***
Снег. Много снега. Белый-белый-белый – здесь, на поляне возле озера, на ветках деревьев, на земле. Пушистый, сверкающий, тающий в ладонях блестящей лужицей, холодной, кусаче обжигающей язык. Поразительная чистота и ясность вкуса, пока не успевшего пропитаться грязью еще не прошедших мимо сапог, кровью еще не убитого кабана, еще не опрокинутыми флягами. Он зачерпывает снег, дует на окутанные холодом покрасневшие пальцы, ждет, когда белый цвет растворится в кристальной прозрачности. Подносит к губам, осторожно слизывая еще не полностью растаявшие снежинки. Он голоден, но пить хочется больше – жажда сушит, выжигает изнутри, словно красное солнце Кората, а у охотников лишь дешевый крепкий алкоголь во флягах да исходящий паром котелок с варевом над разведенным костром. Просить плошку для себя он не решается – отец и без этого на него зол за то, что тайком спрятался в обозе и стал нежеланным грузом для группы лесников, что намеревались устроить охоту на дикого вепря. «Теперь еще и за мальчишкой присматривай! Пользы от него никакой, да и еды на всех не хватит» «Сам виноват. Жрать захочет, пусть снег жует – благо этого добра много…» Он послушно сидит поодаль. Весь его рацион – снег, снег, снег. Пища и вода, вода и пища. Дома будет воспитательная порка, после которой сидеть невозможно несколько дней, а рубашку придется отдирать от спины вместе с присохшими кровавыми корками. Сам виноват, он не отрицает – нечего навязываться старшим раньше положенного возраста… Снег-снег-снег. Озеро затянуто мутным льдом, пронизанным редкими белесыми трещинами. Подернутое тонкой хрустящей изморозью окошко темной воды, в котором изредка мелькают быстрые серебристые взблески. Он оглядывается на охотников, медленно отползает в сторону, доставая из-за голенища сапога маленький ножичек – он сделал его сам, два дня назад, помогая местному кузнецу. «Огонь тебя слушается, малец» «Я боюсь» «Не надо. Люди приручили его, как и землю, воздух, воду. Все, что нужно – контроль» У него готово стандартное оправдание на случай, если кто-то из охотников заметит его маневр… но никому нет дела. Алкоголь пахнет все отчетливее, шутки становятся все грубее, разговоры – все развязнее. Он не понимает и половины слов, но не вслушивается и отползает дальше, к прибрежным кустам. Не для того, чтобы осквернить чистоту снега, нет. Он просто замечает у берега сломанную ветку, длинную и достаточно прямую. Для остроги сгодится – отец в редкие часы благодушия учил его рыбалке с помощью подобного орудия. Если принести для общего котла рыбу, он уже не будет бесполезным, и охотники не откажут ему в еде. Не посмеют, такое негласное правило, как рассказывал отец. Обтачивание палки занимает минут десять. Примерно половину этого времени – путь к зияющей полынье. Он осторожен, хотя не особо боится – лед выдерживал охотников вдвое, а то и втрое тяжелее него, так что под мальчишкой провалиться не должен. Он наклоняется над водным окошком, вглядывается в темную глубину. Ждет проблеска. Точным молниеносным движением нанизывает трепещущую рыбешку на острие. И еще раз. И еще. В блестящую горку на льду шлепается очередной улов, когда с берега он слышит голоса. То ли кабан неподалеку, то ли его отсутствие заметили. Он оборачивается, щурясь от бьющего в глаза солнца, смеется и вскидывает над головой руку с зажатым в ней доказательством собственной небесполезности. - Я поймал! – кричит он, выталкивая слова из пересохшего от новой жажды горла. – Пойма… Недосказанное тонет в яростном треске под ногами. Он успевает увидеть – серебряное на белом мутном льду, красное на разломе, на собственных ладонях, пальцах, запястьях… Вода. Вода-вода-вода, ее много, она темная и холодная, окружает, обнимает, и он смеется – коротко, недолго, пока лед не начинает заливать горло острой неизбежностью… ты хотел пить, дурачок – так пей, вот сколько живительно-смертельной влаги вокруг, еще немного, и ты забудешь о жажде навсегда, смотри-смотри-смотри, как солнце исчезает за темной пеленой, как растворяются, вмерзая в озерный холод, багровые нити твоей жизни, как… …он приходит в себя от боли, ломающей ребра. Легкие сжимаются, выталкивая успевшую попасть внутрь воду, кашель горячей теркой безжалостно царапает горло и вырывается наружу, увлекая за собой ненужную сейчас для организма субстанцию… горькую иронию случившегося он осознает тогда, когда, открыв глаза, просит… пить. Охотники застывают, затем разражаются хохотом, поднося к его губам плошку с растопленным снегом, в который щедро добавлен алкоголь. Отец не смеется. И он знает, чем это чревато. Но все это потом. Пока что его оставляют возле костра, закутав в чью-то подбитую мехом куртку и запретив куда-либо двигаться, пока… как они сказали, он не прогреется изнутри и снаружи. Он кивает, тянет ладони к огню – так близко, пока жар можно терпеть. Тепло невесомо касается кончиков пальцев, почти облизывая их пламенными лепестками, растекается по изрезанным в кровь ладоням, обволакивает раненые запястья, течет по рукам, выше, бежит по всему телу, смешиваясь с начинающим свое действие алкоголем. От снятого котла терпко и вкусно пахнет рыбой, но когда один из охотников протягивает ему плошку, он только качает головой. Есть уже не хочется, а воды он, кажется, напился на всю жизнь вперед. Наблюдение за пламенем завораживает. Костерок искрится и подмигивает, трещит хворостом, шепчет что-то неясное и успокаивающее. Ломит в висках… горит, печет в груди, сворачивается в животе тугим горячим узлом. Странное, незнакомое раньше ощущение, похожее на боль, но балансирующее на грани удовольствия… блаженства, которому хочется покориться. Отдаться. Забрать себе без остатка. Вернувшись домой, он замечает, что порезы на руках зажили без следа. Он еще не осознает это полностью, но где-то глубоко, на самом краешке сознания, понимает, что огонь – это жизнь. А он сам – слишком живой, чтобы умереть.***
Отец его не трогает. Хотя, судя по тому, что вепря охотники так и не поймали, отвлекшись на провалившегося под лед мальчишку, должен злиться на нарушившего все планы сына. Вместо этого он изредка пьет, надолго пропадает из дома, возвращается с женщинами – молодыми, старыми, красивыми и отвратительными. И каждой что-то рассказывает, все время косясь в его сторону. Женщины разные, но реагируют чаще всего так, будто кто-то заранее прописал им план действий, велел вызубрить наизусть и неукоснительно ему следовать. Смотрят на мальчика сначала с недоверием, затем с подозрением, подходят, берут за руки и заглядывают в глаза. Он не понимает, что все эти чужие незнакомки хотят там увидеть, но не сопротивляется. Впивается ответным взглядом, каждый раз почему-то вспоминая огонь возле озера, что не позволил замерзнуть, согрел и очаровал… …женщины вздрагивают, выпрямляются и покидают дом, не забывая забрать у отца очередной мешочек с монетами. Мальчику это и странно, и забавно – но не страшно, нет. Бояться он перестал после все того же случая на озере. Отец мрачнеет с каждым днем, с ним почти не разговаривает. Снова уходит. Мальчик начинает догадываться, что тот у других пытается найти ответы на нечто, происходящее с сыном… на нечто, что беспокоит, тревожит взрослого сильного мужчину, охотника и лесника, не дрогнувшего ни перед одним хищником, но отчего-то теперь сторонящегося слабого мальчишки. Но сам мальчик не видит в этом смысла. Вот никакого. Он не изменился, он прежний, он все тот же мальчуган, худощавый, щуплый и невысокий, с растрепанными, давно не видевшими ножниц цирюльника темными волосами, светлоглазый и неулыбчивый. Он все так же помогает кузнецу, только теперь внимательнее прислушивается к словам мастера относительно обращения с пламенем. Он по-прежнему прячется за сараями от мальчишек постарше, что отказываются брать его в свои игры, но охотно используют в качестве подвижной мишени для бросания камнями и палками. Он неизменно каждый вечер подолгу сидит возле затопленного камина, вглядываясь в огонь… хотя нет, эта привычка, похоже, из недавно приобретенных. Что-то продолжает манить его. Тянет – к этой непредсказуемой стихии, покоренной человеком, но так и оставшейся непобежденной и готовой в любой момент вырваться на свободу, стоит лишь чуть ослабить контроль. Иногда ему кажется, что он слышит – шепот в потрескивании дров, голоса в гудении каминной трубы. Он понимает, что это невозможно, что, обмолвись он кому-то хоть словом, мигом заработает славу сумасшедшего… и все равно. Прислушивается. Тянет руки. Впитывает шелестящее тепло. Успокаивается – всегда, каждый раз, вглядываясь в пляшущие язычки. Иногда ему кажется, что он может коснуться пламени – и ничего не случится. Он не рискует. Мало ли, что и кому кажется. Иногда он замечает, как на него смотрит отец. Он не понимает этого взгляда. Страха в нем нет, но есть что-то другое, названия чего он не знает. И это «что-то» мальчику не нравится. Женщины перестают приходить в дом. Отец продолжает пить. Исчезать. Возвращаться. В очередной раз смывая в лохани кузнечную копоть и сажу, мальчик понимает, что кожа на спине, раньше иссеченная белесыми рубцами от ударов, теперь гладкая и чистая. Связать это с ежевечерними посиделками перед камином ему не приходит в голову, поэтому он списывает подчистую стершиеся следы отцовского воспитания на самую простую в своем объяснении причину – отец просто больше не считает это необходимым. Ну и ладно. Все движется по привычному пути. Утро. Кузница. Рынок. Кузница. Дом. Камин. Сон. Утро… Кузнец доверяет ему подковать лошадь. Важная, ответственная работа, но он справляется, получая свои первые честно заработанные медяки. Старухи на рынке тоже начинают подкидывать мелкие монеты парнишке, который помогает дотащить до дома тяжелые тюки с капустой, яблоками и мукой. Непонятно как, но всего за несколько месяцев после прогулки, едва не стоившей ему жизни, мальчик меняется внешне, хотя поначалу не замечает этого сам. Просто однажды, мельком поймав собственное отражение в окне чьего-то чужого дома, он внезапно видит юношу в старой потрепанной одежде, рукава и отвороты которой уже не достают ни до запястий, ни до щиколоток. Он все так же худощав, но теперь крепок, в темные отросшие волосы вкралась мелкая волна, а в глазах, на самом дне серого льда, порой вспыхивает отражение пламени. На него начинают поглядывать девушки. В основном те, что постарше, фигуристые, оформившиеся, кто-то уже успевший перешагнуть порог девичества. Они неинтересны – их заботит только его возмужавшее тело да лицо. Они скучные – в них нет стремлений к переменам, они смеются над его словами о желании покинуть поселение, перебраться к городам, выбраться из опостылевшей, застывшей в бесконечном круге повторений жизни. В них нет огня, который завораживает… в них ничего нет, кроме симпатичных лиц, упругих тел и желания утащить его на сеновал. Однажды ночью он не возвращается домой. И несколько следующих ночей – тоже. Отец молчит. Лишь смотрит – «тем самым» взглядом. Однажды вечером за кузницей его подстерегает группа молодых парней. От них несет дешевой выпивкой и опасностью. В их руках – ножи, палки и факелы. На их стороне – численное преимущество и сила. На его стороне – ничего. …или – что-то. Когда его, избитого и окровавленного, придавливают к земле, выкручивая запястья и едва не ломая ноги, и, ухмыляясь разбитыми губами – он все же смог садануть в ответ, – подносят к лицу пламенеющий алым и золотым факел… …когда он выпрямляется, шатаясь и стирая кровь, по земле катаются все. У кого-то до мяса сожжены ладони, кто-то теперь останется без волос, кому-то отныне не светит сеновал. Справедливо? Едва ли. Ему страшно. Снова, как тогда. Снова – за себя, потому что он осознает, что сотворил нечто ужасное и непоправимое, но не понимает, как это случилось. Он просто хотел, чтобы парни перестали над ним измываться. Просто увидел – совсем рядом, совсем близко – языки пламени. Просто ощутил, как тепло, жар и странное спокойствие окутывают его снаружи, проникают внутрь, заполняют, обволакивают, вспыхивают, на короткие мгновения выпуская из огня какого-то другого «его» - сильного, непобедимого, страшного… …он возвращается домой. Растерянный, ослабевший, ничего не понимающий. Даже не видящий смысла сопротивляться отцу, который, едва узрев сына на пороге, решает напомнить тому о воспитании. Обычным образом. Вспарывая ударами спину. Вбивая в сознание дикие, чужие слова. Отродье. Проклятье. Позор. В глазах разбиваются, расплываются отблески мерцающего за каминной решеткой огня. Хаотичный танец укрощенной стихии… …утром его находят на дороге в нескольких милях от поселения. В сожженной до лоскутов старой потрепанной одежде. Совершенно невредимого – и абсолютно не помнящего ничего из того, что, где и с кем случилось ночью. Он еще не осознает это полностью, но где-то глубоко, на самом краешке сознания, понимает, что огонь – это смерть. А он сам – недостаточно жив, чтобы жить прежней жизнью.***
Он – чародей. Мало того, с редким даром извлечения Силы из огня. Сама огненная магия запрещена Советом – кучкой старейших и могущественных чародеев Континента, что восседают одесную правителей, свысока распоряжаясь человеческими судьбами и двигая чужие жизни подобно пешкам на шахматной доске. Чародей, обладающий непонятно кем, зачем и почему подаренной возможностью находить источник собственной энергии в запретной для использования, ввиду ее непредсказуемости и бесконтрольности, стихии. Замечательно. На самом деле – вовсе нет. Хотя это и многое объясняет. Поведение начавшего что-то подозревать отца. Все эти женщины – возможно, ведуньи, друидки или даже чародейки, у которых лесник пытался найти ответ на то, что же и почему случилось с его сыном. Спокойствие, которое мальчик ощущал, находясь вблизи от пламени. Даже увечья, нанесенные истязателям – пламя услышало его желание, подчинилось и исполнило. Да. Объясняет. Однако радует ли? Нет, нет и нет. Еще не хватало. Он хочет просто жить – обычной жизнью помощника кузнеца или пусть даже самим кузнецом, ближе к крупным городам, где больше заказов на оружие, сбрую, подковы, доспехи, предметы утвари… там, где больше возможностей заработать. Он просто хочет дом с теплым камином, жену с огоньком интереса и ума в глазах, детей, чей беззаботный свет юности так радует взгляд. Он просто… …вот только все далеко не так просто, терпеливо объясняет ректор Каэдвенской Школы Чародеев в Бан-Арде. Юноша – чародей, и этого уже не изменить. Будь он обычным проводником Хаоса, как основная часть учеников Бан-Арда, достаточно было бы стандартного курса обучения, теоретических и практических занятий и – скорее всего, учитывая, насколько силен поток идущей сквозь него Силы – почти гарантированного места или в Совете, или как минимум в качестве придворного чародея любого из королевств, а значит, и средств к существованию. И женщин – любых, только не постоянных партнерш, потому что чародейский век куда дольше человеческого. Все это – возможно, но… …Да. То самое чертово «но». Он – огненный чародей. Это не значит, что он не способен черпать Силу из других, привычных иным магам источников. Способен, конечно. Просто это требует куда большего контроля с его стороны. Куда большей сосредоточенности на том, что правильно, а не на том, что легко. Это требует огромного терпения, потому что достаточно лишь раз дать слабину – и последствия будут исчисляться огромными площадями разрушений и сотнями, если не тысячами искалеченных человеческих жизней. Это требует колоссальной работы над самим собой, поиска спокойствия в чем-то ином, помимо пламени, постоянного наблюдения за собственными эмоциями, всплеск которых и допускает стихийные выбросы Хаоса… …это требует всего того, чем он быть не хочет и чего делать не желает. Почему нельзя избавиться от силы, которая ему и даром не сдалась? Нельзя, все так же терпеливо говорит ректор. Она просто есть. Единственный способ не позволить юноше быть чародеем – по крайней мере, из известных на данный момент – смерть. А отказ от обучения неизбежно приведет к преследованиям со стороны других магов, потому что выброс Силы уже пометил юношу с потенциально опасной для Континента способностью. Он готов к такому исходу? Согласен? …нет. Тогда начнем обучение, вздыхает ректор. Тебе будет трудно, юный маг. Очень, очень трудно. Самое трудное – держать в секрете свою редкую и страшную способность. Если ты не хочешь причинить еще больший вред. …еще больший? Он не спрашивает, что все-таки произошло в его родном поселении. Он не хочет знать. Он становится учеником Школы Чародеев. Он еще не осознает это полностью, но где-то глубоко, на самом краешке сознания, понимает, что огонь – это сила. А он сам – достаточно силен, чтобы не поддаваться слабостям.***
Его выгоняют, так и не позволив завершить обучение. На ректорском совете утверждают – за воровство. На самом деле за другое, и он это знает. Но отказывается понимать и признавать свою вину за то, что несколько человек отныне – даже несмотря на мощные лечебные заклинания и манипуляции – уже не смогут щеголять перед женщинами обнаженным торсом, кто-то постесняется надеть безрукавку, а кому-то теперь постоянно придется носить на лице фантом, чтобы не распугать окружающих одним только видом. Но в этом нет его вины. …или есть? Ведь он делает все, что от него требовали. Он работает. Он держит собственные эмоции под таким жестким контролем, что к вечеру просто выбивается из сил, и не может эти силы восполнить даже сном, потому что сознательно отказывается, отгораживается от своего главного источника. Он постоянно помнит о необходимости концентрироваться, наблюдать, искать – иной способ, иную магическую жилку, иное средоточие Хаоса. Он всегда – всегда! – следит за собой, за своими словами и действиями, не позволяя себе расслабиться ни на мгновение. Он отстраняется от общения с другими учениками, запрещает себе любую привязанность – приятельскую ли, дружескую, хотя его и привлекает огонь азарта, надежды на будущее и веры в невозможное, горящий в глазах одного из соучеников. Он запрещает себе все, кроме жизни и права мыслить и чувствовать, даже скрывая эти самые чувства – и все же виноват он? Если смеются над его отчужденностью, виноват он. Если он все же обретает источник спокойствия в общении с одним юным магом – веселым, улыбчивым, дружелюбным со всеми первокурсником, про которого даже думать нельзя кроме как просто о приятеле, – виноват он. Если первокурсник – единственный, с кем рядом в самом деле спокойно и легко, единственный, кто не шарахается от молчаливого молодого чародея и с радостью принимает его наставничество – виноват этот самый чародей. Если остальные издевательски называют их парой, а потом, вдрызг напившись в обход правил школы, решают проверить, насколько «хорош» юный маг, один из редких не отсеявшихся после первого года обучения, только начавший раскрывать в себе силу, многообещающий целитель, способный в будущем спасти немало жизней… если, услышав крики, в толпу пьяных сокурсников вламывается молодой чародей, и при виде представшей картины измученного, избитого, полуживого юноши тщательно выстраиваемый годами контроль летит ко всем чертям… …кто виноват? «Я так не смогу, понимаешь? Жить дальше не смогу, зная… помня, что они сделали… пожалуйста…» …Не говори такого, никогда, слышишь? Им это так с рук не сойдет, преподаватели все узнают и обязательно накажут… Их даже не выкидывают из школы. Не направляют ни в армию, ни на флот, как обычно поступали с нарушителями. Никого. Несмотря на сотворенное – чтение чужих мыслей для преподавателей Школы трудной задачей не является. Потому что потеря контроля со стороны огненного чародея – поступок в глазах ректората куда более серьезный. Куда более страшный, чем случающееся неделей позже – когда бывшего первокурсника, совсем почти мальчишку с навсегда погасшим в глазах огнем надежды на нужную кому-то еще жизнь, находят в библиотеке. «Я так не смогу, понимаешь…» …багровое пятно с каменного пола вывести полностью так и не удастся. Но ему уже все равно. Плевать. К черту, ко всем чертям, существующим или нет, этот гребанный Бан-Ард, его студентов, преподавателей, ректорат и чародейские правила. Он уходит, не взяв и не оставив ничего. Даже собственного имени, от которого в Школе откажутся с такой же легкостью, как и от студента-ренегата. Там проследят, чтобы в истории учреждения не осталось даже малейшей крохи упоминания о его существовании. Там обязательно поработают, тщательно и вдумчиво, над памятью старшекурсников, вздохнут с облегчением, выпустив их через два года за стены школы – и никто, вот совершенно никто из ректората и преподавательского состава спустя несколько лет даже не поинтересуется, куда же так таинственно сгинули некоторые определенные выпускники, не оставив даже весточки. А пепел вестей не оставляет. Был – и нет, развеян ветрами по Континенту, прибит дождями к земле, стал удобрением для деревьев и трав… хоть какую-то пользу принес, думает взрослый мужчина с узким вытянутым лицом и короткими, неровно срезанными волосами, растирая золу носком грязного сапога и набрасывая на голову капюшон – в прохладной тени, в самой глубине светлых спокойно-серых глаз коротко вспыхивает и гаснет отражение невидимого пламени. Хорошо бы сжечь собственную память с такой же легкостью, как чужое тело… вот только не получается, как ни пытайся. За время обучения он неплохо разобрался в своих способностях, и уже понимает, что его уровень пусть и не дотягивает до самого высокого, но на первой ступени уж точно не топчется. Чтобы сделать то, что он сделать не может, нужно искать мага уровнем выше. А это… небезопасно. Для него в первую очередь. Доверяться кому-то, кроме себя. С памятью приходится жить. Но кое-что он сделать все-таки может. И делает. «Я хочу помогать. Хочу спасать других, хочу дарить им шанс на исцеление… на жизнь, на будущее! Это – мой огонь, маяк, свет которого я боюсь утратить, если сделаю что-то не так». …а что может быть не так? «Недоучившихся магов часто отправляют в армию или на флот. Или вербуют в разведку. Первое и второе еще терпимо, хотя целители-недоучки и не в почете, но даже минимальные возможности вроде остановки кровотечения или снятия боли могут пригодиться. Но разведчики…» …что – разведчики? «Чаще всего делают то, что проще. А я не хочу, чтобы – просто. Я хочу – чтобы правильно…» Вот к чему привело следование правилам, думает мужчина в плаще с капюшоном, выходя из портала где-то посередине леса и запрокидывая голову навстречу шумящему среди деревьев ливню. Правильно – контроль эмоций. Правильно – полное истощение сил. Правильно – идти против собственной природы, которая, так уж получилось, дала одному человеку огромные возможности и одновременно загнала в теснейшие рамки. Похоже, пришла пора следовать простому курсу. Для начала – больше никаких эмоций. Их сжечь проще всего. Просто – не задумываться, когда нога наступает на новую горстку пепла, кем этот пепел был раньше. Просто – наблюдать, как в чужих глазах издевательская насмешка сменяется сначала узнаванием, потом ужасом и осознанием неизбежного. Просто – всегда быть тем, кто смеется последним, даже если это выражение останется всего лишь метафорой. Просто… …не настолько просто. В первый раз. Да и во второй тоже. И третий дается не слишком-то легко. Зачинщика он оставляет напоследок. Малодушного труса, что брав лишь на словах да на издевательстве над теми, кто не способен оказать сопротивления. Смотрит в водянисто-блеклые глаза, почти пытаясь, почти желая найти там хоть что-то, хоть какую-то вспышку раскаяния от содеянного, хоть какую-то причину превратить очередное тело в пепел быстро и без мучений… …он просто стоит, прислонившись к высушенному летней жарой дереву, и даже не морщится от отвратительного запаха. Ни единого звука – заклинание немоты работает как надо. Пара минут, ленивый взмах руки – и в воздухе вновь ничего, кроме серости и сухости. Движение губ, искривленное зеркало портала, крохи пепла на подоле плаща. Ему уже все равно. Когда эмоций нет, значит, и контролировать ничего не требуется. …когда его находит каэдвенская разведка, он размышляет не больше секунды, прежде чем согласиться. Когда они спрашивают имя, он называет первое, что приходит в голову. Короткое, пустое, ничего не значащее. Как ни странно, чем меньше остается чувств после очередной кучки золы под сапогом, тем легче контроль. Он улыбнулся бы этой мысли… вот только уже не помнит, как это. Он еще не осознает это полностью, но уже понимает, что огонь – это страх. А он сам – слишком спокоен, чтобы чего-то бояться.***
Он теряет контроль даже не над Хаосом – над последним угольком выжженных эмоций – всего лишь раз. Один-единственный чертов раз, который впоследствии стоит ему нескольких лет. Без раздумий переходя из одной разведки в другую и устраняя противников тех, чей кошель толще и тяжелее, однажды, в период вынужденного простоя, он нанимается за весьма щедрую плату временным охранником странствующего рыцаря, чье лицо постоянно скрывает шлем. Рыцарь называет себя Йожем из Мехты и направляется в Цинтру, где скоро Львица Калантэ намерена устроить Смотрины, результатом которых станет брак одного из гостей с принцессой Паветтой. У самого Йожа, как сухо поясняет рыцарь, есть свои причины присутствовать на пиру – равно как и основания опасаться за собственную жизнь. Ничего делать не нужно, говорит рыцарь, только находиться неподалеку и вмешаться лишь тогда, когда запахнет жареным. Он соглашается. Ему давно нет разницы – что, кого, когда и как. Однако, догадываясь, что абы кого на Королевские смотрины не пустят даже просто в толпу, он пользуется экранирующим заклинанием, изученным в свое время по старой, найденной в библиотеке книге. Какое-то время никто не сможет заподозрить в нем чародея, да и на нем самом едва ли вообще остановят взгляд. Все работает. Его, облаченного в пыльные цвета сепии и выцветшей травы, заносит в зал в общей толпе прислуги приезжих князей, царьков и принцев. Он сталкивается и расходится с небольшой группкой музыкантов, случайно задевая плечом одного из них, юного лютниста, темноволосого, с синими глазами и натянутой неуверенной улыбкой. И – к полной неожиданности для себя – слышит извинение. Короткое, брошенное вскользь, но все же. Словно его заметили. Проверяет заклинание… нет, экран еще действует, остальные скользят глазами по нему как по пустому месту. Непривычно. Странно до такой степени, что почти хочется обернуться и внимательнее вглядеться в лютниста… разумеется, он этого не делает. Высшие мира сего и все, кто приближен к ним, ему безразличны. Неинтересны. Такие же пустые, как и он сам. Озабоченные лишь деньгами, амбициями, землями и мыслями о том, как и где достать еще больше вышеперечисленного. Он остается в зале, выжидая появления заказчика. Слышит голоса, имена и возгласы, но за это не платят, потому внимания он не заостряет. Взращенное годами учебы терпение сказывается и сейчас, пока приходится наблюдать за хороводом претендентов на руку совсем еще девчонки-принцессы. Какое-то разнообразие вносит тот самый юный лютнист, сначала загнанный в угол разъяренным толстяком и вызволенный седовласым мужчиной в уныло-синем одеянии, затем бодро руководящий импровизированным оркестром. Наблюдать, как его первоначальная неуверенность в присутствии благородных и титулованных сменяется раскованностью, словно крошечная искра разгорается в яркое пламя… …забавно? Лютнист со странным и глупым именем поет и смеется, смеется и поет, измеряя шагами свободное пространство зала, легко лавирует между столами, кивает и подмигивает, распевая песенки с текстом разной степени откровенности – погруженный в музыку и слова, он замечает все вокруг и одновременно словно не видит никого и ничего, существуя лишь в каждый короткий миг времени, он… …излучает свет? Неясный, нечеткий, едва различимый. Он почти хочет, чтобы «запахло жареным». И поскорее. «Поскорее» происходит. Но вмешаться случай так и не предоставляется. Сначала в дело вступает седовласый, сидящий возле Калантэ, затем один из высокопоставленных гостей Львицы. Когда от крика принцессы всё летит и ломается к чертям, он понимает, что дальнейшее его присутствие уже не требуется. Он уходит, подбрасывая в руке тяжелый мешочек с монетами. Награда за охрану, что так и не понадобилась. Самые легкие деньги из всех когда-либо заработанных. Он задумывается над странным, никогда раньше не приходившим в голову вопросом – а чем еще может быть огонь? Огонь лютниста – свет. Огонь принцессы – тьма… …он даже не ищет повода, чтобы однажды вернуться в Цинтру. Он просто возвращается. И – очень скоро – остается там надолго.*****
«Кап». «Кап». «Кап». Сырость. Влага. Гниль. «Щёлк». Бесполезное действие, повторяемое раз за разом – с закономерным неизменным результатом. «уууууоооооаааааААААА!...» Вой. Крики. Привычные. Одинаковые. Разные. Неотъемлемая часть жизни… хотя какой, к черту, жизни – существования. «Звяк». «Звяк». «Звяк». Цепи. Глупые и обреченные на провал попытки привлечь внимание гвардейцев, тупо несущих караул. Про «ослабить» оковы, сдирающие запястья и щиколотки до мяса, и речи даже не идет. «Щёлк». «Скри-и-и-ип». Еще кому-то не везет. В подземелья никто никогда не спускается, чтобы подарить пленнику свободу – разве что на короткое время перед казнью. «Топ-стук», «топ-стук», «топ-стук». Шаги. Слишком легкие для стражников. Слишком быстрые для палачей. Слишком острые для тяжелой грубой обуви. Каблуки. «Щёлк». Женщина. Да неужели сама Львица, гореть ей и ее потомкам на всех кострах Континента. «Щёлк». Бесполезно, как и всегда. «Топ-стук», «топ-стук», «топ-стук». Остановка. Вздох. Протяжный, наигранно-разочарованный. Голос. Вкрадчиво-шелестящий. Знакомый. - Со всем могу смириться в этом адском мире, кроме одного. Когда талант пропадает зря. «Щёлк». Не то место ты выбрала, чтобы свой демонстрировать. - Десять лет в этом гадюшнике из двимерита… «Щёлк». Вечность и то меньше длится. - …за какой-то смешной долг перед Цинтрийской короной. Губить такого одаренного мага просто… «Щёлк». Пришла поиздеваться – так не на того напала. - …преступно. Короткий смешок. Да, сражен твоим остроумием, ван Бредевоорт. - Что тебе нужно, Лидия? «Щёлк». - Только не надо злиться, - больше никакой игривости в голосе. – Ты и сам отчасти виновник своего положения. Только глупец мог обмануть Калантэ и не замести следов… Пауза. Для драматического эффекта, видимо. Ну-ну, попробуй, все равно не… - Хм, да гниет она с миром. …сработает. «Щёлк». То ли вокруг слишком уж тихо, то ли пальцы складываются как-то уж слишком правильно, то ли движение выходит чересчур четким. Глухое эхо, отскочившее от стен, определенно не чудится. - Калантэ мертва? - Как прошлогодний снег. Но тебе от этого не легче. Твой приговор все еще в силе. Вздох. Тихий и почти искренне-сочувственный. Сырость, сдавившая легкие. Влага, разъедающая глаза. Вымораживающий внутренности двимерит, заставляющий мерзко, мелко дрожать. - Но может быть… мы найдем выход? «Звяк». Связка ключей. Как?.. Шорох ткани. Близко. У самой решетки. Короткий резкий выдох. Шепот. - Есть одна девочка. Брошенный щенок. Если верить моим источникам, последний раз ее видели возле Содденского Холма. Пока что ее ищет только Белое Пламя, но… очень скоро охотников станет больше. Мы должны найти ее первыми. И для этого готовы… - пауза, - …даже… - чуть отдалившийся шорох, – выковать еще один клинок в нашем арсенале, - уже не шепотом, тихо, но в полный голос. Отверстие в потолке камеры. Рассеянный равнодушный свет. Двимеритовые звезды на решетках. Испещренные шрамами бока – насмешка над первоначальными попытками вырваться, пробравшись сквозь столь заманчиво близкое окно к ложному спасению. - Свобода в обмен на статус наемника для Белого Пламени… - собственный голос. Глухой. Хриплый. Чужой. – Я не хочу выслуживаться перед ложным богом Нильфгаарда. «Щёлк». Да, Лидия, двимерит ослабляет тело и лишает сил, но не разума и слуха. Гвардейцам тоже бывает скучно, вот и болтают порой о том, что сын Фергуса ван Эмрейса, Эмгыр, законный наследник, сверг узурпатора и занял принадлежащий ему по праву трон Империи, жестоко при этом покарав всех, кто участвовал в заговоре против его отца. Спаситель Нильфгаарда, медленно, но верно подминающий под себя Север. Властитель, известный тем, что держит присягнувших ему чародеев на коротком поводке… - Хм. Тогда как хорошо для нас обоих, что я не работаю на Нильфгаард. Сырость. Влага. Гниль. Бесполезное глухое эхо щелчков, тонущих среди звона цепей и чужих криков… …подходят к завершению. …Липкая грязь, холодный пот, тошнотворный запах двимерита – растворяются в лохани с водой, содранные с растертого докрасна тела жесткой мочалкой. Отвратительная растительность на лице – исчезает под уверенными движениями острого бритвенного лезвия, с которого в горячую воду стекают мутные мыльные хлопья. Потрепанные лохмотья, по недоразумению называемые одеждой – воспламеняются от первого же щелчка, опаляющего руку знакомым жаром. Прохладная ткань чистой рубашки, бархатистая гладкость серо-зеленого камзола с черными кожаными полосками и золотистыми заклепками на рукавах – непривычно и странно. Последствия заточения в двимерите. Пройдет. Сменится полным отсутствием ощущений как таковых вообще. Отражение в мутном зеркале. Бесстрастное лицо. Все еще влажные, чуть волнистые темные пряди, спускающиеся до плеч. Светлые спокойно-серые глаза. Зеркало души того, у кого души давно уже нет. Он уже осознает это полностью. Огонь – не жизнь или смерть, не тьма или свет, не сила или страх. Огонь – ничто из этого и одновременно все вместе, сплавленное, сплетенное тугими неразрывными узлами. Огонь – оружие. А он – тот, кто это оружие держит. Ничего не меняется.***
Задание проще некуда. По формулировке. Найти Цинтрийского Львенка, юную княжну, выжившую после нападения Нильфгаарда, законную наследницу королевского трона. Кому, по какой причине, для чего… он не спрашивает. Незачем. Есть задача – он выполняет. Не в благодарность за освобождение, нет – он разучился ее испытывать, а может быть, и не умел никогда. Он платит – как когда-то платили ему. Теперь – работой за свободу. За возможность существования в мире, который катится к чертям и отказывается становиться прежним, как бы его ни старались толкнуть на проторенную колею. Он знает, что стал пешкой в игре, правила которой ему неизвестны. Он понимает, что будет эту роль играть. Пока. После двимеритового «отдыха» даже тому, у кого напрочь выжжены и выморожены все эмоции, сорваться очень легко, даже просто проверяя себя. Сорваться. Вновь оставить след. Однажды его уже сковали – чтобы такого не допустить, следует быть осторожнее, чем раньше… …какого черта он вернулся в Цинтру? Почему его так заинтересовало чужое пламя – не потому ли, что собственное, изученное вдоль и поперек, было слишком уж знакомым и скучным?.. Он не задает вопросов. Пока что. Львенок так Львенок. Цирилла так Цирилла. Содден так Содден. Одинокий домик неподалеку от места Битвы. Первое – после освобождения – применение силы. Разминка. С не самыми утешительными выводами. Время заточения в двимерите не прошло бесследно. Он по-прежнему способен читать чужие мысли и страхи, но теперь это изматывает сильнее, чем раньше. Он все еще владеет огненной магией на «додвимеритовом» уровне, но сейчас опаляет собственные руки почти до костей, и время восстановления тем больше, чем дольше и мощнее выброс. Он до сих пор может черпать Хаос из пламени, но если раньше ему хватало малого, то отныне этого… …мало. Из не самых плохих новостей – в его собственную голову теперь никто залезть не сможет, а если и сможет, то не прочтет там большего, чем разрешено. И еще… Странная трансформация способности поиска источников огня. Источников пламени, которое в качестве подпитки, конечно, не употребить, но воспользоваться в своих целях вполне можно… …в маленьком домике остаются три обугленных тела. Женщина и мальчишка сгорают сразу. Мужчина держится чуть дольше – но лишь потому, что чуть больше знает. Он уходит, оставив главу семейства в том же состоянии, что и его жену и сына, перед этим выпытав крохи информации о том, что девчонку увел желтоглазый ведьмак. Он разводит в лесу костер и сидит около огня достаточно времени, чтобы тошнотворная слабость отступила. Списывать все на двимерит легко. Пока. Долго ли продлится восстановление? Он не знает. Не уверен, что хочет знать. Он просто сидит, тянет руки к пламени, ждет, когда жар снаружи начнет снова согревать изнутри. Потом гасит костер, поднимается на ноги и открывает портал. Ведьмак так ведьмак. …вот только не абы какой, а Геральт из Ривии. Поговаривали, девчонка ему Предназначена была, вот аккурат на тех самых Смотринах, когда ведьмак принцессиного полюбовника в заварушке мечом собственным заслонил… откуда слухи такие? Так то ж, милсдарь, у Блеобхериса, дуба Великого, места Заповедного, друидского, в балладах да песнях пелось, да и по сию пору нет-нет да и слышатся шепотки то тут, то там, особенно после Цинтрийской резни… одни говорят, погибла девчонка, другие – что сбежала да с ведьмаком встретилась… не знаю, много ли в этом правды, милсдарь… милсдааааааа….! Он почти злится – за то, что пришлось потратить столько сил. Почти на себя – потому что о личности ведьмака вполне мог догадаться и раньше. Ведь поджаренный содденский кмет говорил о Блавикенском Мяснике. Знакомое прозвище. … «Да Мяснику из Блавикена поверит только глупец…» И относилось оно к человеку, чье имя прозвучало в том же самом месте чуть ранее. … «Геральт из Ривии! Отважный ведьмак!» Смотрины в Цинтре. Седовласый мужчина в уныло-синем одеянии. Гость Калантэ, вступившийся за тогдашнего заказчика. Всего-то и стоило задержаться чуть дольше, и сейчас процесс поисков Цинтрийского Львенка можно было бы значительно сократить… вот только нет. Остаться тогда после спровоцированного принцессой выброса – спалить к чертям собственную маскировку… Что ж, думает он, равнодушно растирая сапогом очередную горстку пепла, Блеобхерис так Блеобхерис. Друиды так друиды. Баллады так баллады. Оксенфурт так Оксенфурт. Свиристель так Свиристель. …сначала он узнаёт голос. Чистый, ясный, звенящий. Живой. Затем – лицо. Уже не такое юное – похудевшее, четче очерченное, все еще с улыбкой, но без прежнего веселья. Потом вслушивается в песни. Лирические, героические, скабрезные, возвышенные, застольные. Публика хохочет, хлопает, швыряется кружками да объедками с грязных столов, требует новых поводов для смеха да подвывает, фальшиво и не в такт, сыгранному да спетому. А лютнисту что – кланяется да пером от шляпы пол метет, ловит да собирает гроши, да меняет их у трактирщика на хлеб, мясо и вино… отвратительное, кстати. Исчезает со всем этим добром посреди ночи, да под утро возвращается – отсыпаться до вечера. До очередных полупьяных слушателей, которым лишь хлеба да зрелищ подавай – ведь слушает мало кто… А он – слушает. В первый раз. И во второй, в третий, в четвертый. Анализирует песенный репертуар, каждый день разный, ищет ответы или намеки, потому как наслышан уже, что не первый месяц лютнист в одиночку публике является, ведьмака рядом с ним давненько уж не видно, так, может быть, и не знает он ничего, даже несмотря на баллады? Возможно, и знакомы эти двое на самом деле не были – так, пересеклись случайно на пиру, один слухов о втором нахватался, там услышал, здесь запомнил, тут выдумал да переиначил… может, и времени на него тратить не нужно совсем. А песни, требуемые на бис… ну так что – песни, про страсть губительную да монету чеканную, последнюю так вообще весь Континент, похоже, наизусть знает, ничего все это не значит и значить не обязано. А что имя другое взял – так время не самое спокойное, неудивительно… Проследить за лютнистом не составляет труда. Открытие… удивляет. Другая личность, вот как. Днем и вечером – развлекающий публику зазывала, ночью – надежда скрывающихся в Оксенфурте эльфов на спасение в Цинтре под знаменами Нильфгаарда. Музыкант по-прежнему излучает свет, только дарит его отныне другим и с иными целями. Эльфам – для помощи. Полупьяным завсегдатаям достаются лишь отблески – но публика слишком примитивна и глупа, чтобы это понять. Он почти решает отступить и оставить лютниста в покое. Будь рядом ведьмак, разве отказал бы в содействии с эльфийскими побегами? Искать придется в другом направлении – содденский кмет в потоке возгласов и воя обронил одно имя и пару названий. Имя – женское, названное раненым ведьмаком во время беспамятства. Названия – географические, возможно, там… - Эй, птичка певчая, давай про Мясника! - Да, да, про Мясника давай, давно уже не слышали!.. …про кого? - Как пожелает почтеннейшая публика. Голос лютниста едва заметно дрожит, и прежнего воодушевления там нет. И все же музыкант, кривя губы в улыбке, отвешивает поклон и поворачивается к инструменталистам, раздавая указания. …вот именно сейчас, когда он почти решил пройти по другим следам. Именно сейчас пламя вспыхивает с такой силой, что выжигает воздух, лишая возможности дышать. Огонь льется по полу, лижет расшатанные тысячами чужих ног жалобно скрипящие доски, стекает по стенам, плавя свечной воск, взбирается к потолочным балкам, цепляясь за шершавое дерево, обращает в угли и пепел столы, стулья, перегородки, оконные рамы, раскаляет и выбивает сверкающими осколками стекла… и никто этого не видит. Все настолько слепы, погружены в еду и выпивку, в разговоры, издевательства и насмешки, подтрунивания и подпевания очевидно знакомым строкам, что никто не замечает, как таверна горит в яростном, беспощадном, почти неконтролируемом ало-золотом потоке пламени. Источник которого – человек в вычурно-ярком винном кафтане и глупой шляпе с малиновыми перьями – едва ли осознает это. Он же – понимает. И – нет. Потому что – откуда?.. Откуда такая мощь, такая горячность, неистовство, истинность, черт побери, откуда все это у самого обыкновенного, слабого, смертного существа, что посмело оказаться – и остаться – куда более живым, чем огненный чародей, которого в свое время сторонился даже могущественный ректорат Бан-Арда?.. …откуда? Он злится. Даже не почти. Такой чистый источник, сильный настолько, что способен напитать одним своим светом… и его придется погасить. Потому что работа есть работа. Задание есть задание. Цель есть цель. И именно с этой целью следующей ночью он приходит в Оксенфуртские доки. Ждет нужного момента. Выступает из темноты, замешкавшись буквально на мгновение – настолько силен контраст серьезного и сосредоточенного музыканта, чей огонь остер и почти холоден, с человеком, что поднялся из лодки, спокойным, умиротворенным и счастливым, излучающим тепло и тишину… Только на мгновение. А затем сорванная со спины музыканта лютня с жалобным треском обрушивается на его же затылок. …Он догадывается, что огонь – это горечь, что выжгла чужую душу. Кто бы мог подумать…***
… - А…ау… есть здесь кто-нибудь? Очнулся. Быстро, надо же… впрочем, он и не бил так чтобы уж очень сильно. «Щёлк». - Эт-то не обнадеживает… Хм. Еще и бодриться пытается. Даже несмотря на то, что прекрасно осознает свое незавидное положение – в пустом темном трактире, посреди ночи, привязанный к стулу. То ли глупости у него немерено, то ли храбр безоглядно-безумно. - Послушайте, денег у меня нет. Я всего лишь скромный бард… «Щёлк». Ну-ну, зачем же так критично к себе. А голос-то дрожит-срывается, обнажает изнанку наигранной бравады. Что еще придумаешь, лютнист, чем себя успокоить-подбодрить попытаешься? - Н-н-но-но-но если дело в вашей жене, любовнице, племяннице… Вот еще как бывает? Занятный ты, музыкант, и огонек твой светит даже сейчас, когда тебя трясет от ужаса с каждым шагом, сокращающим расстояние. - …т-т-т-тогда честное слово, эт-то не я, никогда ее не видел, это какая-то ошибка!.. «Щёлк». Да нет, лютнист, не ошибка. Всего лишь маленький шаг в большой игре. - Если вы просто мой фанат… то имейте в виду, я избегаю дискуссий о своем творчестве, источниках вдохновения, прообразах персонажей и так далее, так что… лучше покажитесь, мы приятно поболтаем, и вы мне скажете, чего вы от меня хотите!.. Упертый. Впрочем… это даже почти интересно – надолго ли хватит музыканта, как быстро он «испечется» по сравнению с другими, что сдавались практически сразу после первых же минут? Тот огонь, что поразил своей мощью днем ранее – насколько силен? «Щёлк». - …твоюжзаногу… - Тшшш, - шепчет он, освещая золотой вспышкой успевшие стать знакомыми черты. – Здравствуй, Лютик. …Здравствуй, странное ты пламя… Дикий, отчаянный страх, неумело прячущийся за попытками съязвить, засмеяться, уйти в отказ. Распахнутый синий взгляд, наполненный глупой смесью ужаса и упрямства… ведь понимает же, понимает, что в той еще заднице оказался, что жизнь-судьба его никчемная на волоске подпаленном висит, и все равно стоит на своем – ничего не знаю, после Кайнгорна не встречались, Дитя-Неожиданность в глаза не видел, создаю истории из пары оброненных мимоходом слов, сочиняя сказки про великолепный замок в горах… …- Я не знаю, где он! И не знаю, зачем ты меня мучаешь!.. - Нет-нет-нет, песни из твоего репертуара говорят об обратном. - Да послушай же ты, пожалуйста, послушай!.. Сам не понимая, почему, он слушает – хотя ничего нового не услышит. Вздыхает – недовольно, раздраженно. Ну же, Лютик-Свиристель, ты можешь больше… ты знаешь больше, наверняка знаешь, да и ведьмака, несмотря на твои собственные слова об отсутствии у него друзей, явно не врагом считал. Ведь пламя такой силы, что в тебе вспыхнуло да дотла почти спалило, не на пустом же месте разгорелось, так? Небезразличен тебе тот, у кого друзей нет да слабостей не наблюдается, небезразличен – так чем заслужил ведьмак этот верность такую? Такую, что упрямство в тебе не хуже огня горит, да ярко так и сильно, что ты скорее позволишь себя самого в угли превратить, чем слово лишнее скажешь, что ведьмаку навредить может… …откуда? Он обхватывает чужую ладонь, преодолевая сопротивление и игнорируя стоны – кровь стекает с разбитых губ упрямого лютниста, расцветая огненно-алым на грязной рубашке, – щелкает пальцами, вызывая очередную вспышку и новый сдавленный стон ужаса, рассуждает сам не пойми зачем о природе силы, источнике Хаоса и запрете огненной магии… Жаль, что ты такой бесполезный, музыкант, говорит он. И ему на самом деле жаль. Того, что пламя такой мощности пропадает совершенно зря, разгоревшись и пылая для тех, кому и даром не сдалось. Видимо, нужно действительно иную тактику испробовать, раз побои да запугивания не сработали. В мысли залезать… не хочется, сил да времени на восстановление много уйдет. Но придется. Раз иным способом это упрямство в синих глазах не погасить – придется. И все же… этот страх, чистый и незамутненный, отчаянный и горячий, притягателен настолько, что отказать себе в удовольствии трудно. Он сам еще пока не знает, как поступит с лютнистом – так же, как и с остальными, или же оставит его, покалеченного ментально и физически, но… …да. Именно. Руки. Один из главных инструментов музыканта. Как и в случае с чародеем – проводник силы, источник которой поступает снаружи, перерождается внутри и выходит выбросом музыки, слов и эмоций. Хаос и Искусство настолько похожи? Требуют внимания, времени, вклада в работу над собой, отдачи, уважения, сил… огня… Он понимает то, что раньше даже не приходило в голову. Пламя, горящее внутри музыканта – даже сейчас, страхом, упорством и болью – не берет свое начало от источника извне. Оно – результат увиденного, услышанного и осознанного, оно – то, что рождается и вспыхивает самостоятельно, потому что тот, в ком пылает огонь, осознанно позволяет ему загореться… …- Он не щедр на детали, - в синих глазах гаснет ужас, оставляя лишь усталость и отчаяние, сорванный криками голос едва слышен. – И у него нет друзей. И у него нет… слаа-а-а-абосте-е-е-еййй!... И почему это пламя – всего лишь метафорическое? Почему оно должно растрачиваться на тех, кому нет до него дела? Не должно. И не будет. Стоит лишь чуть ближе поднести огонек к напряженной дрожащей ладони… …разбитое окно. Пьяная в полустельку молодая женщина в длинном фиолетовом плаще, пошатываясь, запинаясь и не обращая ровным счетом никакого внимания ни на него самого, ни на недвусмысленную ограниченность в действиях своего связанного, окровавленного, стонущего и смеющегося названного муженька, хлебает дешевое трактирное пойло, лезет к музыканту с поцелуями да ругается как портовая блудница… лютнист снова испуган, на сей раз – что странно – не за себя, а за незнакомку, смотрит с отчаянной мольбой, просит отпустить подобру-поздорову, потому как ни в чем та не виновата и не знает ничего. И опять – вспышка. Живая, горячая… раздражающая. Как ты смеешь, музыкант, как ты смеешь растрачиваться, разбрасываться, раскидываться самим собой на подобных… созданий, когда тебе за собственную шкуру дрожать надо, а чужая снова дороже. Но – смелость это, или глупость, или же вновь горящее в синих глазах упрямство, или просто новизна того, с чем ему еще не приходилось ранее сталкиваться – он дает настырной незнакомке шанс. Один. Чтобы убралась из трактира домой, трезветь да лютниста своего дожидаться, и думать заодно, чем отныне семейку кормить – ибо музыканту с сожженными руками да сломанной лютней теперь долго на хлеб игрой не заработать. Уходи, ненормальная… …не уходит. Бутылкой в него тычет да перегаром обдает… ну, сама напросилась. Плевать, что там лютнист на периферии кричит-выгораживает. Когда собственное пламя летит ему же в лицо, он понимает, что огонь – это боль. Адская.***
Задание проще некуда. По исполнению. Было. И все еще остается. Даже несмотря на то, сколько раз он сам сглупил, потратив время на ненужные и бесполезные источники. В памяти содденского кмета были все необходимые зацепки. Имя, названное ведьмаком – Йеннифер. Как выяснилось уже в Редании, сначала – героиня Соддена, затем – беглянка, за которую немалую награду обещали раскиданные по всему Оксенфурту листовки. Не та ли самая сумасшедшая, что лютнисту избитому да подкопченному сбежать помогла… А еще название – Синие Горы. В Каэдвене, там, где… …Бан-Ард. Чертова чародейская школа для мальчишек. Каэр-Морхен. Ведьмачья крепость, из наличия которой секрета и так никто не делал, учитывая, что не первый век там обретается да мутантов-охотников в большой мир из своих стен выпускает. Замок в горах… так солгал Лютик-лютнист, или же ненароком правду выдумал в сказках-историях своих? Потому что да, Каэр-Морхен – действительно замок со своей историей да секретами… впрочем, его ни первое, ни второе не интересует. История – удел академиков, секреты – одержимость кого-то вроде Лидии да ее неведомого пока хозяина. Его же собственная задача не меняется. Мог ли Геральт из Ривии, найдя Цириллу, отвезти девчонку в крепость, под ненадежную защиту старых разваливающихся стен да десятка таких же, как и он сам, ведьмаков-охотников? Проверить, разумеется, можно, пожимает плечами Лидия, вот только имеет ли смысл, думает он. Этот недочеловек ведь не настолько глуп, чтобы… …да вот нет, оказывается, именно настолько, понимает он, притаившись за одной из колонн ведьмачьей лаборатории и закрыв себя экранирующим заклинанием – то все еще работает, только недолго. И все же этого «недолго» хватает для очередной вспышки почти-злости почти-на-себя, потому что чертов ведьмак с девчонкой улизнули практически из-под носа, а седоусый старик с серебряным медальоном только совершенно бесполезно вздыхает да молчит, крутя в руках наполненную густо-темным содержимым склянку. В очередной раз впустую потраченное время, думает он, стискивая зубы и удерживая экран, заслоняющий от реакции ведьмачьего медальона, и где теперь следы искать? - Куда они ушли? – женщина с огненными волосами появляется как раз в тот момент, когда он собирается открыть обратный портал. Задержаться? - Не сказали. …бессмысленно. Пора сваливать, тем более что экран и так уже на последнем… - Попробую угадать, - неожиданно продолжает старик. – К Нэннеке. …понятное дело, карты ему никто не даст. Придется спросить у Лидии, она-то… - Мы с тобой глупцы, - огненноволосая незнакомка подходит к старику и смотрит на склянку. – То, что течет в ее венах, и то, что мы из этого сделали… …так, так, так. Разъяснения по поводу «ее» не требуются, тут, как и везде теперь похоже, все вращается вокруг одной-единственной девчонки. А вот содержимое склянки может кое-кого заинтересовать. Лидия упорно отказывается устраивать ему встречу со своим то ли хозяином, то ли покровителем, завязывая ее возможность на факте поимки Цириллы, но… если у него будет на руках предмет для торга, может быть, эта чокнутая художница станет чуть сговорчивее? - …опаснее, чем нам кажется. Экран приказывает долго жить. Не есть хорошо, тем более что придется на минуту-другую задержаться, чтобы добыть трофей с не самого, как оказалось, бесполезного предпринятого в выполнении задания шага. Ведьмачий медальон запоздало реагирует на присутствие незваного гостя, старик стонет и заваливается на колени, выпуская склянку из рук. «Щёлк». - Сюрприз, - говорит он коротко и резко, выходя из укрытия. Старик реагирует первым, выбрасывая вперед руку – но безмолвная волна заклинания разбивается об огненный заслон. Женщина – оказывается, она чародейка, так что ж так тупила да медлила-то? – что-то бормочет, швыряя в его сторону маленький вихрь… занятно, но пламя быстро нивелирует столь убогую попытку противостояния себе, и направляется в ответном ударе пылающим сгустком, заключившим чародейку в огненный круг. Пока она отвлечена, старик… …серьезно? Черенок от метлы? Этих ведьмаков никто не учил… ну, оружие под рукой держать хотя бы? Схватка не длится и четверти минуты. К тому времени, как чародейка справляется с огнем, старик уже лежит на полу, отправленный в короткое странствие по бессознанию очередным пламенным выбросом – сил на большее уже не хватает, и без того на экран много ушло, – а в вихре закрывающегося портала скрылись и нежданный гость, и склянка с кровью девчонки. Лидия любит мутить воду в ступе – во всех смыслах. Сейчас – в переносном. Господин то, господин сё… противно слушать, но он слушает. Благо, ему в самом деле удалось заполучить то, что представляет интерес – только, разумеется, он не так глуп, чтобы делиться находкой за спасибо, которого и не дождется вовсе. Личная аудиенция, Лидия. С тем, с кем лучше стоять рядом, чем на его пути, потому что – да, хозяин-покровитель этой ван Бредевоорт определенно знает, чего хочет, и от жизни, и от девчонки-княжны. И пусть других посвящать в свои далеко идущие планы он не торопится, но на свою сторону определенно привлекать умеет, кем бы ни был и в какой бы тени ни скрывался до поры до времени. Лидия обещает «посмотреть, что можно сделать». А пока – новые координаты с центром по имени «Нэннеке». Храм богини Мелитэле в Элландере – ведьмак увел Цириллу туда. Пока опять не испарились в неизвестном направлении, действовать надо быстро – вот только собственные силы, подорванные сначала ожогом, потом – необходимостью держать экран, не спешат восстанавливаться в том же темпе, что и раньше, в схватке один на один с ведьмаком при таком раскладе неизвестно, кто кого… а еще девчонка. Вывод – недочеловека-охотника надо отвлечь. Поэтому к предложению Лидии привлечь к походу в храм четверку братьев Мишеле он прислушивается внимательно – и следует ему. Как выясняется, правильно делает. Разумеется, ведьмак выносит наемников на раз-два… ну, и три-четыре тоже. Этого не то чтобы следовало ожидать, все же не последние в своей репутации – как оказывается, преувеличенной – профессионалы-фехтовальщики, но пару минут заварушка ему выигрывает, тем более учитывая, что свои хваленые мечи ведьмак где-то оставил и сражается с Мишеле буквально голыми руками… поначалу, разумеется, в первые же секунды завладевая их собственным оружием. Но у него нет времени восхищаться тактикой охотника, его ловкостью и силой – задача не та. Нужно догнать девчонку да ту, кто пьянчугу из себя изображала, вытаскивая из трактира пленного лютниста. Следовало проследить за ней в Оксенфурте сразу же, а то время на Каэр-Морхен потрачено… …впрочем, не совсем зря, думает он и тут же отгоняет мысль куда подальше, замечая дверь, в которую забежали бестия с фиолетовыми глазами и пепельноволосая нахалка, из которой не мешало бы дурь да гонор повыбивать. В руках – никакой магии, кроме привычной, огненной. А чертова дверь сделана на совесть, да еще и наверняка для верности чарами храмовыми усилена – поддаваться не желает пламенному напору, сопротивляется, засов задвинутый плавится нехотя и медленно… да еще эти две ненормальные умудрились подпереть чем-то створку изнутри… Он уже не злится. Не «почти», вообще никак – некогда и незачем, сил это не прибавит. Ведьмак на периферии поля зрения с братьями Мишеле смертельные – для них – пируэты вытанцовывает, с двоими уже разделался на те самые раз-два, так что три-четыре ждать себя не заставят. А ввязываться в схватку с охотником, что даже не запыхался от боевых плясок, себе дороже. Тем более сейчас, когда руки вновь опаляются почти до костей, так что даже собственный жар жечь ощутимо начинает. Ему бы еще немного, вот уже поддался засов, раскололась каменная голова статуи-подпорки, уже слышно, как взвизгнула от страха девчонка, еще бы совсем немного… …портал за спиной открывается как раз в тот момент, когда ведьмак, расправившись с последним из четверки наемников, швыряет отнятый меч в его сторону. Секунда промедления может стоить ему рук – поэтому он не медлит и отступает. Во всех смыслах. Снова провал. …Оказывается, огонь – это и злость тоже.***
Лидия – дура. Мало-мальски соображающий человек не потянет к лицу руки, что вымазаны в чужой крови, смешанной неизвестно еще с чем. Тем более зная, откуда склянка с этой самой кровью появилась. Ее содержимое следовало бы тщательно изучить, и неплохо бы в оборудованной всем необходимым чародейской лаборатории, с принятием всех возможных мер для предупреждения или ликвидации нежелательных последствий – и тогда, может быть, эти самые последствия не проявились бы налицо. Ну, или на лице. В буквальном смысле. Потому что, когда затихает истошный крик, и переставшая кататься по полу Лидия, шатаясь, поднимается на ноги, сверкая от боли и злобы единственным уцелевшим глазом, он даже не пытается скрыть, насколько это лицо ужасно. Точнее, то, что осталось и на что еще можно смотреть… ну, собственно говоря, тот самый правый глаз, не затронутый отвратительным глубоким ожогом, что изуродовал всю левую половину когда-то привлекательного и вполне себе миловидного личика. По сравнению с тем, как выглядит Лидия сейчас, лишившись красоты и – судя по изувеченной челюсти и гортани – голоса тоже, сам он себя ощущает почти… довольным? Насколько подобное определение справедливо по отношению к нему, который в свое время осознанно выжигал из себя все, что хоть как-то могло напомнить о его человеческой природе, он не знает – не задумывается, а если и задумывается, то недолго, сразу же отбрасывая и испепеляя ненужное и мешающее. Где-то на краю сознания мелькает странная мысль, помесь сочувствия и злорадства… но, как мелькает, так тут же и гаснет. Сочувствовать нечему – Лидия сама виновата в своем увечье. Злорадствовать повода вроде тоже особо никакого нет – разве что ван Бредевоорт теперь над его ожогом смеяться не будет, на своей шкуре поняла, насколько это… …больно – когда собственная кожа шипит, плавится, скользит и рвется под царапающими лицо пальцами?.. …неприятно – когда вместо помощи получаешь брезгливую ухмылку и равнодушное, пусть и справедливое, «сам виноват»?.. …обидно?.. Нет, ничего такого. Просто Лидия не так умна, как хочет казаться, вот и все. И при этом патологически предана своему хозяину… Да уж, тут в самом деле речь не о покровительстве или даже сотрудничестве. Здесь именно верность. Слепая и безоглядная, и он уверен – прикажи хозяин Лидии отправиться к праотцам, та лишь уточнит, каким именно образом, и покорно свершит требуемое, прекрасно при этом осознавая, что даже в чужой памяти не задержится. А если и задержится, то не более чем ничего не значащей тенью… …скажи, лютнист-музыкант, твой ведьмак к тебе так же относится? Расскажешь ли ты ему, как до самого рассвета терпел побои, задыхаясь от ударов и едва не захлебываясь собственной кровью… как пытался, но не мог кричать от заклинания мгновенной немоты, как смеялся через боль и упрямство, когда пламя лизало твои ладони? Кем ты останешься в памяти охотника, когда исчезнешь из его и своей жизни – и останешься ли?.. …он качает головой, прогоняя странные и нелепые мысли-воспоминания, и сосредотачивается на разговоре с Мэтром – ради простоты он называет так хозяина Лидии, хотя его власть над собой признавать не торопится. Он все еще рабочая сила, да, он помнит – потому что до сих пор не заплатил обещанную цену за собственную свободу. Но – не послушная кукла… - Путь оказался не настолько коротким, как мы надеялись, - говорит он. – Но все же ситуация благоприятная. Эльфы взялись за оружие после смерти ребенка, а Нильфгаард распаляет их злобу и подталкивает к войне. Север, конечно же, поведется на это. Когда хаос охватит весь континент… - он чертит пальцем по столу воображаемую линию наступления Империи на королевства. - …мы будем искать девчонку. Мэтр слушает, чуть сощурив внимательные темные глаза. В них светится ясный ум, холодный расчет и спокойная уверенность того, кто знает – все его распоряжения будут выполнены неукоснительно. А еще – все такое же спокойное напоминание-предупреждение о том, что будет, если кто-то посмеет даже подумать пойти против него, не говоря уж о том, чтобы претворить задуманное в жизнь… Он смотрит на Мэтра, и невольно вспоминает собственные рассуждения-догадки относительно того, кем является на самом деле хозяин Лидии ван Бредевоорт… догадки, подтверждающиеся сейчас. Не сказать, чтобы это сильно радует. Тот, на чьем пути лучше не становиться, пойдет на многое, чтобы устранить со своей дороги преграды. И не факт, что однажды он не сочтет преградами тех, кто сейчас находится рядом. «Я больше Вас не подведу… Милорд…» - покорно склоняет голову Лидия, к которой, несмотря на ее ожидания, этот самый милорд не поспешил в тот момент, когда определенно был ей нужен. Даже сейчас Мэтр все так же бесстрастно изучает изувеченное лицо, равнодушно кивает и переводит взгляд на первого собеседника. Кладет на стол руку, разворачивая ее ладонью вверх. Ни слова не произносит. Ждет. Он понимает, что. Он, возможно, догадывается, зачем. Он не уверен, что хочет знать, кто. Он отдает требуемое. Беспрекословно. Что-то подсказывает – он ввязался в опасную игру, в которой победителем ему уже не стать. Все, что он может сделать – попытаться не проиграть. Хотя бы. - Девочка не уйдет, - голос Мэтра так же спокоен, как и взгляд. – Пока что у меня есть для тебя другие задания. …глядя, как исчезает в складках бархатного плаща склянка, в которой осталось еще достаточно содержимого после глупой выходки Лидии, он осознает, что огонь – это неизбежность. И уже знает, чья.*****
…Скажи, чем он это заслужил?.. - Риенс. - Слушаю, мэтр, - отзывается он на имя, когда-то данное самому себе при первой встрече с каэдвенской разведкой. Он не сомневается, что пожелай Мэтр узнать то, что десятки лет назад было записано, а после вымарано из книг Бан-Арда, точно узнал бы. Но – Мэтр то ли знать не желает, то ли уже знает (было бы неудивительно), но не собирается распространяться об этом знании. В любом случае, обращаются к нему – и Мэтр, и остальные его то ли соратники, то ли слуги – по этому короткому полуодносложному оклику. - Приведи нашего гостя в лабораторию. Он даже не вздрагивает. Ни внешне, ни внутренне – отучил себя быстро, после всего лишь каких-то семи или восьми раз выполнения озвученного распоряжения. Только коротко наклоняет голову и направляется к лестнице. Он не торопится, хотя прекрасно понимает, что самым простым и быстрым выходом было бы создать портал внутри замка и решить вопрос с транспортацией пленника из одного места в другое за считанные секунды, сэкономив тем самым не одну минуту времени… …но он не торопится. Да и Мэтр никогда не настаивает на спешке. Мэтр вообще предпочитает все делать обстоятельно и вдумчиво, хотя, судя по производимым действиям, их ловкости и почти автоматизму, давно отточил собственное мастерство на других «гостях». Что с ними происходило, Риенс предпочитает не думать. Догадок достаточно. А еще – одной из сырых подземных камер, засыпанной почти до потолка скелетами. К верхнему слою приложил руку он сам – в прямом смысле слова, поэтому о судьбе последних «подопечных» определенным образом осведомлен. Кем они были до нынешнего состояния, Риенс не в курсе – топливо для «зачистки» всегда попадало ему уже в малоузнаваемом виде. …он помнит, насколько близок был к тому, чтобы в сдавившем горло кислой горечью спазме явить присутствующим все содержимое еще не успевшего толком перевариться завтрака, когда в первый раз удостоился сомнительной чести лицезреть результаты исследовательской деятельности Мэтра. Помнит, как тот, прищурившись, смотрел, ожидая именно этой реакции и наверняка почти желая ее увидеть, чтобы найти повод для пренебрежительных насмешек и возможность лишний раз напомнить, кто из них двоих дергает ниточки, а кто на них пляшет… …он не помнит, как сдержался от того, чтобы не вывернуться наизнанку прямо на изгвазданный кровью пол и то, что на нем лежало… но помнит, что все же сдержался. Потому что издевательств и насмешек не последовало, а в глазах Мэтра проскользнуло что-то, весьма отдаленно похожее на удивление. И Риенс… …что ж. Он снова, как и много лет назад, превратился в исполнителя чужой воли. Только на сей раз – против своей собственной. Он думал – долго думал, всерьез размышляя, анализируя собственное поведение, слова и действия – где и когда совершил ошибку, чем позволил поймать себя на крючок и как, будучи далеко не идиотом, не заметил, насколько глубоко этот крючок в нем засел. Ниточки-узелки размышлений тянулись в разные стороны, расползались в разных направлениях, запутывались и обрывались. Одна вела к Каэр-Морхену и склянке. Другая – к получению ожога, что хоть и зажил, но навсегда остался на лице напоминанием о собственной недальновидности. Третья – к появлению Лидии в Цинтрийской темнице. Четвертая – к самой Цинтре, пятая – к рыцарю, скрывающему лицо… Дальше он никогда не заходил. Не хотел и отгораживался от всего того, что было до столицы одного из Северных королевств. Признать чем-то важным и значимым случившееся ранее – признать собственную ответственность за происходящее сейчас. А так – все обнаруженные пять ниточек так или иначе пересекались в одной точке. …Риенс спускается по лестнице. Неспешно, с каждым шагом все глубже погружаясь в липкую сырость подземелья, заполняя легкие тяжелым спертым влажным воздухом, привычным за последнее время жестом доставая из кармана дублета пропитанный полынной настойкой платок – он никогда не делает этого в присутствии Мэтра и при наличии рядом очередной порции «зачищаемого», но здесь… здесь, в самом конце узкого коридора со скошенным низким потолком, в самой дальней и тесной камере, где сейчас содержится единственный «гость» замка, нечем дышать почти в буквальном смысле слова. Даже густой влажный запах, исходящий от истекающих водой стен, не в силах перебить отвратительную и тошнотворную смесь крови, пота и физиологических выделений. Он выбрасывает вперед руку с очередным всполохом пламени – покрывающее пол камеры месиво коротко вскипает и тут же затихает, спекаясь густой сухой коркой. Это ненадолго – скоро капающая со стен вода размоет все до прежнего состояния. Но на какое-то время запах притупляется, становясь почти терпимым. Риенс отнимает платок от лица, почти с наслаждением вдыхая промозглую давящую сырость, и, отперев замок, проходит в камеру. …двимерит. Он никогда к этому не привыкнет, хотя тяжелые кольца оков коснулись его рук лишь однажды. Сейчас вымораживающий все внутренности металл предназначен не ему, и это не его запястья и щиколотки содраны, истерты в кровь почти до мяса, не он подвешен за цепи к стенам, не его одежда превратилась в едва прикрывающие тело лохмотья… И все равно. Близость двимерита ослабляет… он засмеялся бы, если бы был на это способен. У Мэтра все схвачено. Из всех камер в подземелье подобными оковами оборудована лишь одна – и именно в нее поместили того, в укрощении кого двимеритом не было никакой надобности. Но – почему-то – была необходимость для того, кто раз за разом забирал «гостя» из этой камеры и спустя какое-то время водворял обратно. Как напоминание – ты уже был там, Риенс. И как я забрал тебя оттуда, так могу и вернуть – в куда менее комфортабельные условия… Да. У Мэтра все схвачено… Риенс делает шаг вперед. Еще один. Хмурится – цепи не натягиваются сильнее прежнего, не звенят, как бывало обычно, когда, заслышав шаги, пленник напрягался, сдирая кожу о шершавый металл в обреченной на провал попытке вырваться… Риенс вглядывается внимательнее, подмечая все детали – вывернутые в суставах руки, худые запястья, сломанные и восстановленные не единожды гибкие пальцы. Босые ступни, не касающиеся пола, но все же находящиеся достаточно близко для того, чтобы недавнее пламя равнодушно лизнуло их жаром до серьезного ожога… который, разумеется, тоже будет вскоре залечен. Выгнутая дугой спина, на которой можно легко пересчитать позвонки – а на груди, значит, спокойно будет различима реберная клетка. Все, что выше пояса – в очевидном «кожа-да-кости» состоянии. То, что ниже, до колен прикрыто остатками полотняных брюк, ниже колен – мало чем отличается степенью изможденности от верхних конечностей… …Скажи, почему ты упрямишься?.. Риенс не понимает действий Мэтра всего однажды – на семнадцатый день после появления «гостя» в замке. Если ничего толкового из его памяти выудить не удалось, зачем лишний груз держать?.. … - Он же обычный человек. - Ты к чему это, Риенс? - К тому, что для вас не должно составить труда взломать его сознание. - И не составляет, - равнодушно хмыкает Мэтр, засовывая в нос гостя тонкую изогнутую стеклянную трубку. – Его сознание – открытая книга, глупая, забавная, в основном бесполезная. Но мне нужна его память, а вот она как раз-таки заблокирована. После определенных событий. И блок этот очень и очень мощный, очевидно поставленный по собственной просьбе нашего гостя весьма сильным чародеем. - Вы сильнее, - Риенс не пытается льстить, он и в самом деле пока не встречал никого, способного сравниться с Мэтром, ни в силе, ни в изощренности. - Знаю, - все так же ровно отзывается тот. – Однако, пробив заслон, можно сломать и саму память… хитрая работа. Вполне возможно, что придется прибегнуть к другому способу, более действенному. - Другому? - Эмпатическая матрица, - спокойно поясняет Мэтр, отстраняя руку от головы гостя. Тонкие проводки стекают серебром по грязным слипшимся прядям, и это зрелище настолько жуткое, насколько и завораживающее. Риенс с трудом заставляет себя оторвать взгляд. - Матрица? – уточняет он, хмурясь и припоминая, что говорили о таком способе чтения в Бан-Арде… ну, кроме того, что он официально запрещен, конечно. – Но ведь только обладающие магией способны ее проявить, разве нет? И потом, его связь с девчонкой слишком слаба. - Зато сильна кое с кем другим, у кого как раз-таки связь с девочкой крепкая… - Мэтр коротко ведет ладонью, обрывая прорезавший помещение лаборатории крик, наклоняется вперед, пристально всматриваясь в зеркало – кристалл, в котором сходятся серебряные проводки, проецирует дрожащим золотистым лучом на матовую поверхность прерывистые картинки. Большинство из них Риенс видит впервые. Но некоторые ему знакомы. В любом случае, лучше смотреть на изображение, чем на изломанное судорогой тело, прикованное к столу. Мэтр раздраженно выдыхает, хватает проводки в горсть и выдергивает их. С темных волос тягуче падают красные капли. - Упрямый, - резюмирует Мэтр, вытирая руки. – Значит, все-таки матрица… Что ж, придется рискнуть. Риенс, отведи… точнее, оттащи нашего гостя обратно. Он послушно взваливает на плечо почти невесомое тело. Идет к двери. Останавливается. - Мэтр, он может и не дотянуть до утра. - Дотянет, – холодные темные глаза впиваются в лицо, едва заметная насмешка кривит губы. – Уж ты-то должен знать. Он знает. Проявившаяся в мутном зеркале картинка его самого, то появляющегося темным силуэтом в короткой огневой вспышке, то вновь растворяющегося в темноте пустого трактира, все еще стоит перед глазами. - А если и матрица не сработает? Все же он… - Обычный человек? – Мэтр швыряет окровавленную тряпку на стол. – Кажется, ты был не слишком внимательным учеником. Магия – это не только Хаос. Это еще и то, чем наш гость обладает в избытке… как ни странно, до сих пор. Пока что… Все, Риенс, убери его с глаз моих… …Он обходит неподвижное тело, проходит к дальней стене и подбирает валяющуюся в относительно чистом углу плошку. Прижимает к каменной стене, ждет, пока вода добежит до середины сосуда. Вновь подходит к пленнику и подносит плошку к слипшемуся в неровные иглы занавесу закрывших лицо темных волос. - Пей. Он скорее ощущает, чем видит движение – слабая, едва заметная дрожь, даже не отрицательное качание головой. Осознание завязывается где-то под ребрами в странный и темный тугой узел. Жив. После десяти попыток взлома защиты, поставленной ведьмой Йеннифер – тут догадаться несложно. После такого же количества «сеансов» вывернутой наизнанку памяти, едва ли не от самой колыбели до наблюдения в окно борделя за растворившейся в воздухе чародейкой, после коего события, собственно, память и была заблокирована, вернувшись лишь на короткий период нахождения в Каэдвене в предгорьях. После почти двух недель распутывания эмоциональных связей, ведущих к одному конкретному ведьмаку, и сопровождаемой последним отчаянным вскриком внезапно четкой картинки городских улиц, острова и прорезающих небо очертаний башни… Все. Еще. Жив. - Пей, - повторяет он. Новая дрожь. Ни криков, ни стонов… ничего. Сорванный голос больше не подчиняется. Все тот же смех, все то же отрицание, все те же проклятия… одно и то же имя, отчаянно, остро и безнадежно разрывавшее тишину мольбой о спасении. С каждым днем – все тише и тише, сначала тонущее во всхлипах, затем увядшее вовсе. Вспыхнувшее снова, предупреждением и горечью повторяющееся в последние дни во время каждого чтения эмпатической матрицы… если матрица работала – а она работала, иначе не выдала бы результат – обладатель этого имени как минимум должен был слышать его, во снах или отголосками воспоминаний. Должен был слышать, должен был отреагировать… …Скажи, почему ты продолжаешь звать того, кто не хочет отзываться?.. …последнее чтение было неделю назад. Больше Мэтр присутствия пленника не требует – похоже, получил нужную информацию. Риенс со дня на день ждет распоряжения на «зачистку» и злится на самого себя за непонятное внутреннее сопротивление неизбежному приказу. Разве это не логично – избавляться от того, кто больше не представляет ценности и не несет пользы? Разве имеет смысл тратить силы на слабого и сломленного человека, который даже слова больше сказать не способен? Разве, в конце концов, не на нем – источнике всех проблем Риенса – пересекаются найденные нити?.. - Пей! – приказывает он в третий раз, шагает вперед и, стиснув в пальцах влажные от крови и сырого воздуха темные пряди на затылке, резко запрокидывает назад голову пленника. Подмечает – всего лишь мельком – впалые щеки, покрытый кровавой коркой лоб, серую кожу, темные синяки под закрытыми глазами, и, стиснув зубы, тянет за волосы ниже… еще ниже, пока от давления не слабнет челюсть и не размыкаются пересохшие губы. Всего чуть-чуть, но ему этого достаточно. …Пей же, идиот. Не то захлебнешься!.. Пленник вздрагивает. Мотает головой, отплевывается. Почти задыхается, давясь нежеланным глотком мутной воды. Кашляет, долго и натужно, выгибается на цепях, почти переламываясь пополам, дрожит и вновь повисает – спина опять застывает костлявой аркой. Риенс выпускает скользкие липкие волосы из пальцев, встряхивает ладонью, отшвыривает плошку – глухой стук прокатывается до угла и замирает где-то на периферии слуха, – стискивает подбородок пленника и заставляет того снова поднять голову. Водные струйки, стекающие из уголков рта. Прозрачные, мутные, красные… Риенс хмурится, давит большим пальцем, оттягивая нижнюю губу… красное. Красное-красное-красное, яркое, пронзительно-свежее. Кашель вызвал кровотечение? …и вот только потом он слышит тяжелое хрипящее дыхание. Только потом понимает, почему пленник даже не вздрогнул, когда пламя заскользило по полу – его собственное иссохшее тело само пылает жаром ничуть не меньше. Запущенное воспаление легких. Ничего удивительного, в таких-то условиях, странно, что вообще продержался так долго. Пара дней, в лучшем случае неделя – и можно будет спокойно избавиться от гостя, почившего по вполне себе естественным причинам… …спокойно?.. …естественным?.. Риенс отступает, не понимая, в чем причина дрожи, гадким незнакомым холодом скользнувшей по спине. Размыкает двимеритовые оковы, следующим движением парализуя конечности пленника, который и без того уже двигаться самостоятельно не способен. Тащит на плече безвольное тело, содрогающееся от кашлевых спазмов… придется кровь убирать с камзола, думает он, но почему-то без раздражения и брезгливости, а со странным – если бы он мог, он называл бы это чувством – ощущением тревоги. Не за испорченную одежду, нет. На несколько коротких секунд он прижимает ладонь к горячей спине чуть сильнее, чем это необходимо для поддержания почти невесомой ноши. Лихорадка не согреет, чужой огонь уже не излечит то, от чего теперь не избавить без целительских зелий, но, может быть… хотя бы чуть-чуть… …зачем?.. Он останавливается. Ждет, когда утихнет кашель. Снова идет. Медленно. Осторожно. Он не спрашивает, почему. Задавать вопросы другим – глупо, себе самому – бессмысленно. Просто ему почему-то не хочется, чтобы каждый следующий хриплый вздох, клокочущий за выступающими ребрами, стал последним. Как обычно, Мэтру достаточно одного взгляда, чтобы оценить ситуацию правильно, и одного мгновения, чтобы принять решение. Мэтр равнодушно пожимает плечами и отворачивается к парящему над полом лаборатории зеркалу, поправляя парадную одежду. - Меня не будет какое-то время. Ты остаешься здесь. Понадобишься – вызову, - внушительного размера бутылка с зеленовато-черной жидкостью появляется в небрежно вскинутой руке будто из воздуха раньше, чем Риенс успевает даже подумать о вполне ожидаемом вопросе относительно участи пленника. – Каждые четыре часа. Полчарки, чарка, две. Если к моему возвращению еще будет дышать, решу, что с ним делать. Мэтр перебрасывает бутылку за спину – в зеркальном отражении правильное направление движения уловить легко – и щелкает пальцами, формируя портал коротким безмолвным заклинанием. Прежде, чем шагнуть туда, то ли напоминает, то ли предупреждает – по его голосу порой трудно понять: - Телепортационный заслон вокруг замка могу пробить только я. И, Риенс… - Мэтр? - От нашего гостя несет как из уборной, которую не чистили сто лет. Прояви толику уважения к его мужеству. Завуалированный приказ распознать просто. Откровенную издевку – и того проще. Но Риенс всего лишь наклоняет голову, дожидаясь, пока схлопнется портал. …он никогда не думал, что огонь – это ненависть. …чья? И – к кому?..***
Жилые покои в замке только одни – Мэтра, и, разумеется, отвечают всем его требованиям и представлениям об удобстве. Самому Риенсу жаловаться, впрочем, особо не с чего. Хотя его нынешняя комнатушка лишь немногим превышает размерами двимеритовую камеру в Цинтре, но в ней есть шкаф с одеждой, стол и стулья, широкая кровать, много свободного места и – самое главное – выход в отдельную каморку, где можно окунуться в жар лохани с чистой водой, провести по телу жесткой мочалкой, смывая грязь и пыль, снять острым бритвенным лезвием темную щетину… порой он ловит себя на мысли, что после Цинтры стал внимательнее относиться к своей внешности. Разумеется, франтом или ревнителем последних модных веяний его назвать нельзя, но собственную ухоженность он ценит сейчас гораздо выше, чем те же пару месяцев назад. Сказалось ли заточение, или еще по какой причине… Отвлекаясь от несвоевременных и неуместных – слишком часто, кстати, возникающих в последнее время – мыслей, он переводит взгляд на перенесенную в комнату лохань. Причина тому проста – в каморке слишком тесно, а Риенсу приходится присматривать за оставленным на него пленником. Присматривать внимательно – потому что тот хоть и не пытается сбежать, и вообще, кажется, перестал чему-либо сопротивляться, и не исключено, что даже что-либо понимать и воспринимать, он все еще может выкинуть неожиданный фортель. Даже несмотря на вышеперечисленное. Потому что да, Риенс помнит – слишком хорошо помнит впечатанный в кожу следом от ожога результат собственной тогдашней неосмотрительности и самоуверенности. Потому что да, пусть лютниста никто и не придет спасать на этот раз – ибо те, кто мог бы это сделать раньше, но не сделал, сейчас находятся там, куда направился Мэтр, – сам музыкант до сих пор способен… …на что же, думает Риенс, глядя на истощенную фигуру в остывающей воде лохани. После нескольких силой залитых в горло получарок и чарок оставленного Мэтром зелья – очевидно лечебного, потому как кашель теперь не разрывает впалую грудь при каждом глубоком вдохе – пленник немного расслабляется, беспрекословно позволяя Риенсу раз за разом погружать себя в горячую воду. Раз за разом, пока грязь и смрад камеры, и удушающая сырость подземелья сходят с изломанного «чтениями» тела мыльными хлопьями – сначала багрово-черными, потом розовато-серыми, и напоследок светлыми, когда растертая мочалкой кожа, наконец, начинает терять свой мертвенно-бледный цвет. Риенс знает – в замке есть старая прислужница, выжившая из ума, но способная подчиняться простым приказам, и проще было бы отдать распоряжение такого рода ей, чтобы избавить собственные руки от нежелательного соприкосновения с чужим телом, но… …Мэтр ни словом не обмолвился о возможности привлечь прислужницу, напоминает себе на всякий случай Риенс, наблюдая за пленником, который, откинув голову на кромку бадьи и закрыв глаза, дышит тихо и почти спокойно. Хрипы уже едва слышны, кровь не окрашивает губы во время редких и теперь недолгих приступов кашля. Лютнист даже разрешает себя кормить… впрочем, его все же выворачивает наизнанку несколько раз, прежде чем Риенс понимает, что для истощенного голодом организма привычная грубая еда равносильна яду… …вынужденный тратить собственную магию на то, чтобы, не отлучаясь на кухню, приготовить и измельчить в кашицу мягкие отварные овощи, вскипятить воду и растворить в ней сахар, наскоро заварить кипятком листья для травяного настоя, Риенс чертыхается каждый раз, когда музыканта скручивает спазм, а руки то и дело тянутся к горлу, зажимают рот, спина выгибается дугой – и воду в очередной раз приходится менять. Но… проходит и это. Риенс не знает, когда именно – он не считает дни отсутствия Мэтра, он просто хочет, чтобы это самое отсутствие затянулось чуть дольше. Почему-то. В комнате становится тесновато – необходимость присматривать за пленником логично влечет за собой необходимость не выпускать его из поля зрения. Делить приходится и одежду, и кровать – первая болтается на исхудавшем музыканте мешком, вторая внезапно становится слишком узкой и непригодной для сна. Не сразу. Конечно же, далеко не сразу. Сначала лютнист засыпает то в лохани, то сгорбившись за столом, но в сторону кровати не смотрит. А если и смотрит, то в погасших глазах коротко вспыхивает знакомое, но до сих пор непонятное Риенсу выражение – то, которое он видел во взгляде отца, и это очевидно не желание растянуться на чистом белье и накрыться теплым одеялом. Один раз музыкант пытается заснуть на полу… Риенсу что – пара слов иммобилизующего заклинания да взмах рукой, чтобы пленник даже пальцем шевельнуть не смог да его собственный сон не тревожил. Вот только когда утром на полу обнаруживается промерзшее почти насквозь тело – что практически сводит на нет и действие целительного эликсира, и горячие ванны, – Риенс понимает, что так дело не пойдет. Все утро он – разумеется, предварительно обездвижив музыканта – тратит на обыск доступных для этого самого обыска комнат, и в одной из них все-таки находит. Ковер. Потертый, отвратительно грязный и тяжелый – который, после приведения в порядок и сушки, оказывается обладателем высокого густого ворса, жестковатого, но теплого… …если бы кто-то когда-то предположил, что Риенса настолько будет беспокоить сохранность чужой жизни даже не за плату, этот «кто-то» не прожил бы и секундой дольше, чем требуется времени на собственно предположение. Но все-таки когда ковер покрывает холодные неровности пола, ложась по свободному пространству комнаты неожиданно яркой травянистой зеленью, а непонятное выражение в глазах музыканта, узревшего сие действо, сменяется на настороженное удивление, Риенс… …просто этой же ночью отдает музыканту одеяло. Самому Риенсу оно не требуется, он же огненный чародей. Лютнист покорно пьет целительный эликсир, почти не морщась от очевидной горечи, снова перестает задыхаться от кашля – проведенная на холодном полу ночь все же сказалась на нем не настолько сильно, – ест часто и крошечными порциями, неподвижно застывает на ковре под одеялом ночью, и постоянно отводит глаза. В те редкие мгновения, когда Риенсу все же удается поймать взгляд музыканта, он видит в синем пламени отчуждение, презрение, ненависть и страх. И еще что-то, названия чему он не знает. Риенс пожимает плечами и отворачивается. Ему все равно – не благодарности же он ждет, в самом-то деле. Тем более учитывая не самую светлую предысторию их нынешнего взаимодействия. Ему нет и не должно быть дела до лютниста, на которого у Мэтра могут быть свои планы. …Срыв происходит внезапно – как, в общем-то, и случается со срывами. Сначала Риенс просто, во время очередной «помывки» музыканта – нагое и все еще болезненно-худощавое тело не вызывает никаких ощущений, и Риенс относится к нему как к очередному заданию, – решает, что растительности на лице лютниста слишком уж много. Кисть помазка, мыло, чистая ткань – и вот уже острое лезвие опасной бритвы медленно скользит по заросшим щетиной щекам, спускается на подбородок, касается горла… Вот тогда это случается впервые. «…если я сейчас наклонюсь вперед и поверну голову, насколько быстро все закончится?..» Впервые – это не попытка лютниста свести счеты с жизнью. Это – внезапно и четко прозвучавшие в голове Риенса мысли музыканта в то самое мгновение, когда чародей, молниеносно отреагировав на слова, применяет парализующие чары, одновременно отводя руку с лезвием от бешено бьющейся жилки на беззащитной шее. Он ведь даже не дотронулся до головы лютниста. Тогда… …почему? Осознание смысла услышанного доходит мгновением позже. …Вот как… Сил, чтобы расплавить бритву, почему-то уходит много – руки снова практически сгорают до костей. И дрожат. Мелко и недолго, но все же. Риенс взглядом вышвыривает бесполезные оплавленные останки в распахнутое окно, им же захлопывает ставни. Мысль, запоздало прокравшаяся в голову, почти ужасает – бутылка с целебным снадобьем стеклянная, неужели… …наверняка пробовал, наверняка. Вот только Мэтр, похоже, предвидел и это. Риенс выдыхает. Ждет, когда восстановятся силы и отчасти руки. Затем стирает следы мыла полотенцем и, подняв из воды безвольное тело, заворачивает в кокон из одеяла и садит возле стола. Опускается на стул рядом, зажигая над столешницей повисший в воздухе маленький костерок – не обожжет, но согреет. Почему, почему, почему… «Почему?» - задает этот вопрос себе он сам, и одновременно видит его в синих глазах – усталый, безнадежный, острый, цепляющийся за неумолимую неизбежность, впивающийся раскаленными иглами в голову Риенса, в его память, в его сознание, в его… …у него нет души. Нет. Нет. Он не позволил лютнисту совершить очевидную глупость, потому что Мэтр… - Ты этого не хочешь, - отвечает он. Может быть, слишком резко. …хотел бы – не стал бы думать, а просто сделал… Он не понимает, озвучивает ли собственную мысль вслух, или же проговаривает слова про себя. Неважно. Это. Не имеет. Значения. Свою ошибку он осознает позже. Во время следующей «банной процедуры», на которой, промывая волосы лютниста, решает, что те чересчур длинные, и быстро и ловко отхватывает ножницами лишнее. Обходит ванну, наклоняется вперед, подравнивая пряди у висков, слышит в собственной голове тихое и невесомое «Спасибо…» - и это настолько неожиданно, что принадлежность цирюльника выскальзывает из почему-то дрогнувших пальцев, мягко шлепаясь в мыльную воду… …о том, что ножницы, вообще-то, тоже острые, он вспоминает всего через две секунды. И это ровно на две гребанных секунды дольше, чем должно быть. Когда вода окрашивается алым, он уже знает, что огонь – это отчаяние. Вот только чье?..***
- Риенс, черт бы тебя побрал! Он впервые видит Мэтра таким разозленным – и эта злость, поразительно и страшно хладнокровная, куда более опасна, чем привычное уже спокойствие. Он вспоминает собственную догадку, не настолько давнюю, но сейчас кажущуюся отголоском какой-то далекой, прошлой, будто бы даже никогда не принадлежавшей ему жизни – тот, на чьем пути лучше не становиться, пойдет на многое, чтобы устранить со своей дороги преграды. Кого бы этими самыми преградами ни посчитал. Вот только у Риенса нет желания становиться на пути гениального безумца. По другой, правда, причине, чем раньше, но суть не меняется. - Мэтр, - склоняет голову он, выталкивая на поддающуюся чтению границу сознания поверхностные отголоски собственной злости и беспомощности. – Он оказался слишком силен… - Или ты – слишком труслив, - рычит Мэтр. Риенс не спорит – все равно на черной рубашке кровь не заметна, боль от опаленной собственным огнем рваной раны наискосок от предплечья к боку пока еще глушится адреналином недавней короткой схватки, а Мэтру сейчас не до Риенса. … - Кто. Твой. Хозяин? – раз за разом, четко и равнодушно, в такт методично наносимым ударам. – Кто. Черт побери. Твой. Хозяин?! Он выплевывает кровь в каменно-холодное бледное лицо с черными омутами вместо глаз и паутиной разбегающихся вен. Седовласый даже не вздрагивает, не тратит ни единой секунды, ни одного лишнего движения, чтобы стереть крошечные алые капли – лишь сильнее надавливает на проломленные ребра. Риенс не говорит ни слова, но смеется – хотя находиться в положении зажатости между холодной и мокрой от крови землей и ведьмачьим коленом на груди на самом деле не слишком-то весело. Но он не отвечает, хотя может сказать, не отвечает, потому что говорить не хочет, потому что последствия от сказанного – как и от несказанного – ничем, кроме смерти, ему не грозят, а умирать ему рано… еще рано, слишком рано, хотя каких-то несколько дней назад было почти все равно… - Ты его слышал? – шепчет Риенс, отвлекая на себя внимание, сосредотачиваясь на том самом одном-единственном, и потому обязанном быть безошибочным движении пальцев и направлении импульса. – Слышал, как он звал тебя? Звал на помощь… верил, что ты спасешь, вызволишь, не позволишь сдохнуть… ты слышал?.. Глаза-омуты по-прежнему темны и безразличны, лишь тонкие губы на секунду кривятся в усмешке, тут же исчезнувшей с лица. Слышал, понимает Риенс. …в груди что-то горит – и это не из-за рассеченной кожи и проткнувшего легкое ребра. Риенс делает глубокий вдох, настолько, насколько позволяет его положение, резко выворачивает кисть и складывает пальцы для щелчка. Эльф, чей клинок успевает лишь коснуться острием ведьмачьих доспехов, с воем валится на землю, охваченный пламенем. Ведьмак едва заметно вздрагивает, чуть повернув голову и через долю мгновения вновь впиваясь взглядом в окровавленное лицо. Теперь Риенс отвечает – на вопрос, который ему не задают: - Смерть следует за тобой, но забирает тех, кто идет рядом. Ты разрешаешь ей это. Ты хоть замечаешь тех, кто сходит с твоей дороги? Удар почти выбивает челюсть и лишает сознания, оставляя на грани слышимости равнодушное: - Ни к чему. Когда Риенс открывает глаза и видит то, что осталось от эльфа в шапке с беличьим хвостом, его выворачивает прямо в лужу собственной крови… - Куда направился ведьмак? - За девчонкой, - Риенс, дыша через раз, машет рукой за спину. – К башне. Я вам еще нужен, мэтр? - Здесь у тебя была простая задача, с которой ты не справился, - обретая прежнее хладнокровие, отзывается тот. – Возвращайся в замок, там от тебя хоть какой-то толк есть. И даже не смей рыпнуться оттуда до моего возвращения. Узна́ю – пожалеешь, что вообще на свет появился. - Как скажете. Риенс, из последних сил удерживая тело в вертикальном положении, шагает в открытый Мэтром портал, слышит знакомый звон восстанавливаемого телепортационного барьера, втягивает сквозь зубы воздух в раздираемые болью легкие и вываливается на холодный неровный каменный пол. Ему бы сейчас потратить крохи сохранившейся энергии на то, чтобы разжечь костерок, пусть даже прямо здесь, пусть даже маленький и слабый – достаточно лишь искры, чтобы силы начали восстанавливаться, медленнее, чем раньше, дольше, чем хотелось бы, но все же. Ему бы сейчас погрузиться в пламя, самому стать огнем – душа и так сожжена, тело выдержит достаточно времени, чтобы залечились раны, будет немного больно и, возможно, слишком жарко, но он терпел и не такое. Ему бы сейчас хоть что-то сделать. Ну хоть что-нибудь… Вот только он почему-то смотрит на утопающий в темноте потолок и думает, что устал. Дико. Чертовски. Устал. Так, что ничего не хочется. Так, что хочется просто… …просто… «…я не хочу, чтобы – просто. Я хочу – чтобы правильно…» Смех разрывает тело новой вспышкой боли и кашля, оседая на губах красными каплями. Что правильный путь, что простой… ни к чему не привели, и он по-прежнему все тот же мальчишка, который медленно погружается в черную воду зимнего озера, пронизанную паутиной равнодушного солнца и вмерзающими в холод багровыми нитяными струйками, что цепляются за острую ледяную кромку полыньи. Ему следовало сдохнуть в тот самый день – и ничего тогда бы не было. Ни сожженного в мертвое пепелище поселения. Ни Бан-Арда. Ни юного мага, единственная память о котором впиталась багровым пятном в пол старой библиотеки. Ни служения тем, у кого толще кошелек. Ни Смотрин в Цинтре. Ни… … Он хватает лютниста за предплечье, выдергивая руку из расцветшей красным воды… от локтевого сгиба до запястья кожа вспорота резким, глубоким, точным движением – так, чтобы наверняка, много, быстро и сразу. На бледных губах дрожит тень улыбки – спокойной, и оттого страшной улыбки человека, уверенного, что ему больше нечего терять. Синие глаза вспыхивают вызовом, почти радостью – и тут же подергиваются поволокой. - Идиот… - Риенс шепчет, хотя ему хочется орать во весь голос. – Идиот, идиот, идиот… Он не знает, кому говорит – музыканту или самому себе. Он подумает об этом потом – сейчас надо что-то делать, что-то, как-то… хоть как-нибудь! Иммобилизация не поможет – она не останавливает ток крови, искать эликсир среди чужих и наверняка надежно закрытых запасов – просто терять время, которое и так уже утекает в буквальном смысле слова. Можно же как-то иначе, ведь можно же?!.. Почти не понимая, что делает, он рвет полотенце, одну половину перетянув узлом на локтевом сгибе, другую прижав к пульсирующему багрянцем разрыву… ткань пропитывается быстро, исходит алыми каплями, окрашивает ладони, температура тела падает с каждой упущенной секундой, и Риенс не знает, не знает, не знает… - Никто не придет!.. – он почти кричит, отшвыривая ткань, обхватывая руками чужое лицо. Пальцы оставляют рваные багровые следы на белых щеках, и Риенс растирает их резкими судорожными движениями, пытаясь вернуть краски безжизненной бледности. – Он не придет, как ты не понимаешь, как ты… - собственный голос вновь срывается на шепот. – Не придет… По холодному телу пробегает едва заметная судорога, дрожащие ресницы чуть приподнимаются – и вспышка отчаянной беспомощной решимости прожигает Риенса насквозь остротой, необратимостью и полным осмысленным осознанием содеянного. В голове отдается слабое и тихое: «Знаю»… Риенс закрывает глаза. Темнота сменяется темнотой. Почти холодно. Почти больно. Почти все то, что чувствуют раненые… почти то, что должны чувствовать в подобных случаях обычные люди, если разум не жалеет их и не отключает сознание. Он в сознании. До сих пор. Он еще помнит, что все-таки чародей, и что ему достаточно лишь крошечной толики Хаоса, чтобы пропитанное магией тело запустило процедуру остановки кровотечения, сращивания тканей и ребер, заживления кожного покрова… ему доступно столько возможностей, о которых другие могут лишь мечтать, всего чуть-чуть, и то, на что у простых смертных – да, он тоже смертный, но далеко не так прост – уходят дни, недели и порой месяцы, для него уложится в максимально возможный короткий срок. Минуты. Может быть, час. Или два. Но точно – не больше. Всего лишь маленькое усилие, Риенс. Всего лишь быстрое и короткое движение сложенных для щелчка пальцев, ну же, у тебя всегда это получалось легко и практически само собой. Давай же. «Щё-лк…» Ничего. Ни огненного язычка, ни искорки – даже не открывая глаз, он понимает, что не вышло. Риенс стискивает зубы, несколько раз сжимает и разжимает ладонь. Неправильно, неправильно, травма не настолько серьезная, она не могла забрать до последней крошки весь Хаос лишь для того, чтобы прижечь распоровшую торс наискосок от плеча до бока рану… не настолько же, правда? Давай, Риенс. Еще разок, или сдохнешь прямо здесь, и никто даже слезинку по тебе не уронит, потому как недостоин ты такого – кажется, так ему сказали мудрейшие и могущественные чародеи ректората в Бан-Арде перед тем, как выкинуть за двери школы… …не то чтобы чужие слезы по собственной персоне ему за каким-то чертом сдались, конечно же… Он переворачивается набок, медленно продираясь сквозь пронизывающие тело иглы раскаленной боли, и запоздало соображает, что все-таки ранение было серьезнее, чем показалось на первый взгляд. Хаос помог ему удержаться на краю тогда – но сейчас, лишенный подпитки и даже толики сил на ее поиски, просто бесполезен, невидимо витая рядом, на расстоянии выдоха, так далеко, что не дотянуться… «Щё-лк»… Ну «щё…лк» же… … «Знаю…» - А если знаешь… - он притягивает лютниста к себе, зарывается окровавленными пальцами в мокрые короткие волосы, вслушиваясь в слабые затихающие выдохи и медленное сердцебиение, трепещущее слабой ниточкой на скользком запястье. – Если знаешь, то почему… почему, музыкант, почему?.. «Так я больше… не смогу ему навредить… так… правильно…» Риенс вздрагивает. Отпускает, отстраняется, отталкивает, отгораживается – пытается отгородиться, прогнать, сжечь и навсегда похоронить в небытии это ненавистное «правильно», решившее вот таким напоминанием прорваться из прошлого… перевязанная рука безвольно падает в воду, красные брызги равнодушно ложатся на травянистую зелень ковра, и эта картина – алого на зеленом – настолько же гармонична и естественна, насколько отвратительна и неправильна… - Правильно… - он не помнит, говорит, кричит или шепчет. – Это – просто. Правильно – не так… В груди горит, ворочается и разрывает что-то незнакомое, чужое, забытое, отринутое, стынет в горле воем раненого зверя, сдавливает, ломает ребра, выбивая из легких рваные выдохи. Он не знает, что это, не хочет знать, не желает знать, но просто отказаться от этого уже не получается – это все равно что отказаться от собственного огня, от источника своей силы, даже если она ни черта сейчас не способна сделать… Он вновь касается вспоротой руки, тянет на себя, сдвигает пальцами края разреза, понимая, что все равно ничего из этого не выйдет без необходимых зелий и заклинаний, которые ему неизвестны. Затухающая пульсация красного на почти белом. Страшная красота неминуемого исхода… - Правильно… - Риенс едва слышит собственный голос. – Правильно было бы выжить. Назло. Ему, мне… Назло всем нам… Тепло. Слабое, маленькое. Трепещет у самого лица. Один короткий вдох – принять, впитать, ощутить… прокатывается касанием по коже, скользит в легкие, немедленно принимаясь за работу… рано, морщится Риенс, сначала нужно распрямиться, расправить плечи, спину, грудную клетку, чтобы слом кости сошелся как надо, не ломать же ребра потом снова ради правильного сращивания… Не хо-чет-ся… «Риенс…» Он медленно открывает глаза. Первое, что попадает в поле зрения – огонек свечи. Дрожит, но светится – вопреки гуляющему над полом сквозняку. Настойчивое пламя, хочется смеяться Риенсу – и он почти смеется, даже несмотря на боль в пробитом легком. Хрупкий лепесток, такой же упрямый, как и тот, чья рука держит подсвечник – все еще тонкая, но уже не изможденно-худая, с едва заметной белесой нитью от локтевого сгиба до запястья… …никто из них не понимает, что именно произошло. Просто Риенс прижимает чужую ладонь к своему лицу, мокрому от покрасневшей воды, проклиная собственное пламя за его бесполезность. Просто рана вдруг начинает затягиваться, оставляя на память о себе длинный воспаленный багровый шрам, который практически тут же светлеет. Просто мертвенная бледность отступает, сердце бьется сильнее и увереннее, глубокий вздох разрывает тишину – и Риенс вновь сталкивается с бездонно-синим взглядом. Сначала непонимающим. Затем осмысленным. Потом отчаянным. «Как?..» - Не знаю, - честно отвечает Риенс. «Я все равно отдам за него жизнь», - звучит в голове тихо, решительно и осознанно. Он наклоняется, поднимает из окровавленной воды тело и опускает его на кровать. Красные струйки пачкают простыни, но Риенсу все равно. Белье всегда можно заменить. А что-то замене не подлежит. - Отдавай, - отзывается он, накрывая музыканта одеялом. – Но для этого тебе все-таки нужно жить… «Риенс, тебе нужно сесть». Одна рука обхватывает плечи, другая скользит на спину, надавливает, мягко и осторожно, поддерживает, помогая и направляя судорожные мышечные спазмы к нужным действиям. Опереться о пол – от неосторожного жеста подсвечник падает и гаснет, но крохи полученных сил для простейших движений пока достаточно. Напрячь руку. Выпрямиться… дышать все еще больно, но уже можно. «Кто тебя так?» Он молчит. Знает – музыкант догадался об ответе еще до того, как задать вопрос. Эту тему они дальше не развивают, хотя Риенсу и хотелось бы сейчас посмотреть в глаза лютниста. Увидеть в них… …что? «Выпрямись» - Тебе… придется… помочь, - он делает перерывы после каждого слова. – Заживление уже… Он прерывается, когда твердые ладони ложатся на плечи, а в спину упирается колено. «Если кроме собственного языка нечего прикусить, лучше кричи» - Не ста… А-а-а!.. – сдержать стон все же не удается. Хруст заново треснувших ребер – ощущение не из самых приятных. Он хватает ртом воздух, пережидая короткие мгновения вспыхнувшей перед глазами багрово-черной темноты, это ненадолго, это… Рука мягко ложится на шею, тянет, осторожно укладывая голову в изгиб чужого плеча. «Тшшш… Дыши. Сейчас все пройдет» Риенс дышит. Сначала часто, потом медленнее, спокойнее. Темнота откатывается обратно под высокий потолок, от музыканта пахнет теплом, солнцем, свежей одеждой и чуть-чуть горечью. И больше никогда – с того самого дня – металлом и алыми цветами на травянистом ковре. … «Ты не применишь свое заклинание?» - Не стану, - качает головой он, шагая к открывающемуся порталу – Мэтру зачем-то понадобилось его присутствие. «А если по возвращении найдешь меня бездыханным?» Он хочет сказать, что не найдет. Он хочет объяснить то, чему объяснения нет и быть в принципе не может – странную уверенность, что музыкант не предпримет новой попытки, хотя возможности и не исчерпываются наличием одних лишь острых предметов… он хочет – но не говорит и не объясняет. Просто оборачивается и шагает назад. Берет лютниста за руку и медленно ведет пальцем вдоль белесой нити шрама. Музыкант вздрагивает. Риенс выпускает его руку, отступает к порталу и исчезает в темно-серебряном вихре… Сейчас он не думает, что такое огонь. Не хочет думать. Нельзя. «Щёлк» Пламенный лепесток на фитильке откатившейся свечи вспыхивает ярко и сильно.***
Новости о случившемся на Танедде доходят даже до этого отгороженного от мира клочка земли со старым разваливающимся замком. Мэтр обратно не торопится, но Риенс даже мысли не допускает, что тот не вернется вообще – такие как Мэтр продают свою жизнь задорого и забирают в качестве бонуса за собой десяток чужих. Да и телепортационная блокада вокруг замка на месте – в противном случае исчезла бы. Нет, Риенс не пытается «рыпнуться», по выражению Мэтра. Но он все-таки чародей, а чародеи такие вещи чуют. Скорее неосознанно, слабым, едва звенящим сигналом – наличие преграды для определенного вида манипуляций с Хаосом. Поэтому Риенс остается в замке. Он пока не знает, чем чревато возвращение Мэтра, учитывая слухи о том, что искомая Цирилла теперь находится в Нильфгаарде под покровительством того самого Белого Пламени, наемником которого Риенс в свое время не желал становиться даже в обмен на свободу, – однако догадывается, что ничего хорошего ждать не следует. Музыкант все так же молчит – и Риенс уже давно осознал, что причиной этому не упрямство, а сорванные криками и мольбами связки, восстановить работу которых, наверное, теперь нельзя даже магическим образом. Голос, думает Риенс, глядя на лютниста, согнувшегося над столом. Звучал-звенел ради тех, кому нужен не был, вот и устал силу свою да чистоту растрачивать. Застыл в сознании вспышками-мыслями, никому больше не слышимый. Кроме самого Риенса. Почему-то. Он – слышит. Как тогда, в том чертовом Оксенфуртском трактире, однажды услышал отчаянно-горькую песню полыхающего пламени человеческой души, сжигаемой на костре собственной боли. Как сейчас – слышит отголоски прошлого, расколотого чужим безразличием. Они продолжают все делить на двоих. Холодный замок. Тесную комнату. Одежду. Запасы продуктов из погребка. Молчаливые трапезы. Лохань с горячей водой. Кровать – после того самого случая, когда вечером Риенс просто ложится на край кровати, а лютнист просто с нее не поднимается, все еще укутанный в запачканное красными пятнами одеяло. Ни один из них в ту ночь не засыпает – Риенс не хочет, лютнист боится. Конечно. Ожидаемо. Утром Риенс сжигает дотла запятнанное кровью белье. Они больше не возвращаются к тому дню – ни мысленно, ни в странных коротких отвлеченных полудиалогах, которые время от времени ведут. Иногда в сознании лютниста Риенс слышит музыку – напевные тихие мелодии, в основном без слов. Сначала он делает вид, что не достигает в процессе улавливания чужих мыслей той грани, за которой рождается искусство, но перестает притворяться сразу же после того, как лютнист ловит его на подпевании одной из мелодий. В тот день музыкант в первый раз – и единственный, как вскоре окажется – улыбается. Почти незаметно, но отчетливо и искренне, со вспышками света в погасшем синем взгляде и тонкими морщинками в уголках глаз. Кровать, просторная для одного, для двоих теперь слишком тесна. Даже несмотря на теоретическую возможность применения парализующего заклинания, позволяющего Риенсу не тратить на лютниста еще и короткие часы отдыха. Вот только теория летит ко всем чертям, когда чужое тело, запутавшееся в слишком свободной одежде, оказывается чересчур близко. И… И – нет. Ничего. Никогда. Никому из них это не нужно. Они – по разные стороны пропасти. Были и останутся. Музыкант, чье пламя, привлекшее в свое время Риенса, сейчас теплится едва заметным огоньком, по-прежнему верен то ли обломкам собственной памяти, то ли осколкам невзаимных чувств к тому, для кого все равно что пустое место… ну, или чуть больше, но ненадолго. Риенс знает… да, он знает, он все это видел в извлеченных из сознания лютниста отражениях прошлого. И пусть он не может ощутить эмоции – услышать их в голосе, увидеть и распознать в чужих глазах вполне способен. В памяти лютниста направленный в его сторону взгляд беловолосого ведьмака был каким угодно – непроницаемым, мрачным, спокойным, насмешливым, снисходительным, раздраженным, брезгливым, равнодушным и даже злым. Лишь единожды – напряженно-непонимающим. Лишь раз – внимательным на грани облегчения от сброшенного с плеч груза… Нет, разумеется, Риенс далеко не дурак, в заблокированном отсеке памяти музыканта вполне может оставаться новое пересечение с седовласым недочеловеком – и кто знает, возможно, и новые выражения желтых глаз. Может быть, дружелюбные. Может быть, теплые. Может быть, даже виноватые. Может быть, все это – лишь розыгрыш, план ведьмака и ведьмы выйти на таящихся в тени охотников на Цинтрийского Львенка. Может быть, пленение музыканта, одиноко блуждавшего в каэдвенских предгорьях неподалеку от Каэр-Мохена – всего лишь попытка с их стороны направить шпиона в логово возможных врагов. Может быть. Такое предположение высказывал Мэтр. Об этом же задумывался и Риенс. И оба выжидали, когда ведьмак все же отважится сделать ход. …Хода не случилось. Ни через неделю, ни через месяц. Было только имя, въевшееся в сырые стены подземелья, да сорванный криками голос. …вспоротая ножницами рука тоже являлась частью задумки?.. Так что, либо плана у ведьмака действительно не было, либо был, да сохранение в тайне собственных действий важнее, чем чужая жизнь, добровольно отданная на растерзание. …- Ты хоть замечаешь тех, кто сходит с твоей дороги? - Ни к чему… …«Риенс…» Он вздрагивает. Осторожно разворачивается на кровати, оказываясь лицом к лицу с музыкантом. Синие глаза ясны, прозрачны и спокойны. Лютнист смог не только вытерпеть истязания, которым подверглись его сознание и тело, но и сохранить разум пусть и израненным, но все же четким. Он помнит, кто он. Осознает, где находится и что с ним делали. Он сорвался лишь однажды, когда излучаемое им пламя вспыхнуло особенно ярко. - Что, музыкант? – шепчет Риенс, натягивая сползшее с худых плеч одеяло. «Почему ты стал таким?» Он вздыхает. - Зачем тебе знать? «У всего должна быть причина. И у тебя тоже» Он поворачивается на спину, стараясь не задеть музыканта. - Не всему есть объяснение. Иногда что-то происходит именно так, потому что не могло произойти иначе, вот и все. Не жди душещипательной слезливой истории о брошенном и отвергнутом всеми несчастном мальчишке, озлобленном на мир. Не у всех монстров клыки, когти, несколько глаз и конечностей, а также уродливая внешность. Некоторые прячутся на виду. «Люди не рождаются чудовищами, Риенс» Он вздрагивает снова. Едва заметно качает головой: - Может быть. Но становятся. «Под влиянием обстоятельств, которые не выбирали» - Иногда. Но чаще всего осознанно. «Так что же произошло с тобой?» Он снова поворачивается набок. Синие глаза близко. Слишком близко. Чересчур близко. - Ты играешь с огнем, музыкант, - негромко предупреждает он. – Ты уже обжегся. Хватит. «Сгорел», - тело под одеялом пробивает короткая крупная дрожь. – «Второй раз не страшно». - Ты горишь до сих пор, - возражает Риенс, напоминая. – Той жизнью, что хочешь отдать. «И это не изменится», - то ли ответным напоминанием, то ли согласием вспыхивает синий взгляд. – «Так ты не ответишь? Не расскажешь?» - А ты? – задает встречный вопрос он. – Ты скажешь, в чем причина этой твоей верности… - он обрывает сам себя, не называя имени. – Объяснишь, почему… почему? Музыкант молчит, да Риенс и сам знает, что ждать ответа бессмысленно. Каким бы тот ни был, Риенс все равно не поймет – не поймет и не примет тех тонких возвышенных материй, уз, что связывают людей друг с другом, чувств, недоступных тому, кто от них отказался, сжег и похоронил с самой первой горстью пепла, когда-то бывшего человеком. В глазах музыканта, в приглушенном мерцании синевы вечернего неба и отражении первых звезд в озерной глади – уже все ответы, все даже еще не озвученные предположения и утверждения, и Риенсу слышать их в чужих мыслях необязательно. Он видит и так. - Спи, музыкант, - говорит он. – Просто закрой глаза и спи. Лютнист снова дрожит. Качает головой и хмурится: «Мы попали в плен к эльфам. Нас хотели убить, обоих… ведьмак был готов подставить собственную шею под меч, но попросил отпустить меня. Постороннего человека, о котором на тот момент не знал ничего, даже имени. Надоедливого болтуна, что прицепился к нему в трактире… чужака, Риенс. Он просил эльфов пощадить меня, хотя на тот момент мы были один другому совершенно чужими…» Такими и остались, по крайней мере, с его стороны, хочет сказать Риенс. Но вместо этого отзывается: - С тех пор ты считаешь себя его должником? «Что-то вроде того… Ну, и еще самообман, конечно же» Музыкант впервые отзывается о своей привязанности к ведьмаку и верности ему как о том, в чем за время знакомства убедил себя сам, и Риенс принимает это признание с непонятным ему самому облегчением. - И ты до сих пор долг не вернул? – недоверчиво хмыкает чародей. – Сомневаюсь, что было мало поводов… «С монстрами он разбирался без моей помощи…», - мелькает что-то отдаленно похожее на смешок. – «С людьми чаще всего тоже, и гораздо быстрее, чем до бойни добирался я. Но…» Смешок гаснет. Риенс кивает головой: - Ты отдашь за него жизнь, и это не изменится. Пусть. Просто… не ищи повода сам. Он не напоминает, не говорит напрямую, но да – имеет в виду тот самый случай с красной водой и ножницами. Лютнист выдыхает – коротко, резко. Закрывает глаза – ресницы дрожат, и на них, кажется Риенсу, дрожит что-то еще, блестит, слабо мерцает… что-то, чего там быть не должно, потому что ни один гребанный ведьмак такого не заслуживает. Риенс смотрит на серебряную нить, застывшую дыханием смерти в темной меди коротких волос. Он не может вернуть этой нити прежний цвет, не может отменить случившегося и содеянного. Под ресницами вновь вспыхивает синева. «Я все равно обречен, так ведь?» Он стискивает зубы. Не тот это разговор, что ведут перед сном, злится он, и все же знает, что раздражение погоды не сделает и ничего не изменит. Вот только почему сейчас, почему нельзя было найти для этого другое время, другое место… другую жизнь, черт побери! Почему сейчас… Он понимает и другое – для таких бесед никогда не будет ни верного времени, ни подходящего места. Ни иной жизни, потому что эта и без того единственная, и не слишком-то долгая по сравнению с вечностью. Тут уже не отмахнешься – «Давай об этом потом» или «Поговорим завтра». Откладывать то, что все равно так или иначе должно было случиться, бессмысленно просто потому, что никаких «потом» и «завтра» может уже не быть, есть лишь «здесь» - узкая для двоих кровать, и «сейчас» - короткие неумолимые минуты до границы, отделяющей сегодняшний день от грядущего. И есть они. - Обречен. «Меня убьют?» - Надейся, что так и будет, - откликается Риенс. И это не грубость, это правда. Лютнист действительно обречен, и лучше бы на смерть, чем на роль марионетки или то, что давно уже приходит в голову Риенсу. Вот только самому ему рассчитывать на такое не приходится – Мэтр ясно дал понять, что если «гость» к его возвращению еще будет дышать, то музыканта определенно ждет участь куда хуже мгновенной гибели. Лютнист этого пока не знает. И Риенс ему лжет – что смерть возможна. И все же музыкант не был бы собой, если бы не распознал ложь. «Тогда сделай это сам», - синие глаза по-прежнему спокойны, и это так неестественно, жутко и настолько непохоже на живого, светящегося огнем и теплом лютниста, что хочется проснуться ото сна, который сном никогда не станет, - «Прежде чем меня превратят в покорного исполнителя чужой воли и заставят пойти против других… против…» - Твоего ведьмака? – Риенс резко выпрямляется на постели, поднимается на ноги, шагает к столу. Наклоняется, опираясь ладонями о теплое дерево… от пальцев наверняка останутся выжженные следы, но ему плевать. В груди снова давит – и это не из-за сведенных плеч и ссутулившейся спины. – Зная, что твоя жизнь для него мало что значит… зная, что он слышал тебя, но так и не пришел на помощь, не вспомнил и не задумался… даже зная все это, ты… Он выдыхает, резко и обреченно, смиряясь с существованием того, чего никогда не поймет. - Так все-таки он для тебя… «Он для меня важен, да, Риенс», - невысказанные мысли ломаются острыми осколками. – «Зная все это – да, черт бы меня побрал, да!.. И я не хочу быть тем, кто нанесет ему удар!..» Он оборачивается, пораженный силой и прежней отчаянной решимостью услышанного. Музыкант сидит на кровати, съежившийся, сгорбленный, подтянув ноги к груди и упираясь лбом в собственные колени. Одеяло скомкано и отброшено, все еще слишком большая рубашка сползла с плеча, тонкие мятые штаны едва прикрывают щиколотки с бледными следами от двимеритовых кандалов, серебряные нити в волосах в темном мерцании невидимой из-за стен замка луны светятся неожиданно ярко, неумолимым напоминанием о необратимости сотворенного. Ткань штанов на коленях медленно темнеет, пропитываясь срывающимися с дрожащих ресниц каплями. Плечи вздрагивают, крупно и редко. «Сделай это. Прошу» Он качает головой, не веря тому, что слышит. Он убивал по чужим приказам. Но никогда – по просьбам тех, кто желал оборвать собственную жизнь сам. …даже в тот раз… «…я так больше не смогу, понимаешь… пожалуйста…» Лютнист медленно поднимает голову, смотрит в стену перед собой. На заросшем щетиной лице – тонкая влажная дорожка. «Что ты хочешь за это, Риенс? Что тебе дать взамен?» Как так получилось, думает Риенс, пока в груди растет, растекаясь палящим жаром, что-то темное и злое, яростное и первобытное… как в далеком поселении на границе ночи среди исходящих перегаром парней… как от вспарывающей спину режущей боли и разбивающихся перед глазами бликов Хаоса за каминной решеткой… как в маленькой комнате на втором этаже школы Бан-Арда при взгляде на распластанного на полу юного мага, который так и не стал целителем. Как же так вышло, как, кто объяснит – необъяснимое, то самое, от чего хочется проломить кулаком столешницу, взвыть во весь голос, сжечь дотла эту комнату, этот гребанный замок, этот чертов Континент? Как называется такой огонь? Он отталкивается от стола, сокращает расстояние до кровати в два шага, садится на край. Резко толкает музыканта на спину, склоняется над ним, удерживая вес собственного тела на почему-то дрожащих от напряжения руках. - Чего я хочу? – шепчет он сквозь сжатые зубы, глядя в отрешенную синеву чужих глаз. – А сам-то ты хоть понимаешь, о чем просишь? Ты ведь даже не знаешь, сдержу ли я слово или нарушу его. Я давно уже не поступаю правильно, предпочитая простую дорогу, так что предупреждаю снова – не играй с огнем. Не играй… - он наклоняется еще ниже. - … со мной. Не. Играй. Риенс выпрямляется. Отворачивается, на несколько мгновений закрывая лицо ладонями. Что-то колет в глазах, незнакомое, острое, разъедающее, и он лишь крепче смыкает веки, безуспешно пытаясь изгнать из памяти безразлично-синий взгляд того, кто сумел не сломаться окончательно после всего пережитого, но сдался перед осознанием собственной ненужности всего лишь для одного даже не человека. Почему-почему-почему…?! И почему его, Риенса, так это злит – потому что да, он ощущает именно злость. Чувствует злость, и здесь даже нет смысла искать подходящую замену как эмоции, так и способу ее восприятия. Злость. Бешенство. Угрызения совести, которой нет. Ощущение вины, которую если он и испытывал, то уже забыл, когда. Понимание собственной ущербности. Отродье. Проклятье. Позор. Бессилие. …по-че-му? «Риенс…» - Молчи, музыкант, - он опускает руки, но глаз все еще не открывает. – Молчи. «Риенс…», - выдуманное когда-то имя кажется почти своим, ладонь осторожно ложится на плечо. Он не оборачивается, хотя и хочет. Не сбрасывает руку, хотя хочет и этого тоже. – «Скажи это вслух. Скажи, что позволишь своему хозяину вылепить из меня покорную куклу, которая пляшет на ниточках приказанный танец. Скажи, что не сделаешь того, что правильно. Просто. Скажи. Это. Вслух» - Позволю. Пальцы на плече сжимаются. Расслабляются. Соскальзывают. Чужое сердце колотится так быстро, что вот-вот проломит ребра. Он хочет развернуться, выслушать, ответить, что нет, черт возьми, не позволит, и лучше сам всадит клинок в грудь, рванет им по открытой шее или коротким щелчком превратит живую плоть в горстку пепла… он хочет, но не знает причин этого, и это незнание бесит, бесит, бесит… - Позволю, - повторяет он, открывая глаза, в которых до сих пор что-то колет и жжет. – Не пытайся найти во мне то, чего уже давно нет. Люди, что осознанно стали чудовищами, не превратятся снова в людей, это не твои сказки и баллады, где все завершается хорошо. Обратного пути ни для кого нет. «Но есть новое начало» - Не для меня. …он все-таки делает это. Поворачивается снова. Наклоняется к самому лицу музыканта. Тот не сводит с Риенса глаз – все таких же синих, ясных и почти спокойных, в глубине которых вспыхивает и гаснет мерцающая темнота грозового неба и ярких молний. Настороженность. Ожидание. Никакого страха. «Что будет, если ты все же пойдешь против приказа хозяина?» Риенс чуть приподнимает руку, отодвигаясь на самый край кровати. Медленно проводит ладонью над дрожащим то ли от холода, то ли еще от чего-то, телом, посылая импульсы жара – не такие мощные, чтобы спалить одежду, но достаточно ощутимые, чтобы тепло чувствовалось даже через грубую ткань. Музыкант закрывает глаза, то ли устав, то ли просто сдавшись. - Ты сгоришь. Безвозвратно. …На самом деле сгорят оба, но лютнисту необязательно это знать… «Не самый плохой исход» - Нет. Риенс расправляет одеяло и укрывает музыканта. - Тебе нельзя сгорать. Слишком просто. «Что тогда можно?» - Поступить правильно. Выжить. Сохранить себя. Музыкант молчит. Риенс тоже. Злость почему-то начинает отступать, сменяясь спокойствием. Чудовищами становятся по своей воле или под влиянием обстоятельств. Но вдруг кому-то удастся осознанно выстроить стену сопротивления этим самым обстоятельствам, приняв их как неизбежность, но переиграв в свою пользу и заставив работать на себя?.. …Этой ночью он долго не засыпает. Лежит на травянистом ковре, перебирая пальцами высокие жесткие шерстинки. Вслушивается в дыхание музыканта – чистое, глубокое, уже без хрипов и кашля. Смотрит на потолок. Думает – ни о чем и о многом. Вспоминает, что так и не ответил на вопрос, как превратился в монстра сам. Обещает – это он пока может – завтра все же рассказать, но как можно короче, не драматизируя и не приукрашивая. А еще – нужно решить, что делать с собственными сегодняшними искушениями, испепелить их в памяти или же попытаться найти объяснение столь внезапно проснувшемуся непонятно чему. Вернуться к теме другого обещания, потому что… ...он не успевает додумать – сон настигает его раньше. Утром он просыпается в комнате один.***
...Essea… Формалин, эфир, спирт, магия. Запахи лаборатории мэтра Риенс знает наизусть, уже почти перестал замечать, воспринимая их как неотъемлемую часть просторного, высокого, ярко освещенного зала с чередой столов возле стен. Уже привык к созерцанию оборудованных захватами и держателями двух стальных кресел, одно из которых, стоящее на каменном подиуме, отличается от другого странной конструкцией и наличием дополнительной пары непонятных коротких подлокотников в районе сидения. Уже не видит ничего особенного, воспринимая свою службу в качестве «чистильщика», в неровном полу, заляпанном кровью и другим внутренним содержимым человеческих тел, в длинном вогнутом стальном столе обычно в таком же состоянии изгвазданности после исследований мэтра, в аккуратно разложенных на чистой ткани, всегда новой перед очередным экспериментом, сверкающих маленьких щипцах и лезвиях с ровными или мелкозазубренными краями. Уже принимает как должное множество стеклянных сосудов с прозрачными, мутными, бесцветными или переливающимися всевозможными цветами жидкостями, большой профессиональный мегаскоп, огромный хрустальный шар на тяжелой треноге, паутину серебристых проволочек-проводков, что тянутся от кристалла и перетекают в тончайшие иглы… Он привык. И, проходя в лабораторию, всегда уверен как в себе, так и в собственном спокойствии. Кроме последних семи дней. ...Essea Lassair… Дело даже не в том, каким Риенс видит неделей раньше мэтра по возвращении последнего – хотя тот, разумеется, выглядит совсем иначе, и не в хорошем смысле слова. Голову сдавливает тонкий золотой обруч с заклепками, всю левую половину лица скрывает подобие маски, в отверстии для глаза которой мертво и мутно блестят кристальные фасеточные грани. Движения рук вместо непринужденно-легких теперь напряженно-скованные, хотя все еще уверенные и четкие, видимая сторона лица и практически вся шея покрыты тонкой полупрозрачной пленкой регенерирующегося кожного покрова, границы которого скрываются в вороте терракотового камзола и явно затрагивают бо́льшую площадь, чем видима глазу. Разумеется, Риенс вопросов не задает, но понять очевидное труда не составляет – на Танедде мэтр серьезно покалечился в гонке за Цинтрийской княжной и, судя по всему, именно поэтому не появлялся в замке так долго. Отсиживался в другом, пока еще неизвестном Риенсу укрытии для восстановления собственной внешности хотя бы до минимального уровня зрительного восприятия, пока отражение в зеркале не перестанет провоцировать на желание извергнуть из себя съеденную ранее пищу. Разумеется, Риенс не спрашивает. Конечно же, мэтр не объясняет. К чему лишние подробности тем, на чьем уровне выполнения дальнейших приказов это сказаться не должно никоим образом. Риенс молчит не поэтому. На самом деле ему наплевать, что конкретно произошло с мэтром и чем именно вызваны подобные увечья. Если случившееся не разорвало связей «хозяин-подчиненный» и не сломало телепортационную блокаду вокруг замка, оно не имеет ровным счетом никакого значения. Для Риенса. Вот только отыгрывается за собственное поражение мэтр вовсе не на нем. ...Essea Lassair Ta’en… Формалин. Эфир. Спирт. Магия. Знакомые запахи кажутся как никогда сильными. Блеск щипчиков и лезвий непривычно режет глаза, приспособившиеся за годы пользования огненной магией к свету практически любой интенсивности и частотности излучения. Старая прислужница, уставившись стеклянными, ничего не выражающими глазами в одной только ей видимое ничто, четкими размеренными движениями возит мокрой тряпкой по полу лаборатории, хотя убирать там уже давно нечего – за прошедшую неделю эксперимент был поставлен только один, и крови на пол упало лишь несколько капель. С темных волос, когда затянутая в перчатку рука мэтра снова рванула пучок серебристых проводков, опутывавших кристалл – столь долго сопротивлявшуюся преграду в памяти удалось сломать, и Риенсу кажется, он понимает причину, по которой барьер поддался. И еще один темно-красный ручеек скатился по едва различимому белесому нитевидному шраму, когда из неподвижной руки, стянутой грубыми ремнями на запястье и предплечье, вынули толстую иглу с подсоединенной к ней прозрачной трубкой – как только опустела склянка, тот самый трофей Риенса из лаборатории Каэр-Морхена, в игле необходимость отпала. И все. Больше никакой крови. Та, что стекает из носа и редкими брызгами срывается с бледных пересохших губ вместе с кашлем, не считается – Риенс убирает ее сразу же. Липкий холодный пот, выступающий на коже, пахнет горечью и солью. Впервые Риенс жалеет о том, что сделал. Точнее, не сделал. …«Что будет, если ты все же пойдешь против приказа хозяина?» - Ты сгоришь. Безвозвратно… Он почти желает невозможного. Повернуть время вспять. Поддаться наикратчайшему искушению вырваться - пусть даже таким вот образом - из замкнутого круга, в который загнал себя сам. Забрав по пути человека, который, как и он сам, превратился в пешку в чужой партии. Он больше не спрашивает, почему. Ответ, наверное, есть, но Риенс не хочет знать. Не хочет слышать. Просто – не хочет. ...Essea Lassair Ta’en, aen me… Мэтр занят. Первые три дня он из лаборатории не выходит даже для приема пищи, сна и иных надобностей – следит за ходом эксперимента, то и дело добавляя в закрепленную на высоком металлическом шесте склянку тщательно отмеренные порции жидкостей из густо заставивших стол пузырьков. Смотрит, своим привычным бесстрастным взглядом пытливого исследователя, на обездвиженное ремнями, головным держателем и оковами – не двимеритовыми, обычными – худощавое, но крепкое и жилистое тело, уже успевшее выбраться из состояния изможденности. Вглядывается в последние обнаруженные остатки воспоминаний – а вместе с мэтром их видит и сам Риенс, – чтобы разочарованно скривить видимую часть губ в раздраженной ухмылке, потому как ничего особенно важного в этих осколках нет. Кроме подтверждения подозрений о природе барьера – его действительно поставила по просьбе лютниста бестия с фиалковыми глазами. А еще – пара малозначимых деталей о все-таки случившейся встрече с ведьмаком, совместном путешествии, пересечении с Цириллой и схватке в ведьмачьей крепости. Впрочем, некоторыми подробностями мэтр все же заинтересовывается – и, разумеется, Риенса в них не посвящает. Но Риенсу все равно. Вот уже который день. Он сменяет мэтра на «наблюдательном посту» сразу после того, как из руки с тонкой ниточкой шрама исчезает игла. Телепортационный барьер вокруг замка снимается – как понимает Риенс, для того чтобы сменить дислокацию, потому как после Танедда начались розыски всех причастных к случившемуся чародеев. Мэтр в их числе – именно поэтому он методично переносит через портал все содержимое лаборатории, за исключением разве что кресел. Конечно же, предварительно на запястьях Риенса защелкиваются двимеритовые браслеты. На всякий случай. Риенс не спрашивает. Не возражает. Только смеется про себя – там, далеко за уровнем доступной для чтения памяти. Даже не будь двимерита, он все равно не сбежал бы. Не сейчас. То, что держит его в замке, внезапно – прочнее цепей. ...Essea Lassair Ta’en, aen me Aenye… Он помнит, что так и не ответил на вопрос, заданный той ночью. Поэтому рассказывает сейчас, пусть даже не уверенный в том, что его вообще слышат. Рассказывает, как однажды зимой тайком забрался в отцовский обоз, спрятавшись под истертой, не дающей тепла рогожкой, и как-то умудрился не выдать своего присутствия ровно до того момента, когда подрядившиеся на вепря охотники начали выкладывать запасы. О том, как, не желая быть бесполезной обузой, захотел внести свою долю в охотничью трапезу и отправился на импровизированную рыбалку… о том, что там произошло, чем могло – и, наверное, должно было –завершиться, и чем все-таки в результате завершилось это не самое веселое приключение. О том, как хотел быть кузнецом. Как ему нравилось, когда из-под щипцов и молота бесформенные или искореженные куски металла обретают иную жизнь, перерождаясь в пламени печи и недовольно шипящей от жара ледяной воде в нечто другое, в нечто… нужное. О том, как на него стали заглядываться девушки. О том, как одна из них оказалась весьма щедрой на сеновал и делила его с другими – теми, кто однажды поздним вечером вооружился палками и факелами… о том, что случилось после. Там, за кузницей. Ночью – уже дома. Об учебе в Бан-Арде… почему-то на этой части истории собственный голос решает изменить Риенсу, срываясь и ломаясь паузами во время повествования. Юный маг, горевший жизнью и надеждой. Связь, которую трудно назвать дружбой, хотя ничем иным она быть не могла. Поведение сокурсников. Срыв. Изгнание. Стертое из истории имя. Расплата. Каэдвен. Дальше рассказ идет легче и быстрее – правда, недолго, до момента событий в Цинтре, где… …да, музыкант, мы встречались раньше, чем ты думаешь… Потом история стопорится вновь, обрываясь на тесной камере с усеянной двимеритовыми звездами решеткой. А потом – Лидия. Теперь уже точно «была», так как погибла во время событий на Танедде – и Риенс подозревает, что без приказа мэтра своей покорной ассистентке дело не обошлось. Затем – Содден. Блеобхерис. Оксенфурт. …музыкант. И огонь. Слова путаются, не желая складываться в литые и гладкие предложения – словно в мыслях, сознании и памяти Риенса после того выступления в таверне что-то раскололось, перемешалось и выстроилось снова, только теперь в ином порядке и сложившись в другой, незнакомый рисунок. О Каэр-Морхене и Элландере он говорит быстро, резко и поверхностно, тратя на слова куда больше времени, чем на произведенные тогда действия. О встрече с мэтром – вскользь. …о том, что было дальше, музыкант, ты знаешь и сам… Риенс проводит платком по бледному неподвижному лицу. На ткани не остается ничего – ни влажных следов, ни горько-соленого запаха. Риенс хмурится, обхватывает запястье… выругавшись, отдергивает руку – слишком знакомое ощущение, будто он дотронулся до пламени. ...Essea Lassair Ta’en, aen me Aenye, zvaere… Замок почти пуст, их здесь ничто не держит. Все необходимое в новом убежище, даже старая полубезумная прислужница с постоянным рвением поддержания чистоты уже наводит там порядок к прибытию хозяина. Про угол для себя Риенс не заикается, о помещении для расположения еще одного возможного гостя даже думать не хочет. Мэтр наводит лоск, счищая с одежды несуществующие пылинки и разглаживая едва различимые складки – негоже являть себя новому дому оборванным бродягой. Обруч на голове переливается золотом, будто королевский венец, маска заменена на другую, в отверстии для глаза до сих пор поблескивает мутными гранями кристалл. В лаборатории ничего не осталось, кроме стола да кресел, к одному из которых приковано тело музыканта. Последнее, в чем Риенс желает себе самому признаваться – так это то, что он догадывался, чем завершится появление в замке «гостя». Догадывался, каким образом мэтр решит применить густое темно-бурое содержимое склянки. Догадывался, кто станет подопытным, едва только увидел синий всплеск ненависти на искаженном болью лице. Понял, где-то на самом краешке сознания, кому предназначено то, что находилось в похищенном из ведьмачьей крепости сосуде. Знал. Думал, что многое. Оказалось – все равно что ничего. …Мэтр оглядывает подопытного – единственный глаз загорается очевидным интересом, изувеченные губы дергаются в подобии улыбки: - Похоже, он все-таки выживет. Получить в свое распоряжение новоиспеченного… - Мэтр прерывается, качает головой. – Нет, едва ли из него выйдет полноценный ведьмак. Пока он не очнется, о результате рано говорить. В лучшем случае – еще один воин в мою армию, в худшем… Он пожимает плечами. Риенсу уточнение не требуется – в подземельях замка еще много свободных камер для «утилизированных»… …Только не это. Не так… - Почему воин, мэтр? - Ни на что другое наш гость все равно не сгодится, - равнодушно отзывается тот, поправляя и без того идеально сидящий на голове обруч словно корону. – Воля его сломлена – держалась, пока в памяти стоял барьер, рухнула вместе с ним, очевидно же. Эмпатическое чтение ломает всех… Риенс изо всех сил пытается ни о чем не думать. Вот ни о чем, совсем – или о каких-нибудь глупостях или несуразицах вроде зависти к дальновидности мэтра и раздражения из-за собственной узколобости… все равно о чем, лишь бы за этим занавесом скрыть полыхающую внутри уже который день бессильную злобу на самого себя. - А если мутаген сработает… - мэтр чуть подается вперед, касается головы «гостя», пропускает между пальцами отросшие волосы, когда-то темно-медные, но теперь, словно насмешливо-горькое доказательство случившегося, выцветшие до слабо-золотистого цвета. Пряди струятся, рассыпаясь на тончайшие нити, скользят по черной коже перчаток, грубая тьма и хрупкий свет… …неправильно… - Если сработает, - все так же ровно-заинтересованно продолжает мэтр, не обращая на Риенса внимания, - то будет сильная фигура в партии. Послушная, исполнительная, безэмоциональная, обладающая улучшенными реакциями и ускоренной регенерацией. - Но не навыками борьбы, - Риенс и сам не понимает, что звучит в его голосе - напоминание об исходной сущности «гостя» или же сомнение в том, что несуществующее может появиться из ниоткуда. Мэтр оборачивается. Прищуренный глаз выглядит жутко. Презрение в нем – почти страшно. - Не умничай, Риенс. Тебе это не к лицу, - звучит ответным напоминанием, и Риенс морщится, потому что возразить нечего, ожог он действительно заработал по глупости. Удовлетворенный молчанием, мэтр отступает от кресла, оглядывается. Наклоняет голову, прислушиваясь к чему-то. В движении плеч отчетливо сквозит раздражение: - На ожидание больше времени нет, замок скоро обнаружат. Стой здесь, сейчас вернусь. …можно подумать, он куда-то сможет уйти… Дождавшись, когда захлопнется дверь лаборатории, Риенс резко разворачивается и шагает к креслу. Наклоняется и сжимает ладонями горячие виски. Он слышит чужое дыхание – поверхностное, тихое, едва различимое. Слышит, как чужое сердце отбивает медленный, размеренный и четкий ритм. Чувствует, как исходит сухим жаром под пальцами бледная кожа. И от этого внутри снова горит, ломает и душит… злобой, бессилием, яростью, ненавистью, темнотой – и чем-то похожим на боль, хотя для последнего ощущения и нет объективных причин. Уже ничего не изменится. Обратной дороги нет. Нового начала – тоже. …Послушный. Исполнительный. Безэмоциональный. Сильный воин со сломленной волей… Он склоняется ниже, вжимаясь в горячий лоб своим, сильно, крепко, почти больно, желая невозможного – проникнуть собственным сознанием в застывшее и покорное, задеть, разбудить, встряхнуть острые осколки разбитой воли, расплавить в огне кузнечной печи и вернуть им прежний вид, прежнюю сущность, прежние краски – синие, медные, черно-золотые, винно-сливовые, багряно-алые. Он шепчет, поступи правильно… не выбирай простой путь, выживи назло всем, сохрани себя и свою память, и свою чертову привязанность к ведьмаку сохрани, если он до сих пор так тебе важен… сохрани, а не получится – так забери то, что знаю и помню о тебе я… сделай это, и я обещаю… я обещаю тебе, aen me Aenye, zvaere a’Bloedgeas, клянусь своим огнем и кровью, я… Он делает то, чего не делал никогда. Просит о несбыточном. Обещает невыполнимое. …Поступи правильно – и я клянусь, что ты умрешь только от моей руки… …Он не сразу понимает, что смотрит в распахнувшиеся глаза. Он не сразу понимает, что видит в них. А поняв, медленно опускает руки. Выпрямляется и отступает назад, наблюдая, как вновь смыкаются ресницы. …Essea Lassair Ta’en, aen me Aenye, zvaere a’Bloedgeas… Портал светится серебром, переливается всплесками-всполохами в пустой лаборатории. Мастерскому телекинетическому заклинанию все равно, какой вес, форму и размер себе подчинить – поэтому кресло и тот, кто до сих пор обездвижен ремнями и оковами, легко скользят над выдраенным усилиями прислужницы полом, исчезают в переливчатых завихрениях. Перед тем, как шагнуть следом, мэтр оборачивается: - Зачисти здесь все. Риенс коротко наклоняет голову. Пламени хватит – если не от последнего факела, так по крайней мере того, что бесится и рычит внутри запертым в неволе зверем. Жадным, голодным, безумным чудовищем, взращенным в человеческом теле – обстоятельствами ли, осознанно, теперь уже не имеет значения. Прутья ослабли, и монстр, раньше отпускаемый лишь на короткие прогулки и неизменно возвращающийся за тяжелые двери, теперь рвется на свободу, расплавляя и уничтожая решетку. …Тело может выдержать… Портал схлопывается в унисон с лязгом разомкнувшихся двимеритовых наручников. Риенс встряхивает руками. Оглядывается. Что ж, зачистить так зачистить. Все так все. «Щёлк» Пламя факела едва вздрагивает. Ладно, попробуем по-другому. … - Теперь еще и за мальчишкой присматривай! Пользы от него никакой, да и еды на всех не хватит. - Сам виноват. Жрать захочет, пусть снег жует – благо этого добра много… «Щёлк» Никакой реакции. Еще раз. … - Отродье! Проклятье! Позор!... «Щёлк» Да что ж такое-то… … - Это всего лишь поступок неразумных глупцов, ни один не заслужил того, что сделал ты!.. «Щёлк» Бесполезно. Он закрывает глаза. То, что раньше способствовало достаточному импульсу для поглощения Хаоса из внешних источников, теперь почему-то не работает. Времени, чтобы сжечь замок одним-единственным факелом, уже не хватит. Наличие телепортационной блокады звенит насмешкой на самой грани слышимого и осознаваемого. Теперь его найдут. Будут выспрашивать информацию, а узнав все необходимое – он даже не сомневается, что его сломают, хотя бы просто потому, что не намерен сопротивляться, – даже в двимерит заковывать не будут. Даже сдохнуть не дадут правильно и красиво, просто голову на плаху – и прощай… … - «Ну что ж, прощай, вернуть былое не мечтай…»… «Щёлк» Кончики пальцев неожиданно теплеют. Глаза распахиваются сами собой. Факел по-прежнему горит ровно, но… Риенс смотрит на свои руки, разворачивает, изучает ладони, запястья, сдвигает вверх рукав камзола – так, будто видит все в первый раз. Хотя, наверное, в какой-то степени так и есть. Пальцы светятся изнутри. Кожа – словно прозрачная, и сквозь нее видно, как с током крови струится по сосудам и венам густое пламя, исходя свечением подобно раскаленному докрасна металлу. Огонь ползет по ладоням выше, к запястьям, пульсирует светом и словно чего-то ждет. Риенс почти машинально сгибает руку и выбрасывает ее вперед в отталкивающем жесте. На пальцах – ничего. На стене лаборатории – огромное черное пятно копоти, под которым дотлевает деревянный стол. Пламя в венах поднимается чуть выше запястья, раскалывая сеткой капилляров непрозрачность кожного покрова подобно тому, как кипящая лава взламывает уснувший вулкан. Риенсу требуется всего несколько секунд, чтобы понять, откуда взялся источник импульса и что будет дальше. Еще меньше времени нужно, чтобы осознать – с каждым выбросом огонь будет забираться выше, и как только рисунок пламенеющих вен доберется до груди, зверя, что живет внутри, уже ничто не сдержит. «У всего должна быть причина. И у тебя тоже» Нет причин, музыкант, вновь закрывает глаза Риенс. Просто некоторые люди все же рождаются чудовищами, вот и все. Он делает глубокий вдох. Ничто из находящегося в замке не должно привести к мэтру – и не ради его безопасности, до которой Риенсу нет дела вот уже целую короткую жизнь длительностью в семь дней. Нет. Мэтр может идти куда угодно – хоть к чертям, хоть на дно морское. Но есть то, на что прежнее безразличие Риенса не распространяется. Даже после увиденного. А потому осталась одна задача. Последняя. И Риенс выполнит ее правильно. …На выдохе он распрямляет руки в стороны, будто крылья – и почти жалеет, что это на самом деле не так. Потому что тогда можно было бы преодолеть пропасть. Он слышит. И видит, даже не открывая глаз. Огонь, полыхнувший по полу, потолку, балкам и колоннам, восторженно и почти счастливо рычит на лестничных пролетах, воет в коридорах подземелья, испаряя белыми душными клубами струящуюся по стенам влагу. Пламя стекает с окон по бархатным тяжелым складкам портьер, оставляя от мертвой ткани еще более мертвый пепел, танцует на ступеньках лестниц дикими изломанными вспышками, играет с лихорадочно пытающейся спрятаться темнотой в безумно-завораживающей пляске света и тени по стенам замка. Огонь поет, высоко, чисто и яростно, вырываясь из печной трубы и полыхая факелом и черным дымом где-то высоко над замком не хуже маяка, приманки для преследователей. Ало-золотые языки, изголодавшись, вгрызаются в тяжелые двери, жадно поглощая жалобно треснувшее под таким напором дерево, обитое теперь уже раскаленным добела железом. Пламя обволакивает, обнимает, поглощает и испепеляет все… Кроме крошечного островка на полу – на котором чародей, задыхаясь от нехватки выжженного кислорода, падает на колени возле разомкнутых двимеритовых браслетов, бессильно уронив руки. Его глаза все еще закрыты. Реки пылающих вен пульсируют, плавятся, опутывают сердце, и ему кажется, пожелай он – то сможет увидеть или даже коснуться этой взломанной клетки, чтобы понять, что там пусто… …Огонь – это… «…Риенс…» Границы сужаются. Он чувствует жар – изнутри, снаружи, везде. Близко. Слышит хищный треск и издевательский шепот, затихшие крики давно погасших голосов и просьб о пощаде. Чужие лица в огненных языках – ему не обязательно смотреть, чтобы знать, что они там… десятки, сотни, тысячи, те, кто в последние минуты жизни смотрел на него – чужой ужас, гнев, беспомощность, трусливая ярость, ненависть… Он почти смеется – как там говорят? Кровь павших вопиет к отмщению? Почти так, разве что в его случае это – пепел… Он все же заставляет себя открыть глаза. Зверь. Существо, сотканное из пламени. У него нет лица и формы, оно меняется каждую секунду, приобретая то очертания человеческой фигуры, то огромного трехглавого пса с раскрытой пастью, изрыгающей огонь, то чудовищ с крыльями и когтями, то монстров с множественными конечностями и ядовитыми жалами… неизменным при каждом превращении остается одно. …Essea Lassair Ta’en, aen me Aenye, zvaere a’Bloedgeas, Jaskier Ard Taedh… Два бездонных черных провала вместо глаз. «Риенс?..» Он уже видел такое. Всего несколько минут назад. Когда отпрянул от прикованного к креслу тела. …Огонь – это… Он наклоняет голову. Послушно. Покорно. Телепортационный барьер оглушающе звенит, сдаваясь под ударами контрзаклинаний. Еще немного – и рухнет, и преследователи проникнут в замок. Они не должны ничего найти. Ничего и никого. Он не успеет – сил больше не осталось. Отблески пламени пляшут на неровных изломах двимеритовых браслетов. Если надеть их на руки, замкнуть щелчком, блокируя сопротивление собственной магии огню и пламенному существу, насколько быстро все закончится? …Огонь – это черная полынья холодной воды на растрескавшемся льду замерзшего озера. Это взгляд человека, который уже не человек. Огонь – это ничто и никто. Нигде и никогда. Так поступи правильно… «РИЕНС!!!..» …Огонь – это Пустота. «Щёлк»***