Пёс мёртв

Питеру не приходилось испытывать скучание. Он не скучал по Роуз, с чего бы скучать по Филу Бёрбенку? То было другое: некое чувство попусту утраченного посещало его моментами. Смущало пустующее место за столом на Рождество. Но будь Фил жив, скорее всего это место все равно пустовало бы. И все вокруг и сам Питер прекрасно понимали, что даже не на Рождество надежде непозволительно было навещать их, ведь никто никогда уже не спустится сверху. И оттуда же не раздастся хлесткая язвительная мелодия из-под вздернутых струн банджо, оповещая всю округу о настроении или намерениях Фила. Отец говорил Питеру, что тот слишком силен. Ещё до того, как оставил их с матерью и Питеру пришлось стать единственной опорой для Роуз. До того, как нескладному субтильному парнишке пришлось проживать свою юность будучи погоняемым чужими насмешками и неприязненными взглядами. Прежде, чем Питер перекинул через балку в сарае и хорошенько закрепил верёвку с петлей для несчастного пропойцы, чтобы позже самому её же и срезать. Питеру нравилось наконец ощущать себя сильным. Со скальпелем в руках он и вовсе был всемогущим. Не просто мог спасать жизни, но решать единолично, кто этой жизни достоин, а кто нет. Пока Питер мог властвовать только над судьбами животных, которых он отлавливал собственноручно, сразу задавая тон их взаимодействию в будущем. Какое удовольствие, заботливо держа несчастных кроликов и поглаживая их по голове, приговаривать утешительные слова, чтобы маленькие сердечки хоть на миг перестали так сильно стучать. А затем сворачивать им шею без лишних промедлений и ощущать подушечками пальцем, как крохотные моторчики переставали биться окончательно. Сколько в этом силы! И когда подвернулась возможность испытать что-нибудь такое не только на кроликах, он пребывал в больном восторге. Питеру хотелось не только быть сильным... Ему хотелось, чтобы самый волевой, жестокий и непоколебимый во всей округе человек ощутил себя слабым рядом с ним. Прочувствовал и стыдливо осознал, какую власть над ним имеет тот самый нюня; испугался и зажался, не в состоянии двигаться дальше, как несчастный кролик в ловушке из бревен, что служили ему прежде укрытием. Чтобы понял, что бежать некуда. И даже более того: не очень-то хочется. Питер ликовал, видя все это в глазах напротив. Прежде в голове Фила, вероятно, роились мысли лишь о том, как же худому забитому юноше удалось без натуги и колебаний свернуть шею раненому животному. Как он проглядел в нем такой потенциал! Питер был уверен, что Фил думает о своем дружке из прошлого, когда тайком поглядывает на него. Изнывает от ностальгии и навязчивых ассоциаций, когда украдкой наблюдает за каждым движением руки, зазывно скользящей по луке седла и плавно переходящей к рожку. О, Питер подмечал каждый его взгляд. Он знал, что с того дня в поле поселился в мыслях Фила Бёрбэнка. И теперь видел, как его хрупкое нежное нутро, скрывающее за баррикадами обсценной речи и замасленной одежды на немытом несколько дней теле, дрожало и скулило перед ним. Во взгляде Питера — мрачное веселье, на лице призрачная улыбка. Как удачно двусмысленно было выражение его лица, не нужно было и стараться разыгрывать что-то для Фила. Мужчина видел в этом то, что хотел, то, в чем нуждался. Юноша затянулся, не сводя взгляда с наставника, и, передавая сигарету, так же наблюдал сквозь парящий вокруг дым, запах пота и отчаянно сдерживаемых порывов. Питер был сильным, потому что мог позволить себе любой внешний вид, любые манеры в этом мире со строгим регламентом требований к мужчинам. Питер сумел позволить себе без единой запинки прошагать туда и обратно меж палаток, из которых его освистали, как уличную девку. Питер мог позволить себе быть собой. У Фила такой роскоши не имелось. И по сути он сам загнал себя в эти рамки. А теперь оказался в тупике, где уже было просто невыносимо дышать. Освобождением являлся Питер, — и мальчик намеревался убедить в этом старого ковбоя. Позволить воспользоваться собой как ключом доступа к ответам и желаниям, но, к несчастью Бёрбенка, за неподъемную цену. Питер не просто расставил ловушки, он уже схватил и бережно поглаживал по головке, не подавая и намека на то, что вскоре ждёт несчастного. И честно уже не верил, что Фил когда-нибудь поймет его тонкую игру. В тот день, когда Роуз продала шкуры, мужчина действительно неистовствовал. Но в момент, когда со слезами на глазах Фил принял предложение Питера, парень понял, что тот полностью в его власти. И что он оказался слишком наивным и ранимым как для сурового, умудренного альфы. Удивляться было нечему: Питер едва сдержал тогда улыбку, вспомнив, как сильно Бёрбенк был привязан к шелковому платку. Точно так же он вскоре будет привязан к Питеру. Станет зависим от его одобрения, позволений и... касаний. Как то, одно из пробных, в момент, когда Питер предложил кожу. Он показал ему, как можно. Но Фил это и так знал и хорошо помнил, однако за все годы стоического воздержания отвык. Питер мог почти физически чувствовать, как тело Бёрбенка обмякло от его прикосновения. И как заполыхало внутри, когда мальчик позволил дотронуться к себе. Казалось бы, чего стоит прикосновение к нежной кожи на шее юнца, который не одарил возмущённым взглядом и не отшатнулся. В том амбаре, в то самое мгновение, после очередного маленького предательства брата, для Фила это стоило всего. Грозный, угрюмый Бёрбенк не мог позволить себе тактильности даже под предлогом дружеских ритуалов между настоящими мужиками на ранчо. И Питер напомнил ему, чего Фил себя лишил. Не смел себе разрешить, не мог даже представить, что его грубую мозолистую руку кто-то примет, как он принял руку Бронко когда-то. Питер напомнил ему, что он однажды потерял. Пит кричаще откровенно, но так изысканно и тонко намекал полувзглядом, полувздохом. Такие намёки поймет только тот, кто уже глубоко жаждал конкретно созерцаемое и кто так долго мечтал о чем-то таком в целом — абстрактно запретном, отчаянно манящем. Филу непременно требовалось слиться с Бронко. Ещё больше, чем он себе позволил однажды. Быть хранителем знаний, передавать их и возбуждать в юных сердцах желание быть похожим на него. Для Фила весь этот опыт являлся таким же интимным, страстным и откровенным, как соитие. А возможно в его системе мира, ограниченным забором ранчо и фигурными тенями гор, эти два процесса и вовсе не отделялись друг от друга. По его рассказам Питер понял, что и то и другое он переживал одновременно, все с тем же Бронко, так что возможно, Фил так и не сумел понять, что это абсолютно разные аспекты жизни. Потому, соответствующие и не подходящие, чувства переполняли сердце Фила после признания Питера о желании быть как он. Тело волновало неприличное скромное расстояние между их лицами, что можно было почувствовать дыхание друг друга. Большего и не требовалось. Фил Бёрбенк остро нуждался в близости. Каждый его вздох истошно вопил об этом. А Питер за все годы своего молчания научился слушать. Играючи и легко, с задором первокурсницы и расчётливостью матёрого охотника рассыпал Питер хлебные крошки вокруг капкана. Зачем Филу бестолково пребывать в собственноручно выстроенной тюрьме, отвергая все комфортное и желанное, отрекаясь от всего телесного, если это заточение и страдания могли послужить на благо? На благо Питера и его интересов, разумеется. В новой клетке Бёрбенк будет лишен права выбирать; лишён всего, даже своей брони высокомерного агрессивного самца. Абсолютно голый физически и морально предстанет он перед щуплым, странным, уродливым сынишкой Джонни Гордона. Каким уже однажды явил себя на озере, священном для него месте. Сейчас он примет сигарету из его рук, благоговейно, с едва скрываемым желанием скорее коснуться губами того, чего касались губы Питера. А дальше только ему решать, что и в каких количествах дать. Или не дать вовсе, игнорируя безмолвные мольбы в глубине темнеющих от тоски небесно-голубых глаз. Питеру не приходилось испытывать скучание. Он не скучал по Роуз, с чего бы скучал по Филу Бёрбенку. То было другое: некоторое чувство попусту утраченного посещало его моментами. Когда наблюдал за работниками, которые больше даже не смотрели в его сторону. Когда из раза в раз зачем-то перебирал в руках верёвку — единственного свидетеля его преступления, что неизменно хранилась под кроватью. И особенно в те дни, когда подмечал, что Роуз по-прежнему не трезвела.