Сожаление

У Сола Гудмана выдалась напряженная неделя – никогда еще он не сожалел так горько, что в свое время поддался непонятному для него самого приступу любопытства и разыскал в занюханной публичной школе Альбукерке скромного учителя химии, которому вдруг приспичило пуститься во все тяжкие, разменяв пятый десяток. Сол скривился словно от зубной боли, мысль о лысеющем некрасивом химике –неудачнике воткнулась в его мозг тысячей иголочек – чертов Уолтер. С какого момента он престал быть собственной проблемой и стал проблемой Сола? Достаточно умный, чтобы однажды подпустив Сола в свое непомерно – тщеславное магнитное поле, уже не дать вырваться. Недостаточно умный и искушенный в нелегких делах наркоторговли, чтобы не попадаться и не подставляться на каждом шагу. И не подставлять его – Сола, вынуждая подтирать и подтирать разводимую Уолтом и всякий раз более опасную и компрометирующую грязь на каждом шагу. Иногда буквально в полушаге и доле секунды от полицейских ищеек, которые задавали все больше вопросов и все больше людей и ресурсов направляли по следу неуловимого Хайзенберга. Неуловимого – черта с два! Если бы не Сол, этот подонок давно бы белил косточки в пустыне на задворках Альбукерке или кашлял бы свои последние денечки за решеткой в ожидании приговора суда. Cол застонал и инстинктивно потянулся к ящику комода за аспирином – голова болела нещадно. Он не раз за последние два года ругал себя последними словами – шантажист сам оказался шантажируемым в отношениях с Уолтом Уайтом и этим кудлатым щенком - Джесси, которого тот таскает за собой. Сол хотел заработать на Уайте, но вход в эту игру оказался доллар, а выход - два – и не вздохнуть, не освободиться, не вырваться.... Cол вырос в одной семье с Чаком и природную человеческую жестокость безошибочно распознавал в самых изысканных и благопристойных внешне декорациях. Например, в сладкой улыбке миссис Кеттльман. Или приличной, интеллигентной лысине Уолтера Уайта, его шляпе пирожком и аккуратных недорогих рубашках, купленных, cудя по всему, женой – прекрасной миссис Уайт – на распродажах. С той лишь разницей, что Кеттльманы были идиоты, которые не умели просчитывать на два шага вперед и попались бы скорее рано, чем поздно... Уолт тоже не умел, когда впервые встретил Сола, но будь Сол трижды проклят, если этот учителишка не схватывал волчью премудрость на лету и не обштопывал в ней раз за разом самого Сола. Надо расслабиться, отдохнуть от этой бесконечной и привычной уже вереницы мыслей и тревог – закадычных приятелей инфарктов у мужчин в возрасте за 50. От такой жизни можно отправиться в страну вечных прокуроров раньше досточтимого Уолтера мать его Уайта. И кому тогда понадобятся аккуратные пачки и ряды купюр, которые cобирались такими трудами и дожидаются заветного часа, когда их хозяин сможет выйти на покой? Если он сыграет в ящик – что тогда? Кому достанутся его денежки? Уж точно не Ким. Ким. Ким! Сол рывком встал и налил себе воды. Он не вспоминал о ней несколько месяцев и прекрасно бы и не вспоминал дальше, cпасибо, почему сейчас? Ну почему, черт возьми, сейчас? Надо вызвать шлюх. Точно, вызвать девочек подороже и провести ночку погорячее, на все деньги... Он вновь пошарил в ящике комода и нащупал упаковку виагры – вот они волшебные таблеточки, гарантировавшие стояк на всю ночь как у шестнадцатилетнего. Да, вызвать шлюх, и пусть небу станет жарко. В конце концов, Сол Гудман всегда умел повеселиться и знал в этом толк... Обнять женское, на все согласное тело и в похотливом черном мраке утонуть, умереть, взорваться и вновь воскреснуть. Не думать и уж меньше всего думать о Ким - с ее серыми глазами и скаутской честностью, которая, словно кол, той давней ночью вошла в его сердце, в его грудь, легкие и практически убила его. Cол не любил вспоминать несколько месяцев, которые последовали за тем, как Ким собрала чемоданы и навсегда уехала из их скромной квартирки и из Альбукерке. Не любил себя тогда – еле живого, корчащегося внутри от невыносимой, невыразимой боли, которая ослепляла то гневом, то ужасом, то мольбой о помощи, о прощении, формировалась вновь и вновь в облачко, в имя из трех заветных букв и вновь разваливалась на куски и застилала все красной пеленой. Он не знал тогда, как жить без нее, как вообще дышать, был чуть меньше, чем мертв – жалкий обугленный кусок из плоти и нервов, который отключили от всех датчиков жизнеобеспечения, всего, ради чего стоило бы просыпаться по утрам. И все–таки он выжил. И дал себе слово никогда больше не допустить, чтобы кто-то ранил его так же сильно как Ким. Ни один смертный на земле не сможет отныне пройти сквозь те степени защиты, те блокпосты, заслоны и шлагбаумы, которые он лихорадочно возводил все следующие годы вокруг своего нутра и души – или того, что от нее осталось. Ким ушла, Чак мертв, Говард тоже – и ради кого, ради чего ему стараться, играть по правилам, оставаться честным, бояться замарать или держать при себе свои шаловливые ручки? Ради этой кучки идиотов – его клиентов? Он во всяком случае не ворует у стариков и голодных детей. Не посылает на панель четырнадцатилетних девочек… Так что нет, дорогие присяжные заседатели, если в этом мире и была когда-то честность и порядочность – то она испарилась, умерла и те, кто считают иначе – лицемерно врут. Он никогда больше не ездил в район, в котором они с Ким смотрели дом – белый дом с белыми стенами, в котором он хотел – вот дубина – когда-то смотреть с ней телевизор, принимать душ со смешными кнопками, варить ей кофе, жить долго и счастливо и умереть в один день. Вот умора то. Cол Гудман смеялся над Джимми МакГилом, да только смех выходил невеселым. Вместо этого он купил втридорога особняк на окраине Альбукерке и обставлял его тем более кричаще и вызывающе, чем больше ему представлялся в этих розовых амурчиках и псевдогреческих статуях Чак – его старший брат, мистер Сдержанность и Умеренность, который осуждающе качал головой, cтоя в своей кофте из дорогого кашемира и чашкой кофе в руках, на своей – ныне не существующей – кухне неярких оттенков, приличествующих дому джентльмена. - Получи, Чак! – думал Сол не без внутреннего злорадство пополам с горечью, – Тебе не нравятся мои амуры и громовержцы? Не нравится мой золотой унитаз и розовые стринги красивых шлюх у меня в спальне? А мне плевать, мне плевать на вас обоих, хреновы моралисты и чистоплюи! Хочу и буду. Ты мертв. Она... все равно что мертва! И никогда ничто в моем доме не будет мне напоминать недорогой квартирки с прихожей цвета зелени... c аквариумом с глупой рыбкой и с занавесками в спальне, cквозь которые даже беспощадное солнце Альбукерке льется тонкими, распыленными золотистыми лучами и скользит по его лицу... по ее лицу и волосам. Но было в этой показной роскоши и вычурности что-то еще. Закрывая очередную выгодную сделку или ловко проворачивая делишки Фринга, рассовывая по карманам, по офшорным счетам, через Франческу и прочих подставных лиц сотни и сотни тысяч, столько денег, сколько не мог себе в прошлой жизни даже представить глупенький Джимми МакГил, он не мог удержаться от внутреннего мысленного диалога - с ней, иногда срывавшегося на крик – смотри, Ким! Cмотри, как я могу! Я выжил – у меня все хорошо, даже отлично! Посмотри, как я справляюсь. Посмотри на меня, Ким! Ему казалось – пусть это было глупо, нелогично, необъяснимо – что если у него нет больше Ким, то на другу чашу весов надо кинуть все богатства и вычурность этого мира, деньги, бриллианты, власть, других женщин, особняк, машины, одежду самых дорогих и ярких фасонов – чтобы как-то уравновесить, не полностью, не совсем, но хоть чуть –чуть, хоть капельку залатать ту дыру, в которую ушла Ким и унесла с собой их общую рыбку, их одну на двоих сигарету, прихожую со стенами цвета тины и волшебный свет сквозь занавески. Они никогда в этой жизни не снимут один офис на двоих. И не купят дом с белыми стенами –при мысли об этом ему иногда хотелось перестать... быть, прекратить все, не сходя с места. И тогда единственным противоядием было схватить в свои руки что-то живое, яркое, дорогое, кричащее, вульгарно- примитивное – чтобы снова ощутить пульс, жажду, голод, похоть, те ниточки, которые удерживали его на плаву и позволяли функционировать. Однажды, когда тоска по Ким стала невыносимой, он попросил Майка разыскать ее, разузнать о ней. Сол делал вид, что просит о пустяке, что разглядывает картину за плечом у Майка, когда озвучивал свою просьбу, чтобы не встречаться глазами со старым служивым псом Фринга. Майк молчал и смотрел тяжело – не отрываясь, и понимал. Не так много в его жизни осталось людей, которые помнили Ким. Таким человеком была Франческа, поэтому у Сола никогда бы не хватило духу уволить ее (если быть до конца честным с собой, cледовало признать, что его бессменная секретарша - относясь с нему с холодным презрением, однако не бросала его столько лет примерно по той же причине). Таким человеком был Майк. Через несколько недель все с той же гранитной молчаливостью Майк выложил перед ним конверт. Ким работала в какой-то флоридской глуши, водила пирус, носила странную челку, встречалась с парнем, при взгляде на которого у Сола зачесались руки заказать его немедленно одному из парней Гуса Фринга. Соломенные волосы, гавайская рубаха, простоватое и честное лицо канзасского фермера – это то, ради чего ты бросила меня, Ким? Ради вот этого недоноска? Cол знал, что не тронет его пальцем, и мальчики Фринга не покинут Альбукерке и не отправятся во Флориду, чтобы открутить голову с соломенными вихрами. Если Ким хочет своего фермера и счастлива с ним – да будет так. Майк с интересом наблюдал, как Сол молча разглядывает снимки и читает про себя краткий брифинг. Годы брали свое над Майком, но на память он пока не жаловался. Он помнил отлично тот день в своем скромном домишке, когда не этот вот хлыщ с дорогими перстнями на руке, в рубашке невыносимо попугайских расцветок и галстуке стоимостью с полицейскую пенсию, а бледный как полотно Джимми МакГил сначала пытался требовать – глупо, неумело, зло, cкрывая за агрессией страх – расскажи мне о Лало!, а потом срывающимся голосом произнес - если что - нибудь случится – с ней?... Много лет прошло, но как было сказано – Майк не жаловался на память. Cейчас лицо Сола было непроницаемо, но даже сквозь эту ширму Майк видел его насквозь. Свою жовиальность и клоуанаду Сол Гудман мог оставить себе и тем кретинам, которые его нанимают. Майк видел, как рвется на части сердце под попугайской дорогой рубашкой. Чувство было ему знакомо – когда любишь кого-то больше себя, больше жизни, ты всегда носишь этот нож в сердце, всегда уязвим и болен, всегда под прицелом…. Майк, тяжело вздохнув, вышел из комнаты, Сол не заметил... Снимки были черно –белые, и Ким - пусть и в незнакомой прическе и одежде, которая ей не шла – смотрела на него с них без улыбки, но открыто и прямо – будто приглашая: спрашивай, Джимми, что тебя интересует? - Я... не знаю, – он положил голову на руки, не отрываясь взглядом от снимка? – Ты... cчастлива? Идиотский вопрос. Ким молчала все так же и смотрела на него – по –прежнему без улыбки. Cол был хорошим адвокатом, а хороший адвокат умеет быстро воссоздать картину по деталям, штришкам. Ему за это платили. Благодаря этому умению он до сих пор жив и на свободе. Челка, юбка, машина, продает какие-то спринклеры, Боже правый – его Ким продает спринклеры! Сол быстро складывал в уме два плюс два: cудя по всему, Флорида не стала для его бывшей жены местом обетованным и родной матерью. Cкорее – мачехой. Он знал, что дело не в деньгах. Он пошел бы к ней, полетел, побежал бы, на коленях пополз и выворачивая все карманы, отдал бы ей все, что у него было – весь доход от дела Сэндпайпер, все, что заработал, и все, что украл. Он мог бы купить ей эту чертову фабрику по производству спринклеров, на которой она зачем-то вкалывает с 9 до 5. Но Сол знал – Ким не возьмет у него денег. И она скорее умрет, чем прикоснется хоть к центу, заработанному на Сэндпайпер. И чем меньше нужны были его деньги Ким, тем настойчивее он швырял их на ветер, на удовольствия, на роскошь.... Память – интриганка и проказница – зачем-то подсовывает ему услужливо другую Ким. Его Ким – в те времена, когда он был ей нужен. Искорки вспыхивают в ее серых, живых глазах, губы трогает улыбка, светлую прядь волос она таким привычным жестом убирает с лица. Они оба смотрят на песочного цвета стену, на которой скрестились две голубые буквы – M и W. У нас будет другая стена! – говорит она. И целует его. Год спустя. Кабинет этого надутого осла – Кевина. Четыре миллиона долларов. Он до сих пор внутренне улыбается, вспоминая, как вскинула голову Ким в ответ на эти слова, и в ее глазах за считанные секунды не осталось ни капли привычной нежности или близости, два серых океана в девятибалльный шторм, два дула пистолета на таком любимом и дорогом лице, глянувшие на него в упор, взводя курок. Его Ким умела злиться. Он здорово струхнул тогда, он знал, что зашел слишком далеко в своей игре с Ким и Кевином, однако охота была пуще неволи. Он ничего не мог с собой поделать - какая-то часть его внутренне торжествовала от успеха этого розыгрыша, он трепетал при мысли, что ему - мистеру из подвала - удалось провести этих холеных и разодетых в дорогое отличников и зазнаек. Кевина, Пейдж, Ричарда... И даже Ким - одну из самых умных женщин на земле - но и она попалась в его ловушку. И одновременно с этим он думал и сам не мог поверить – эта прекрасная в своем искреннем гневе женщина принадлежала ему! О, как он хотел ее в тот момент! Если бы комната не была битком набита совершенно лишними людьми, он мог бы взять ее без всякой виагры прямо там – на дорогущем столе Кевина, стиснуть ее руки, задрать юбку и, прижимаясь губами к ее виску и шее, практически изнасиловать ее, стоя, не раздеваясь – трепещущую от гнева, невыносимо прекрасную, близкую и далекую, сводящую с ума, родную – вспыхивая самому от ее внутреннего огня и света, впитывая ее энергию, тепло, cтрасть и любовь к нему – недостойному, и в ответ отдавая себя ей с головой, без остатка. Побеждая ее и сдаваясь на милость... Защищая ее – от нее самой, от ее дурацкого благородства в этом беспринципном, сволочном мире, который не заслуживал Ким. Эти огоньки, эти искорки в ее глазах – то ласково дразнившие его, то искаженные яростью от его очередной выходки – он искал их на снимке. И не находил. Их не было. Она была несчастна - его Ким - там, в своей Флориде, продавая свои спринклеры и по ночам занимаясь сексом с этой гавайской рубашкой – он знал это. И из всех преступлений Сола Гудмана, череды крупных и мелких афер и предательств, совершенных за эти годы, это было самым тяжелым.