…Если разом осушить бутылку с пометкой «яд», то рано или поздно, почти наверняка, почувствуешь легкое недомогание…
Льюис Кэррол, «Алиса в Стране Чудес»
Потолок шевелился. Там, вверху, под высокими чёрными сводами, скрипело, шуршало, пищало, толкалось и жило. Многокрылое, острозубое. Шаг — и биение десятков и сотен крошечных сердец участилось, скакнуло, дёрнулось, готовое сорваться. Майрон остановился, посмотрел наверх, улыбнулся и хлопнул в ладоши. — Взы-и-и-и! И-и-и! — кромешная тьма упала на галерею, ослепив на миг даже сильнейшего из майяр. Упала — и разлетелась возмущёнными клочьями, отразившись от покрытых обсидианом стен. — И-и-и! Шорох кожаных крыльев обтёк волной, не затронув Саурона ни шерстинкой, ни когтём, и рванул из широких окон в багровое небо Ангбанда. Он усмехнулся и продолжил путь, вбивая подковки сапогов в отполированные плиты. Теперь он точно знал, что его ждут.***
— Что в Эстоладе? — он сделал бросок. Кости застучали по дереву, замерли, и круглый камешек гематита лег на пересечение линий. — Всё хорошо, — Тхурингвэтиль бросила кости в свой черёд и взялась за свою фишку ещё до того, как они остановились. — Ты сомневаешься во мне, Повелитель волков? Она, как и дОлжно слабейшей, играла белыми, с форой в два хода. «Осада» — о, как смеялся Мелькор, узнав, что за название Майрон дал новой игре! — дарила милосердное преимущество тем, кто признавался в своей слабости. В отличие от жизни. — Я сомневаюсь даже в себе. Пусть и крайне редко. Стук костей. — Внуки Мараха. Они разные… и умеют слушать, — она задумчиво смотрела на поле и вертела камешек золотистого кварца в пальцах. Проигрывает. Сейчас предложит вспомнить, зачем они здесь и сейчас. Не ради же игры в «Осаду», право слово! — Я налью тебе? — Тхурингвэтиль взялась за витую ручку тяжелого чугунного чайника. — Думаю, уже достаточно настоялось. Однажды она его удивит — когда научится играть или хотя бы проигрывать. Впрочем, это одно и то же. — Налей. Лилейные руки, тонкие запястья в широких опадающих рукавах, на бледной коже — едва заметная ниточка артерии. Она казалась синей и билась почти в два раза медленней, чем у эльдэ, чьё оставленное тело взяла себе мятежная майя. Не сама, конечно, Мелькор помог. Чай она наливала красиво — одним ленивым движением, будто вытягивая лентой тёмную жидкость. — Прошу. Она подала чашу. Он принял. Пальцы их коснулись друг друга — его рука поверх её. Прохлада почти живой плоти и жар тонких стенок костяного фарфора — Горячо, — улыбнулась Тхурингвэтиль. Радужка у неё была как болотная вода — густо-ржавая с прозеленью, какой не встречается среди квенди и крайне редко бывает у людей. Он согласился: — Горячо. Надавил сильнее, ловя отзвук боли — дрогнувшую бровь, вздох, трепет ноздрей. И дождался. — Горячо, — повторила она и облизала темно-красные винные губы, слишком яркие для такого белого лица. С сожалением Майрон отпустил её. Поднес чашу к лицу, вдохнул. Пахло резко и приятно, чем-то каштановым, с тревожащей острой нотой. Белена? Болиголов? Вороний глаз? Нет, всё это уже было. Повторяться не интересно ни ей, ни ему. Он поставил чашку на стол. — Что за основа? — мелодично щелкнул по тонкой, почти просвечивающей фарфоровой стеночке. — Эльфийские? — Нет, — покачала она головой. — Прости, боюсь оскорбить твой изысканный вкус, но это лишь кости коровы. Или быка. Но, клянусь тебе, никакой разницы с эльфийскими нет! Майрон поднял чашку, поднёс ко рту. А вот теперь — есть, есть отзвук. Зрачки у неё расширились, мелькнули острые зубки, когда она закусил губу. Повилика? Плющ? Софора?! Тхури любила растительные яды. Девять из десяти — то, что в этой чаше, то, что может убить даже его тело, совсем недавно цвело и плодоносило. Плодоносило… Паслён? Олеандр? Или вульгарная белая поганка?! Да что ж такое! Он не Йаванна — чтоб у нее одуванчики повымерли! — он не знает всех трав. — Всё никак не остынет, — посетовал он. Дыхание колыхнуло поверхность, покрытую тонким маслянистым налётом. — Подуй, — Тхурингвэтиль смотрела на него не моргая, а пальцы её играли позабытым «осадным» камешком, поглаживая и растирая. — А хочешь… я тебе подую? Тепло прокатилось от кончиков ногтей, касавшихся чаши, и до кончиков волос в косе. Для айнур тело — лишь инструмент или одежда, это так. Но какое удовольствие оно порой способно принести! Если, конечно, позволить… Он улыбнулся, широко, как улыбаются его волки: — Спасибо, но нет. Мне фора не нужна. О, эта игра выходила куда интересней! Тем более, что в «Осаду» Тхурингвэтиль играла откровенно плохо. Но ведь не позовешь один другого выпить яду?! Эта, иная, игра зародилась сама собой и продолжалась уже давно. Иногда чаще, иногда реже — раз в полгода, а порой два дня подряд, — они встречались взглядами. В тёмных хищных залах Твердыни, у Владыки, посреди двора, у волчих клетей или у кольев с орочими головами… Встречались, конечно, случайно. Разговаривали, как и все прочие, расходились… А потом он приходил к ней. Или она поднималась в его башню. И пили чай. — Шафран? — спросил он, выловив йодистый запах. — Что же ты пытаешься им прикрыть… — Повелитель волков сдаётся? — она взмахнула руками в деланом изумлении. Белые, какие же они у неё белые… — Неужели? Один к трём. Пока в игре вёл он. Майрон умер всего раз, попавшись на простейшем плюще, правда, в сочетании с огромной дозой макового раствора. Самонадеянно и глупо решил, что уж от сна он своё тело избавит. Вышло неприятно и крайне обидно. Особенно обидно было потом просить Мелькора даровать ему новый телесный облик. Впрочем, Тхури уже трижды сменила тело — в минеральных ядах она разбиралась лучше, чем в «Осаде», но хуже, чем в олвар и их отравах. — Сдаваться стоит только чтобы победить, — возразил он. А ещё он был признателен ей. Тхурингвэтиль, Тху-у-у-у-у-ури — прямо как волчий вой, надо же… — каждый раз выбирала очень похожие оболочки. Не случайно, конечно. — Тис, — уверено заявил он. — Тис, немного шиповника и, наверное, василёк. Ну и шафран, конечно. Она разочарованно выдохнула — крылья носа дрогнули — и вздёрнула голову, а он с удовольствием выпил яд, глоток за глотком. Майяр вечны. Что они будут делать, когда яды закончатся? Он протянул ей чашку и попросил: — Налей мне ещё.