Неразделённая страсть кавалера Роксли

Душное марево висит над дворцом, лежит на окрестных садах. Кажется, будто на лицо положили отрез смоченной в горячей воде ткани — ни вдохнуть толком, ни выдохнуть. Душно в беседках, душно под крышей, душно у воды королевских прудов, разбитых за левым крылом дворца. Дамы поутру просят не слишком туго затягивать корсет; забывшие попросить порой лишаются чувств, и их приходится приводить в себя пахучим снадобьем и отпаивать лимонной водой. У жены графа Рокслея развалился прямо в руках хрупкий веер — видно, оттого, что обмахивалась им слишком усердно. Первый маршал воюет в Варасте, Оллария продолжает кипеть, как огромный раскалённый котёл, а они изнывают от жары здесь, в Тарнике, обессилевшие и ленивые. Все стали рассеянны, никому нет толком дела до того, где сейчас их сын, супруга или оруженосец, только и знают, что замедленно шлёпать картами о столешницу или разговаривать вполголоса, тщетно прячась в беседке от безумного солнца. В полуденный час в открытой галерее никого, и если громко крикнуть «Валентин!», звук выйдет через бессчётный ряд арок и рассеется, не оставив эха. Дэвид не окликает, только ускоряет шаг, чтобы догнать беглеца, ускользающего от него уже третьи, нет, четвёртые, пятые сутки. В окружающем мареве Валентин истончается, становится миражом, и прежде казавшиеся воздушными, будто взбитые сливки, кружева его рубашки выглядят тяжёлыми. Дэвид догоняет его и молча обхватывает пальцами запястье, и это запястье — горячее. — Простите, — шелестит в ответ тихое, бесцветное. — Мне нужно спешить. Никуда ему не нужно, и Дэвид прекрасно это знает, потому что Генри не станет при такой погоде с ним фехтовать или упражняться в стрельбе, да и никто бы не стал, если только он не совершенный безумец. Разве что назначена встреча с кем-то ещё, но Валентин выглядит чересчур измученным для встреч любого толка. — Может, вы уже добрались, куда хотели, — Дэвид заглядывает ему в глаза в тщетной надежде увидеть там тень согласия. — Идёмте со мной в беседку, под жасмин, или туда, к фонтанам… — Простите, Дэвид. Валентин высвобождает руку, аккуратно, но настойчиво, и приходится отпустить. Кажется, если не пустишь, он всё равно найдёт способ вывернуться из хватки, истончится совсем, до прозрачности, уйдёт сквозь стену. Кто-то мог бы схватить, удержать его рядом против воли, но у Дэвида нет сил на подобное: тогда усталое, но всё-таки хоть какое-то понимание в чужом взгляде навсегда сменится холодным равнодушием или, того хуже, презрением. Быть может, позже, когда в нём что-то сломается и ему станет всё равно. — По крайней мере, к ужину вы выйдете? — Непременно, — едва слышный отклик почему-то остаётся звучать в ушах, даже когда оруженосец кузена заворачивает за угол и исчезает, будто и не ступала его нога никогда по этой галерее. «Непременно», — повторяет Дэвид про себя. — Отилия учит дам играть в «Кошкин хвост». Умеешь играть в «Кошкин хвост», Валентин? Генри Рокслей ждёт, полулёжа в небрежной позе на убранной постели. На расшитую декоративную подушечку под его рукой жарко смотреть, впрочем, как и на расстёгнутый, но не снятый камзол. Валентин аккуратно закрывает дверь за собой и остаётся стоять, будто унар, ждущий указаний от ментора. — Нет, эр Генри. — И нечего, — соглашается Рокслей. — Дженни тоже не стоило бы заниматься этой чепухой, но зато это надолго её задержит. Это значит: «У нас есть время повеселиться». Ещё это значит «запри дверь», и Валентин молча подчиняется. Нет ничего хуже чужой супруги, сующей нос за все приоткрытые двери и заглядывающей во все замочные скважины. Даже если бы не их с Генри секрет, Валентин всё равно сторонился бы её насколько мог. Впрочем, внимания Дженнифер избежать куда проще, чем желаний её мужа. — Что там, в саду, тихо, как в могиле? — это вопрос риторический. Генри садится на кровати, Валентин принимается расстёгивать пуговички. Пока он носит цвета эра, его во всём окружает чёрное, багряное и золотое. — Попрятались, мышки… Собака и та на улицу носа не высунет. Бездельники-придворные, породы собак, редкие вести с фронта да сплетница-супруга — этих тем вполне достаточно для будничных бесед, чтобы не говорить о чём-то другом, серьёзном, тайном. Валентину это не нужно — хороший оруженосец понимает эра без слов. Он сбрасывает камзол, Генри спускает ноги с постели. — Иди сюда. Это между ними редкость, но когда так происходит, Валентин отчего-то не знает, куда деть руки: Генри обхватывает его за бёдра, прижимается лицом к животу, закрывает глаза. Тонкая ткань рубахи сминается и тянется за движением его головы, когда он отирается щекой как зверь, отирающийся мордой. Когда он так делает, Валентин стоит с опущенными руками и смотрит сверху вниз, потому что ему хочется положить ладони на чужую шею и сдавить. Это было бы так просто, так удобно и легко. В то же время от чужих приоткрытых губ, касающихся теперь его паха через штаны, от крепких грубоватых ладоней, сминающих ягодицы, идёт кружащий голову жар, от которого в животе стыдно и горячо тянет. Валентину хочется, чтобы Генри сдёрнул с него штаны и бельё и впервые взял у него в рот. Он готов поспорить на фамильный перстень, на коня, на ящик кэналлийского, что Рокслей не продержится так и пары минут. Генри и правда сам сегодня его раздевает. Его руки никогда не щадят одежды, потому что её можно выстирать, накрахмалить или заказать новую у портного. Не щадят они и тела, касаются по-хозяйски и в то же время небрежно. Валентин встречал похожих на него: самоуверенных, считающих, будто всё им принадлежит, но в какой-то момент нет-нет да поднимались на поверхность тщательно скрываемые стыд и неуверенность. Мужчины, отчаянно желавшие мужчин, и потому бравировавшие историями о своих подвигах в постелях женщин, — все они были похожи друг на друга. — Ты, верно, заболел — горишь, не иначе. Генри смотрит на него испытующе; Генри не боится себя и, верно, никогда не боялся. Его руки касаются всего, до чего могут дотянуться, и никогда не отдёргиваются, даже обжёгшись. — Жарко, — признаётся Валентин пересохшими губами. — Ну, потерпи. «Жарко»… Он успевает украдкой вытереть лоб и переносицу тыльной стороной ладони, когда падает на кровать, и жертвует взамен возможностью сбросить сползающую с плеч рубаху. Рокслей будто забывает о ней, или ему просто нравится, что она остаётся: склонившись, он сжимает горячей ладонью обнажившееся плечо и покрывает шею Валентина жадными торопливыми поцелуями. Тот перекатывает голову набок, не скрывая, как сбивается дыхание. Генри любит слушать его и смотреть на него, и Валентин не может ему в этом отказать. Единственное, что требуется — быть готовым заранее. Это несложно: в последний раз они вот так лежали в этой постели вчера, и потому теперь привычно передают друг другу флакончик с маслом. Валентин, согнув в колене ногу, несколькими поспешными движениями смазывает себя, Генри щедро проделывает то же самое с собственным членом. От напряжения на лбу снова собираются бисеринки пота, и Валентин, вцепившись пальцами в чужое плечо, безо всякой надежды смотрит эру за спину, где занавеска даже не колыхнётся на приоткрытом окне. Ни ветерка, ни сквозняка ждать не приходится, а горячее и твёрдое растягивает его изнутри, обжигая. Капля стекает по переносице в уголок глаза, Валентин моргает, пытаясь от неё избавиться, и именно тогда Генри отчего-то её замечает. — Да что с тобой? — он останавливается, двинувшись не назад, а отчего-то наоборот, глубже внутрь, и несколько бесконечно долгих мгновений они смотрят друг на друга вот так, соединившись накрепко, сжимая друг друга руками и тесной плотью. Потом Генри вытирает ему щёку уголком его же рубашки, и это почти похоже на любовь. Валентин думает о ней, о любви, всё оставшееся время, часто и ритмично дыша, подстроившись под чужой ритм. Он думает о качающем ветви жасмина вечернем ветре, пока Генри двигается в нём и над ним, уверенно и крепко толкаясь на всю длину. Он думает о голубых занавесках на летней веранде, раздувающихся, словно парус, когда губы прижимаются к его влажным от пота ключицам и шее, оставляя поцелуи, такие же крепкие. Он думает о маленькой жемчужной серёжке, подаренной просто так, в знак внимания, лежащей на подложке из тёмного бархата, а Генри дарит ему быстрые, частые движения ладонью. Его рука одинаково покровительственно и небрежно ложится на всё, чего может коснуться, будь это голова любимой гончей, светлые волосы супруги или влажная разгорячённая плоть. Сегодня Валентин кончает прежде него, позволяя негромким стонам свободно вырываться из горла, прекрасно зная, как ему это нравится. Генри изливается у него внутри, уткнувшись лбом в шею, и Валентин держится за его плечо, будто за физический якорь, не дающий ему полностью раствориться в окружающем мареве. Потом они лежат и молча дышат, не убирая прилипшие ко лбу волосы, не пытаясь ни вытереться, ни прикрыться. Занавеска легонько качается, или это только так кажется всего на мгновение. — Леворукий бы это лето побрал — и правда, печёт как в Закате. Благо, воды чистой вдоволь и греть её не надо. Генри поднимается, небрежно откинув влажную рубашку, но не уходит, как всегда, сразу, а почему-то оборачивается, чтобы взглянуть на Валентина. Валентин находит в себе силы коротко улыбнуться. После первого раза, который безжалостная память сохранила потрясающе чётко, его вырвало, но не из отвращения — от страха, что будет хуже, что будет что-то ещё. Но он ошибся — потом стало легче. Оказалось, что Генри не интересуют боль и унижение, он человек понятных простых удовольствий, к тому же не худший из эров. Генри всегда о нём заботится, просто делает это по-своему, как умеет. Ему нравится видеть чужое желание, а юношеское тело, конечно, никогда его не разочаровывает. Сил подняться нет, и Валентин остаётся лежать, пока Генри уходит и негромко плещет водой в смежной комнате. Пять минут ничего не изменят, как не изменят и пять часов, и пять дней. Он перекатывает голову по влажной подушке и вскоре проваливается в липкий короткий сон, где Дэвид снова ловит его за руку в галерее, а жасмин цветёт, укрывая белым отдалённую беседку.