***
За спиной у меня были гитара и моя тень, и никак не могла решить кто из них мне ближе. Я нервно оглядывалась по сторонам и взглядом искала кого-то, кто сможет мне помочь. Потому что так всегда бывает. Я книги читаю, там все помогают. Друг другу. И себе. И надо верить, потому что во что еще-то, если не в них? Минут тридцать прошло, никто не забрал меня из фойе — оказывается, от дома до гор звонок не дошел. Как такое получилось? Значит, не всегда. То есть можно больше не читать?***
— Ну, и как тебя встретили? — он ногой пинает камень, он смотрит в пол, он мысленно сокрушается о том, что ногой пинает камень и смотрит в пол, а мог бы заняться чем-то непременно великим, он выглядит хмурым, и это скорее всего оттого, что он не может делать вид что занимается чем-то великим, пока я не отвечу на механический вопрос и мы не уедем домой. — Нормально. — вру я. Меня не ждут великие дела, они все позади, поэтому я особенно не тороплюсь.***
Меня заселили у памятника В.И. Ленина. Нас с этим самым памятником разделяло одно стеклянное окно, которое, при желании, можно было без применения лишней физической силы и головной дурости, разбить в два счета, но соседки по комнате все равно говорили, что он на улице, а мы — в корпусе. В.И. Ленин мерз на улице под толстым слоем снега. Я мёрзла в корпусе под шероховатым чехлом от гитары.***
— Там, говорят, архитектура хорошая? — зачем он спрашивает, если знает точно? Это обязательный пункт в перечне часто задаваемых великодельцами вопросов? Как переписать его? — Пара памятников. — пожимаю плечами я. Да какая там архитектура, когда там я и В.И., В.И. и и я и только лес? — Что, даже чехол не сохранился? — цыкает языком он. Он знает, что если я сжимаю кулаки, я сжимаю их не просто так? Он цыкал языком, потому что меня ненавидел и любил деньги, которые в меня вложил; я сжимала кулаки, потому что ненавидела то, что он меня ненавидел, и любила слившиеся во мне воедино кусочки из последней моей смены. Больше ничего. Ни он, ни я.***
Больше всего меня смущали бытовые вопросы — прижиться было сложно. Не так, как этот. Было неинтересно, как стирать носки в тазике и что до этого также стиралось в нем. Было неинтересно, как есть твердокаменное изваяние, тоже отдаленно напоминающее В.И.Ленина и называющиеся здесь кодовым «запеканка». Было неинтересно почему на спинке наших кроватей написаны прямые цитаты из Библии. — Как ваше имя склоняется?***
«Трудно там было жить?» — и мы уже садимся в такси. — Нет, нетрудно. — В.И. Ленин все видел. Он может подтвердить.***
В.И. Ленин тоже не понимал, как вслух произносить этот заговор на вечную любовь и почет от вожатого с труднопроизносимым именем. Я ходила вокруг него и заикалась, ходила и заикалась, заикалась и даже лежала под ним, но получалось все тоже: «Дырдырбыр Сергеевна». И это ещё ничего. Добило меня ёмкое, в спешке обраненное моей соседкой во время утренней зарядки «а-э-гхырывна, можно за колонкой сбегать?» Я ругалась на ребят из отряда, потому что В.И.Ленин был не Лениным, а В.И.Лениным. Это как я без гитары. В.И. Ленин — так было написано и так читалось. Это элементарно.***
— И кто ты теперь? — я знала, что ответить. Таксист смотрел в заднее зеркало и чего-то выжидал. — В.И. Ленин. — что это значило? Просто «Ленин» ни за что и никогда не мог существовать сам по себе, только В.И. и моя грустная физиономия. По-другому не бывает.***
Я бы эти горы ела ложками на завтрак, я бы все свои амбиции похоронила на заднем дворе лечебного корпуса, я бы поцеловалась с В.И. и его товарищами, но пришлось бы потом долго дожевывать побелку и отплевываться мхом. — Сыграешь «Танков»? А как же горыречкагречканазавтрак и В.И.? Я сижу на шкафу. Накрываюсь зеленым пластиковым тазиком. Зеленый пластиковый тазик воняет увековеченными в материал на грустную тысячу лет вперед грязными носками. — Товарищ Шарлот, в рот ебал я ваше «Мяу Мяу Мяу»! А где-то в полупустом крыле она сидели на дырявых диванах, вслушивалась в увековеченное глупыми плейлистами колоночное баханье. И я с ней сидела тоже, только мысленно и с тазиком на голове.***
— А потом он решил прыгнуть с балкона и чуть не убился, — давлюсь куском помидора от наступающего смеха. — Такая вот веселая история. В общем, не хотелось уезжать. Они пинают разобранный выпотрошенный на скорую руку чемодан. Смотрят настроженно. Я понимаю, что больше в жизни ни за что и никуда не поеду.***
Меня ломало и корежило как никогда не ломало и не корежило в жизни. Все утонуло в синем цвете. Доползла до комнаты. Уменьшилась в размере троекратно. Заползла под таз. Теперь я живу одна. Алина, теперь я живу одна. Пока, Алина, на стучи по стенкам, мне больно. Пока, И.В. — В.И. и березы. Я вылезу на запах запеканки. Вылезу, когда горы сомкнутся в большое веселое кольцо — такой няшный прикольный смайлик. Вылезу, если она придет и попросит. Близился рассвет, он сквозь щели между полом и зелеными облезлыми бортами тазика осторожно лизал мои разного цвета носки. Она не пришла.***
Тело размазалось по полу. Убежать не получится — убегать только вместе. Вместе не получится — вместе только в месте. Темный силуэт в дверном проеме. Кулаки чешутся встать и с силой ударить по лицу. Запястья чешутся просто потому что чешутся, без задней мысли. Предвещая вопрос, поджимаю губы, жмурюсь, кусаю край мягкого толстенного ковра, по которому распластались руки-волосы и ноги-юбка.***
Надела вонючий таз на голову В.И. Пусть пострадает лишние полчаса. — Ну, пока, что ли? — кроссовки протаптывают дыру в земле. Специально оставляю ее без ответа, жду, пока она провалится в самостоятельно ей же вырытую могилу. — Встретимся еще? Мы обе знаем, что нет. В фойе холодно. Охранник в смешной кофте с капюшоном, не стесняясь, глыщет водку и заедает жирными кругляшами сероватой колбасы. Мотыльки атакуют лампу. Мокрая тряпка атакует мотыльков. Непривычное облегчение для плеч. У меня не существует тени. У тени больше не существует никого в принципе. Сквозь регистратурное окошко смотрю в фонарную полутемень. Пока, В.И. и пол меня.***
Слова текут до меня по полу невообразимо долго. Текут-текут, рестекаются по разноцветному ковру с машинками, по прорисованным специально дорожкам бегут, обгоняют пожарку, обгоняют легковую, обгоняют затыкающие уши пальцы. Настолько долго, что я читаю по губам еще за вечность до этого: — Ну а гитару-то зачем разбила? — Разбила, — шепчу в ковер, ковру, ворсиночкам и мошечкам, машинкам и светофорчикам после того, как все кончилось. — Прямо вдребезги, представляете?