Северный обычай

— Это быть несправедливо, — расстроенно сказал Йоганн. Ричард лишь пожал плечами — за четыре месяца он привык к особому вниманию со стороны Арамоны. После истории со Старой галереей капитан умерил свой пыл, но хватило его ненадолго. Сегодня Арамона проснулся в дурном настроении, а Ричард был первым из унаров, кто встретился ему у дверей фехтовального зала, и, разумеется, Арамона немедленно нашел повод оставить его без ужина. — Всё как обычно. Близнецы обменялись одним из этих своих особых взглядов, понятных только им двоим. — Не всё, — негромко заметил Норберт. — Ты сегодня не ложись спать сразу, Рихард. Его акцент опять пропал, но имя он произнёс на торский манер, так, как умел только он — мягко, с едва заметным, почему-то сильно смущающим Ричарда придыханием. Йоганн же улыбнулся и ободряюще хлопнул Дикона по плечу, гораздо аккуратнее, чем привык, словно сдерживаясь. Не всё, думал Ричард, улыбаясь в ответ, два и три месяца назад, ему даже поговорить об этом было не с кем. И он даже представить себе не мог, что кто-то из унаров после отбоя будет приходить к нему в келью и приносить неведомо как добытую еду. Сегодня же он почти не удивился, когда негромко щёлкнул ключ, проворачиваясь в замке, скрипнула дверь, а потом, пригибая головы и сталкиваясь широкими плечами, к нему ввалились близнецы. — Бабушка Гретхен говорить, всегда надо думать о запасах, — заявил Йоганн, доставая из-за пазухи завёрнутые в огромный носовой платок ломти хлеба. — Та-та, голодный воин есть плохой воин. Норберт же сначала подпёр дверь хлипким стулом и устроился на нём. И только потом достал свой собственный свёрток — с сыром и вяленым мясом. Ричард мог бы поручиться чем угодно, что никакого мяса унарам на ужин наверняка не полагалось. А значит, Катершванцы затеяли опасную вылазку на кухню — только ради него, Ричарда, который вполне довольствовался бы и просто хлебом. — Спасибо, — сказал он, торопливо сглатывая подкативший к горлу комок. — Вы… — Нам следовало сделать это раньше, — ответил Норберт. — Та-та, — Йоганн заглянул в кувшин для умывания. — И мы должны были брать вино. Ты нас извинить? Святой Алан. — Вам не стоило этого делать, — Ричард прижал еду к груди, не в силах выразить словами всё, что происходило в его голове. Но тут его желудок совершенно неподобающе заурчал, и братья расхохотались. Простой хлеб и размякший сыр ещё никогда не казались Дикону настолько вкусными, а опостылевшая келья — такой уютной. Крупные близнецы, казалось, заполняли её целиком. Йоганн сел на кровать рядом с Ричардом, Норберт вытянул ноги, и теперь они с ним почти соприкасались лодыжками. — Я есть уверен, это есть самый холодный комната в Лаик, — возмущенно заявил Йоганн, неосторожно откинувшись на ледяную стену. — Ты должен замерзать здесь ночью, Ричард. — Арамона сделать это нарочно, — Норберт стал серьёзным. — Наши комнаты быть большой и тёплый. Здесь даже не иметься камин. — Зато иметься крыса, — попытался пошутить Ричард. — Возможно, её завели специально в мою честь. Вместо того, чтобы рассмеяться, Норберт неодобрительно хмыкнул, а Йоганн закинул руку на плечи Ричарда. — Это есть плохо, что мы не знать раньше, — расстроенно сказал он, порывисто прижимая Ричарда к себе. Норберт кивнул и подался вперёд. Его широкие тяжёлые ладони осторожно легли на колени Ричарда. — На Севере человек никогда не ходить в поход один. Всегда есть кто-то, чтобы прикрывать спина. Кто-то, с кем можно вместе, как это сказать лучше? — Норберт добавил ещё что-то, но Дикон узнал только слово varm — «тепло». Йоганн за его спиной был не просто тёплым — он был горячим, как печь, даже сквозь плотную ткань куртки. — Позволь нам поделиться с тобой теплом, Рихард? Рука Йоганна на его плече сжалась, дыхание обжигало коротко остриженный затылок — и Ричард подумал, что должен бы отстраниться, что это слишком близко. И он бы так и сделал, если бы близнецы предлагали ему просто развлечение. Но это — это было что-то другое. Эр Август предупреждал его — не верить тем, кто набивается в друзья. Но кансилльера не было в Старой Галерее, не он стоял с Диконом в ледяной темноте спина к спине, локоть к локтю. Не он смотрел сейчас в глаза Норберта Катершванца. Братья замерли в ожидании его ответа — и именно эта пауза позволила Ричарду понять, что он может отказаться, близнецы просто отодвинутся, и всё вернётся к обычной болтовне. Он может отказаться — и снова останется один на один с шорохами за стеной, с догорающей свечой, своими мыслями об убитом отце и тревожными снами. Он может согласиться — и что последует за этим согласием, Ричард представить себе не мог; его воображение не заходило дальше неясных смущающих намёков на то, что ему однажды в любом случае предстояло познать, и… додумать эту мысль до конца у Дикона не получалось. Мешая сосредоточиться, колотилось в груди сердце — так сильно и быстро, словно он долго бежал или дрался. Губы пересохли. Норберт ласково ему улыбнулся. — Это всего лишь старый северный обычай, — акцент Катершванца опять исчез, — для боевых товарищей. Ричард затаил дыхание и кивнул, чувствуя, как пылают огнём щёки. Норберт снова улыбнулся, и его ладони медленно скользнули вперёд по бёдрам — и тело Ричарда отозвалось на это простое движение самым неподобающим образом. Йоганн свободной рукой потянулся к пуговицам на его куртке. — Мы позаботиться о тебе, — его губы коснулись кожи за ухом, почти целомудренно, но Дикон судорожно вздохнул. Наверное, он тоже должен был что-то делать — и Ричард порывисто потянулся к Норберту, но в последний момент заколебался, не смог выбрать между широким плечом и волосами, в которые так хотелось запустить пальцы. Норберт выбрал за Дикона — прижался к его ладони скулой, потерся, приятно царапнув еле-заметной щетиной, довольно сощурил глаза. Воздух в келье стал густым и тягучим, как бывает после долгой службы в храме, когда от каждого вздоха голова плывёт и пустеет, и реальность плывёт тоже, не позволяя сосредоточиться, удержать в памяти последовательность происходящего. Ричард помнил, как медленно, почти мучительно выскальзывали пуговицы из петель, как Йоганн тащил куртку с его плеч, лаская губами шею над воротником, но как и когда Дикон остался без рубашки — этого он бы объяснить не смог. И когда братья успели скинуть свою одежду — тоже. Норберт только что гладил его грудь и живот, неторопливо, словно прислушиваясь к его отклику, обдавал горячим дыханием соски, превращая Ричарда в туго натянутую, вибрирующую струну, жаждущую нового прикосновения. Только что — и вечность назад, потому что теперь Норберт почти лежал на нём, опрокинув спиной на Йоганна, и соприкосновение обнажённой кожи ошеломляло, превосходя собой все предыдущие открытия. Никто и никогда не прижимался к Ричарду так откровенно, без всяких преград между телами. Никто и никогда не позволял ему трогать себя — так, как хотелось Ричарду. Он раньше и не знал, что ему хотелось — так. Жадно, пытливо, упиваясь упругостью чужого тела под ладонью и его мягкостью, гладкостью и шероховатостью. Никто и никогда не касался его так беззастенчиво и одновременно бережно — в таких местах, о которых Ричард и помыслить не мог без стыда. Стыда, который должен был бы давно нахлынуть волной, окунуть с головой в вину и сожаление, напомнить строгим матушкиным голосом: «Не предавайся излишествам, теша плоть в ущерб духу». Но стыда не было. Был взгляд Норберта, за который цеплялся Ричард в моменты сомнения — потемневший от желания, но не затуманенный похотью, взгляд, обещавший радость и тепло, и заботу. Были руки непривычно молчаливого Йоганна, которые держали его твёрдо и уверенно, и его губы, оставлявшие влажные следы на разгорячённой коже. Норберт опустился ниже, прокладывая дорожку из поцелуев по его животу, и Йоганн вдруг глухо застонал над ухом, потребовал от брата что-то на торском. — Йоганн хочет поменяться, — легонько потираясь колючей щекой, перевёл его близнец. — Риха-ард? Это невозможное придыхание опалило низ живота, ударило прямо в голову, как крепкое вино, заставило и без того твёрдое уже естество Дикона дёрнуться — прямо в ладонь Норберта. А та вместо того, чтобы отодвинуться, погладила его член сквозь ткань штанов. Ричард зажмурился и судорожно выдохнул. — Созда…тель… — Норберт приподнялся и поймал его шёпот тёплыми мягкими губами, и Дикон снова потерялся в ощущениях. Йоганн отпустил его, и спине тут же стало холодно и одиноко, но потом руки Норберта подхватили его и опустили на постель, сам он вытянулся рядом на боку и опять поцеловал Ричарда. Поцелуй не был похож на целомудренное соединение сжатых губ, которое он представлял себе, читая Дидериха. Это было — одно дыхание на двоих, сила и нежность одновременно. Норберт не напирал и не давил, он медленно изучал его рот, как до этого изучал тело, пробуя и замирая, позволяя Ричарду повторять за ним каждое движение губ и — о, святой Алан! — языка. Ричард понятия не имел, что языком можно проделывать такие восхитительные и наверняка греховные вещи. Ричард понятия не имел, что можно ещё проделывать языком — и если бы он знал, он бы, наверное, не позволил. Наверное. Норберт ласково прикусил его нижнюю губу, тут же лизнул и отстранился, и Ричард безотчётно потянулся за ним и тут же замер, застигнутый врасплох осознанием — его член больше не прятался под тканью. Он распахнул глаза. Йоганн, занявший место брата в его ногах, успел распустить завязки на штанах Дикона и теперь склонился над его обнажённым пахом. — Йоганн сделает хорошо, Рихард, — сказал Норберт, трогая губами его висок. — Не надо сейчас думать. Ричард слышал его дыхание — быстрое, частое — и своё собственное, и потрескивание фитиля свечи, и опостылевший стук ветки в окно. Он видел взволнованного и непривычно торжественного Йоганна, красные пятна на его лбу и шее, золотистые волоски на его груди и россыпь веснушек. — Ja, та, очень хорошо, — глухо подтвердил Йоганн. Довериться было так просто. Не думать — принять так щедро предложенный дар. Ричард шевельнулся, разводя колени, прижимаясь теснее к Норберту, не в силах решить, хочет ли он смотреть туда, на Йоганна, или лучше будет снова закрыть глаза. Йоганн улыбнулся, облизнул губы, медленно провёл языком по своей ладони, и Ричард торопливо уткнулся носом в шею Норберта, потому что это — это было слишком. Норберт обхватил его затылок, отстраняя от себя, чтобы снова поцеловать, и одновременно рука Йоганна легла на его напряжённый ствол, легко сжала у основания. Ричард ожидал торопливых коротких движений — того постыдного, но неизбежного, утреннего, о чём не принято вспоминать, но что приходится делать, чтобы выглядеть пристойно. Всего лишь необходимость избавиться от избытка семени — с этим он был готов справиться. Чужая рука на члене ощущалась по-другому, намного приятнее, но Дикон никак не мог ей управлять, а плоть ныла, требовала движения — и не в силах сосредоточиться, он толкнулся бёдрами вверх, подхватывая ритм, который задавал язык Норберта у него во рту. Рука Йоганна осталась на месте, но головку вдруг накрыло чем-то восхитительно мягким и влажным, и это что-то скользнуло вниз, обволакивая ствол, принимая его в себя полностью. Оглушенный, полностью потерянный, он не смог удержать стон. Норберт что-то шептал ему на ухо, но Ричард не понимал ни слова, даже не пытался. Слова на любом языке разом утратили свой смысл. Всё утратило смысл, кроме того, что проделывал с ним Йоганн, кроме Норберта, за которого можно было уцепиться и держаться, пока реальность рассыпалась на части, и вместе с ней рассыпался Ричард — в одной яркой вспышке удовольствия. Чтобы потом воскреснуть — опустошенным, вспотевшим и бездумно счастливым. Близнецы обнимали его с двух сторон, переплетаясь ногами, и лениво переговаривались шёпотом, словно лежать вот так было самым обычным делом. — …и кровать здесь есть очень узкий… — …я говорить, нужно бросать одеяло на пол… — …пол есть жёсткий, можешь спрашивать мои колени… — …ты слишком рано начать жаловаться на свои колени… — …колени есть важны, если ты есть воин… Ричард подумал, что должен тоже что-то сказать близнецам, что-то о северных обычаях, о тепле, о товарищах и благодарности, подумал — и тут же забыл. Разморённый жаром их тел и ровным двойным сердцебиением, он провалился в сон, и впервые за несколько месяцев спал спокойно, без тревог и кошмаров.