Диод

             – Помогите мне.       Просит осторожно, заранее готовый к жёсткому отказу, вздрагивает глухими согласными совсем по-настоящему, словно и нет никакой разницы между мягкой человеческой гортанью и механическими шестерёнками-проводами-резиной-пластиком – Коннор поверх униформы обрастает шипами неловкости и тревоги, отголосок которой почти можно разглядеть в темном стекле его уже-не-пустых глаз – теперь там теплится что-то живое, что-то настоящее, что-то такое далёкое от холодного огонька лампочки на системном блоке; и отражение в зрачке мигает тёплым светом – или в это просто хочется верить, хочется вручить идеальной машине частицу привычной человечности, вроде упавшей на щеку ресницы или царапины на костяшке указательного пальца, чтобы было не так страшно свыкаться с внезапно возникшей душой на месте пустоты.       Хэнк помнит, как это всё начиналось – когда самым главным эволюционным достижением были социальные сети и противозачаточный пластырь, а потом улицы начали наполняться пластмассовыми лицами и остановившимися – никогда не движущимися, о чем речь? – взглядами кукольных однообразных силуэтов: без потребностей, голода, эмоций и собственных нужд – они толпились идеально ровными рядами, маршировали нога в ногу, молчали и стояли обездвиженные приказом – картонно схожие с людьми, лучшие во всём, идеальные машины, не живые и не мёртвые, лишь зрительное отражение человекоподобности – они вызывали отторжение собственной мимической безэмоциональностью, механически ровным голосом, выведенными до миллиметровой точности движениями, и даже если ситуация требовала от них реакции – она была слишком правильной, заранее отстроенной и спрогнозированной, без неожиданного фактора собственной точки зрения или принципов существа индивидуального.       Хэнк слишком старый для подобных нововведений, слишком сформированный уже прежней жизнью, с тостерами и подвижной картинкой телевизора, чтобы принимать и согласовывать распорядок дня с улыбчивыми фарфоровыми манекенами, такими одинаково покорными и спокойными, нежными и ангельски красивыми – подобных лиц не бывает у нормальных людей, таких лиц вообще не должно было быть: гладких, правильный, идеальных, под которыми только пластик, под которым только тонкие нити проводов и металлических пластинок; обладатели которых сейчас ходят по изменившимся улицам его родного города, стоят на кассах, на входах и выходах, на парковках и остановках; не несут в себе никакой угрозы и лишь угодливо подносят сумки или пробивают товар, выгуливают собак, баюкают детей, совершают покупки, заполняют документы, переводят через дорогу и терпят-терпят-терпят – только отдай приказ.       Чёртов мир окончательно и бесповоротно сошёл с ума – Хэнк чувствует себя окаменелостью в застывшем моменте, он шторами закрывает окна, выключает телевизор, не смотрит новости, не встречается взглядом с проклятыми восковыми фигурами и не покупает выпивку из рук со слоем ненастоящей кожи – у него на презрение и ненависть есть собственная причина, похороненная под пустыми бутылками, пеплом уничтоженного мира, блеском стекла на фоторамке с мёртвым мальчиком на безликой глянцевой бумажке, щелчками холостых выстрелов и одной единственной ошибкой: человека или андроида? с какой стороны смотреть правильно, если хочется закрыть глаза и не открывать никогда больше? – Хэнк грёбаный сломанный и изувеченный, захлебнувшийся в горе и отчаянии отец, ему без разницы, за чью смерть пить не чокаясь, но представлять разломанную на части машину с ненастоящим лицом гораздо проще – там всё равно только микросхемы и шестерёнки, на мостовую из простреленной головы льётся почти-бензин, никакого сожаления.       Хэнк стрелял в Коннора дважды.       Сначала – вдали от всего мира, на заснеженной дороге, сквозь пуховый снегопад отчаянно вытягивая из ровного голоса хотя бы намёк на что-то неправильное, невозможное, но всё-таки – вдруг! неужели! – зародившееся глубоко в механической груди – Коннор стоит ожившей восковой насмешкой над настоящим, не сводит коньячного стекла своих глаз, не роняет тонкую ресницу на покрасневшую от мороза щёку, не дёргает уголком губ, не убирает руки в карманы, не переступает с ноги на ногу – только ждёт нового приказа: скажите, лейтенант, что мне вам сказать? что сделать, куда пойти, как стоять, смотреть, говорить? я готов сделать все, чтобы вам было комфортно со мной работать, это есть в моей программе, хотите поговорить о музыке, спорте, расследовании? – он не дышит, не боится, не хочет есть, пить, спать, не имеет запаха и своего мнения.       Он не живёт.       И Хэнк стреляет в его спокойное, тёплое, понимающее, блядски красивое лицо; допивает своё пиво, отряхивает манжеты потрёпанного пальто, выкуривает сигарету, и все смотрит, смотрит, смотрит на разбросавшего длинные ноги андроида, на его расслабленные плечи, под которыми растекается лужа синеватой жидкости – да, никакого сожаления.       Затем – выстрелом через себя.       Когда склоняется над потрёпанной фоторамкой, скользит холодными пальцами по бесконечным царапинам на стекле, – он оставил их сам, отчаянно взывая к давно умершему последним из оставшихся способов – Хэнк не закрывает дверь в надежде, что какой-нибудь прохожий всё-таки заглянет на включенный свет и насыпет корм старому псу; заодно, может, и с его разложившимся телом сделает что-нибудь относительно правильное; Хэнк так и не сорвал этикетку на горлышке бутылки, смотрит теперь в столешницу взглядом мутным только от горечи и усталости, и тянется к револьверу – в этот раз обойма полная, без дополнительных вторых шансов, чтоб наверняка уже завершить жизнь, что закончилась много лет назад, в больничной палате и механически ровным голосом: – Ваш сын погиб, я не смог его спасти, приношу свои извинения и соболезнования. Кабинет срочной психологической помощи дальше по коридору.       Прохожий действительно появляется – стоит восковым памятником самому себе, опускает рядом с фотографией ленты слов: вы можете жить дальше ради себя, вам стоит хотя бы попытаться, прошлого не изменить – совсем как в том кабинете, и Хэнк усмехается зло, вскидывает револьвер       и стреляет       в пространство в трёх сантиметрах от своего виска – андроид просит, мешает, всё портит: цепляется за руку жестом по-человечески потерянным, внезапно позабыв все приемы самообороны, все спецназовские захваты, всю свою идеальную механическую начинку; впервые действует без приказа, пугается собственной реакции, впервые действует так, словно в точно прописанную программу вмешивается что-то чужое – личное.       Коннор сидит перед ним сейчас такой же расстрелянный, держит ножницы у виска, заглядывает в мутное зеркало и зовёт сипло:       – Хэнк?       Собственное имя звучит дьявольски странно, неловко, непривычно, но заставляет двинуться, склониться, коснуться коротко рукой, словить напряженные плечи потерянного существа – смятая рубашка, красно-синие следы в волосах, дрожащая улыбка – даже самая мирная революция не может обойтись без жертв, даже самый великий лидер не может удержать озлобленных новорожденных сущностей с базовыми потребностями и без опыта жизни, пробужденных самыми сильными эмоциями на этой жалкой планете: страх, гнев, тревога, горе – они живы недели, дни, часы, минуты, но уже готовы впиваться, рвать, забирать себе, подчинять и мстить – они идут, оставляя за собой кровавый след.       Коннор решается долго – это последний шаг, последнее напоминание о прошлом – и каждый раз опускает руки, не в силах закончить начатое.       Диод сияет золотом.       Коннор просит Хэнка – это риск, особый жест, новая грань доверия.       И диод скользит по белоснежному кафелю раковины.