закрыла глаза, демонстрируя, что разговор окончен, а когда снова их открыла, сквозь плотно задернутые шторы пробивался холодный свет серого зимнего утра.