История в пять минут

      Ты придёшь с розовыми волосами, всё зная, и будешь готов. Он ударит тебя, потому что у него такое воспитание, и ты будешь плакать, облизывая губы от собственной крови, и курить на заднем дворе. А Юнги вдруг подойдёт и отберёт сигарету, и затянется, и сядет на ступеньки рядом. И ты поймёшь, что готов совсем не был.       Он глотнёт ядрёной смеси из красного пластикового стаканчика. И когда ты спросишь, безумный:       — Почему ты меня ударил?       Он отзовётся, и ты заметишь, что его голос звучит в тишине приятно, будто грудное урчание кота, лежащего на груди же, и возненавидишь себя за эти мысли.       — Потому что ты не можешь так жить.       И тебе эти слова, этот укор в них покажутся неожиданными, и как-то больно ударят. И «почему» снова сорвётся с губ.       — Потому что я не могу.       И почти всё теперь встанет на места.       Ты затянешься так, что закашляешься, и он, не смотря на тебя, протянет стаканчик с тёплой жидкостью на дне, а ты допьёшь, не спрашивая.       — Ты можешь… — попытаешься ты, совершенно не злой на него. От слов Юнги внутри будет просто горько.       И ещё горче станет, когда он расскажет об отце, который навёл на него пистолет, когда нашёл журналы. И его рисунки, «жалкие каракули».       — Давай поцелуемся, — предложишь ты по пьяни и накуренный, когда никотин сделает ноги ватными. Юнги действительно тебя поцелует, и ты будешь думать, что твои губы всё ещё отдают железным привкусом крови, и положишь руки на его лицо с совсем нежной кожей.       И когда ты отстранишься, ты вдруг спросишь, смелый от опьянения:       — Ты в меня влюблён?       Дурак.       Не дождёшься взгляда в глаза и ответа и поцелуешь снова, а Юнги оттолкнёт и скажет:       — Нельзя… Нет.       И тогда ты увидишь, что черты его лица совсем мягкие, и поймёшь, что он красивый.       И увидишь слёзы, застывшие оболочкой на поверхности глаза.       И Юнги не продолжит тебя целовать, как в фильмах, а правда после своих слов остановится. Больше не приблизится, а ты скуришь ещё одну сигарету и уйдёшь, даже на него не посмотрев, зная, что тот его взгляд и его грёбаная история, которую он уложил в пять минут, разбили тебе сердце.       Юнги снова разобьёт тебе лицо на вписке, когда ты накрасишь ногти. Но когда ты выйдешь на крыльцо, его там не будет. Он не сядет на ступени рядом и не заурчит котом-грубияном, который поставит затяжки на джинсах из вредности, а потом неожиданно мурлыкнет и лизнёт пальцы.       Хоронить его будут с накрашенными ногтями, и его кожа будет выглядеть всё такой же мягкой, и черты лица будут такими же крупноватыми, округлыми. Ты подумаешь, что его хорошо загримировали, раз Юнги не выглядит, как восковая кукла. Щёки у него будут отдавать розоватым. То время, когда тебе будет жутко на него смотреть, измерится в секундах. Как только ты выдохнешь, ты поверишь.       Ты будешь стоять рядом с гробом на прощании и смотреть, и никто не поторопит тебя. Ты даже не поймёшь, кто та женщина, что устроила похороны. Скорее всего, даже не его мама.       Для Юнги не закажут ни крест, ни венок.       Когда все уйдут с кладбища, ты скуришь над могилой сигарету и сожжёшь одну за него, и оставишь на свежезарытой земле пачку с остальными.       Закроешь глаза и представишь, как призрак Юнги усмехается и курит с тобой, а потом обнимает, хотя ты не можешь этого почувствовать. Даже представить верно не можешь, ведь он никогда и не обнимал. Честно — Юнги был холодным мудаком и никогда бы этого не сделал, стань он призраком.       Но ты всё же очень постараешься представить.       А потом заплачешь.       Сотрёшь ногти и перекрасишь волосы в родной чёрный. Потому что он не мог так жить.       Попробовал, зная, что будет.       Ты ошибёшься, не зная, что к зависти и боли Юнги примешивалась за тебя гордость.       Что он действительно был влюблён в тебя — за смелость и звонкий смех. И за доброту, и готовность скурить с ним сигарету.       За первый поцелуй.       Ошибёшься, не зная, что, если бы призраки существовали, призрак Юнги обязательно бы тебя обнял.       И никогда больше не станешь собой.