Сколько нам осталось до конца?

      Это сон. Ужасный ночной кошмар, в котором все лица похожи друг на друга, а руки перестают слушаться — на яву, наверное, неудобно перевернулся на другой бок.       … тогда какого чёрта он никак не может проснуться?       Какого чёрта единственное, что он слышит — это протяжный хохот у самого уха? Какого чёрта это всё происходит именно с ним — и никак не может закончиться?       — Вы выглядите усталым, мой мальчик. Не волнуйтесь, Дринкинс, скоро вы отдохнёте.       Это точно. В школе у него был хороший друг-терапевт. По поводу отдыха он обязательно проконсультируется с ним и с лучшими врачами всего Лос-Анджелеса.       — На том свете.       До лётной академии Дринкинс переживал лучшие годы своей жизни: вернее, ему они казались лучшими. Может, потому, что посчастливилось не видеть, как плачет мать, нашедшая у него в рюкзаке таблетки. А может, потому что в то время это не вызвало бы в нём ни следа даже самых сухих чувств.       В академии всё изменилось. Пилот не может зависеть от профессионализма и от своих потерь одновременно. Дринкинс помнил, как до боли стискивал зубы, чтобы не разбудить только уснувшую маму своими искорёженными болезненными стонами. Помнил, как впервые осознал: не только он скучает по отцу. И ей приходится ещё тяжелее.       Дринкинс закурил.       — Вы знаете, Дринкинс, что капля никотина убивает лошадь?       Пожалуйста, пусть он остановится.       — Да, сэр, я знаю это.       — Сколько же капель в вашей сигарете, если вы за раз убиваете всех пассажиров?       Надо как тогда же. Как у могилы отца и как в замызганной комнате старой квартиры на окраине Нью-Йорка — стиснуть зубы и сжать кулаки. Глубокий вдох. Медленный выдох. Ещё одна попытка проснуться. Не помогает. Дринкинс с удовольствием зажмурился или закрыл бы глаза, но он боится: боится никогда не открыть их снова или, что ещё хуже, услышать дышащее в ухо: «Что, готовитесь заранее?».       Становится слишком жарко.       — Сэр, я умоляю вас, давайте выпустим шасси, — он был лучшим учеником в академии. Он полгода готовился к своему первому полёту. К подбадривающему вою турбин, к растёкшимся под ногами облакам и по громким аплодисментам в конце. — Пожалуйста, прошу вас, я знаю, что надо делать в таких ситуациях.       — Судя по вашему состоянию, Дринкинс, это ваш первый полёт.       — Да, сэр, первый. Прошу вас.       — Вы знаете, первый полёт — это как первая женщина.       — Не вижу связи. Пожалуйста, разрешите мне попробовать взять…       — Одно ваше неловкое движение, как и полёт, и женщина станут не только первыми, но и последними.       Дринкинс попытался заглянуть ему в глаза. Он надеялся, что Коммандор на несколько часов заменит ему отца: хлопнет по плечу, пожелает удачного полёта, даст несколько советов и в конце гордо пожмёт руку.       Так и должно было быть, когда при первой встрече, шевеля пышными усами, он пошутил что-то про отсутствие лётного образования.       Так и должно было быть, когда в свете уходящего за тучи солнца блестели награды на его кителе. Чёрт возьми, откуда у гражданского пилота на форме вообще взялись награды?..       — Сэр, мне страшно, я умоляю вас, — ничего не помогает. Он вытер красное лицо дрожащими руками. Главное, не отпускать штурвал надолго. Пальцы затекли. — Пожалуйста, сэр, я так больше не могу, у меня нет сил.       — О, Дринни, почему же вы плачете? — большая рука потянулась взять его ладонь.       — Нет, не отпускайте штурвал, только не отпускайте его!       — Успокойтесь, пожалуйста. Я же вижу, как вам плохо.       — Мне очень плохо, сэр, — рука всё-таки взяла его. Тёплая. Большая. Дружески сжимающая и похлопывающая одновременно. — Я так хочу домой.       — Не волнуйтесь, Дринкинс, у вас есть семья? Подумайте о вашей семье, я прошу вас.       В горле неприятно застрял острый непрокашливающийся комок. У него есть семья. Старая мама, молодая жена. Обе ждут его. Обе говорили, что пилот — слишком опасная профессия для их любимого мальчика.       — Я думаю о них постоянно. Я так люблю их.       — Вот именно, Дринкинс, поэтому хватит плакать. Только представьте, как неприятно будет вашим родственникам запомнить вас испуганным в гробу.       Грудь разорвало громкими, бьющими по лёгким рыданиями. Ещё час назад было бы стыдно. Сейчас даже не хватает мыслей, чтобы вспомнить, что такое стыд.       — Кто это, Дринкинс?       Он что, шутит?       — Дринкинс, кто это?       — Это… Наша стюардесса, сэр…       У него деменция или он делает это специально — Дринкинс не знает, что хуже.       Снова смех. Он прослушал, почему на этот раз. Смеётся куда-то в сторону так, что наушники слетают с головы. Этого всего не может быть.       — Морзе, пожалуйста, поговорите с ним. Свяжитесь с борт-проводником. С президентом. Может, он послушает президента? Прошу вас, Морзе, надо что-то делать, мы же падаем!       Ничего.       Дринкинсу показалось, что он окончательно перестал понимать, кто сходит с ума: он или все вокруг. Похоже на один из тех дней, когда он случайно переборщил с таблетками — всё вокруг так же расплывалось, грохотало и смеялось ему в лицо.       — Сынок, мы обязательно вернёмся на землю.       — Что?       Слёзы высохли на горячих щеках.       — Вы… Сэр, вы уверены? Вы можете мне это обещать?       — Конечно, Дринкинс! Это — и даже больше. Клянусь вам, мы вернёмся не просто на землю. Мы даже попадём под неё!       Сукин сын. Ему всё это доставляет удовольствие. Он как один из тех старшекурсников, что задирал Дринкинса во время учёбы: потому что слишком кудрявый, слишком слабый, слишком пахнущий спиртом. Разница в том, что у однокурсника было сердце.       И однокурсник не отвечал за его жизнь.       — Дринкинс!       — Идите к чёрту.       — Не торопись, скоро мы все к нему пойдём.       Старый козёл. Они все здесь за одно — никто не видит, что происходит. Никто не видит, что этот придурок спрашивает, сколько им осталось до конца: и смеётся в ответ на каждое слово.       Никто не видит, что пассажиры уже давно молчат в салоне, как будто не знают, что шесть турбин полыхают красным пламенем.       Никто не видит, что радист Морзе приносит телефон с обрезанным проводом и заикается вот уже несколько часов, как будто встретился лицом к лицу с чем-то, что Дринкинс просмотрел. Он готов спорить, сейчас это что-то сидит рядом с ним и, заглядывая куда-то в иллюминатор, рассказывает, как хочет выглядеть на собственных похоронах.       Была надежда на стюардессу — до тех пор, пока Дринкинс не задумался о том, куда она уходит и откуда каждый раз появляется. Судя по приборам, в салоне уже давным-давно перебиты все стёкла, и воздуха там не осталось.       Да простят его все сразу: и преподаватели, возлагающие столько надежд; и мама, переживающая за каждую его секунду в самолёте; и сам Господь Бог.       Дринкинс понял, что они не посадят самолёт. Оставалось только надеяться, что рано или поздно над ним смилостивятся — и они хотя бы разобьются.