Погибай

      Дофламинго снился кошмар.       Он знал это, чувство беды и подспудного ужаса перехватило сердце острой нитью, вонзалось и не давало дышать.       Ни темноты, ни огня, ни гари. Ничего из того, что преследовало его годами. Временами алая утроба пожарища и казни сменялась снегами, в которых не раздавалось криков, только кипела затмевавшая все ярость от очередного предательства и кружились, кружились черные перья. Но не было сейчас и снегов Миньона.       Была Дресс Роза.       Размытый, будто поверх наложили замыленное стекло, пейзаж, поле, слившееся в объятьях с городом: вокруг царили травы и штиль, но дома и пыльные каменные улицы, казалось, где-то рядом, за спиной. Высокий-высокий шатер небес еще не раскалился полуднем, по его голубизне неспешно плыла молочная дымка и облака, тонкие, похожие на узорные широкие перья. Через несколько дней придут другие облака, похожие на горы, придет ветер — и прольется звенящими, бушующими в танце струями дождь, и Дресс Роза полной грудью вдохнет его свежесть, чтобы на следующее утро опять погрузиться в суету и жару под высоким небом без облаков.       По безумной логике сна мысль о дожде откликнулась плеском воды где-то недалеко. Дофламинго покрутил головой, определяя направленье, и пошел на звук. По рукам и ногам расползалось изможденье обреченности, медленно заполняя все тело. Он не знал, что его ждет, но рефлексы подсказывали — надо готовится к подлости и удару. Солнце размеренным шагом близилось к зениту, и тень сжалась в черный комок у ног.       Во дворе, уставленном горшками со всевозможными цветами, Дофламинго оказался незаметно и как-то вдруг, словно плавно просочился на следующий слой бытия. Вода лилась где-то за стенкой, и требовалось завернуть за угол. Стены тут были достаточно высокие, чтобы тени хватало даже с его ростом, но солнце все равно било по глазам и обдавало лицо жаром. А за углом подсолнухи на грядке стояли как солдаты и спина садовника, поливавшего сухую землю из лейки, казалась ужасно знакомой.       Дофламинго смотрел и не узнавал. Не хотел узнавать. Миг замер в солнечном мареве дрожащего воздуха, густого от жары и цветочных запахов, в мираже льющихся капель — и прошел, как ни молил его в злой тоске Дофламинго: остановись, замри, не надо. Не надо!       Но садовник обернулся на звук его шагов, на его взгляд, на ощущенье присутствия еще одного человека, и от сбывшейся беды заломило конвульсивно стиснутые зубы, выкрутило жилы.       Там стоял его отец, такой, каким он мог быть, если бы дожил до этих лет, с пересыпанной сединой аккуратной гривой и закатанными рукавами белой рубашки, и все демоны Дофламинго взвыли от увиденного вразнобой, а на плечи рухнула тяжесть целого неба. Казалось, оно, натянутое до предела как ткань или струна, лопнет от глубокого судорожного вдоха. Дофламинго нуждался в этом вдохе и не мог вдохнуть.       Он искал отверстие от пули на груди у отца и не находил. Даже следа дырки. Вообще-то, Дофламинго стрелял отцу в спину и на груди должно быть выходное отверстие: раскуроченные ребра и ошметки мяса, влажно блестящее месиво из осколков костей и почерневшей крови. И бледное-бледное лицо брата, окропленное отцовской кровью, как призрак в свете луны. Росинант в тот момент ревел у отца в объятьях и диво, что остался жив, его даже не оцарапало пулей. А Дофламинго не мог плакать. Если слезы и текли, то он не понимал этого, а сейчас уже не помнил. Помнил только как сердце в груди взрывается от чувств слишком больших и страшных, чтобы они могли уместиться в ребенке. Если бы Дофламинго мог, то закрыл бы своими большими, сухими и горячими как ветер ладонями глаза тому ребенку. Каким бы засранцем и чудовищем тот ни был, дети не должны видеть подобных вещей. Дети не должны убивать своих родителей.       Убитые родители не должны улыбаться убившим их детям.       Они должны плеваться слюной в потоке брани, они должны молча укорять, они должны бить наотмашь, до крови, до слез, должны делать хоть что-то, хоть как-то являть свой законный гнев…       Отец Дофламинго улыбался и протягивал ему руку, словно не мог поверить, что сын пришел к нему, словно радовался его приходу.       И Дофламинго не мог убить его вновь. Хотел и не мог. Ватные вспотевшие пальцы не слушались, и не получалось материализовать нить, не получалось еще раз снести отцу голову, на этот раз одним ударом, легко и небрежно, оставив аккуратный срез шеи и отправив в полет голову, так и не успевшую понять, что ее отрезали. Не получалось просто взять и смахнуть этот оживший кусок прошлого своим могуществом. Только смотреть. На идеально целую шею, на кожу, отмеченную стареньем — словно Дофламинго никогда не пронзал ее лезвием лопаты. Она была тяжелой, такой тяжелой и неудобной в его маленьких грязных ладошках, и пришлось ударять несколько раз, прежде чем голова отца отделилась от тела, от изуродованной ударами шеи, из которой еле сочилась кровь и торчал раздробленный позвонок. Тогда-то Росинант и убежал от него, не вынеся зрелища.       А сейчас отец смотрел на него с такой любовью, как будто Дофламинго не убивал его и не надругался над его трупом. Как будто ничего не было. Или хуже: как будто то, что Дофламинго его убийца не так важно как то, что он его сын. И горло от этого сдавливало так, что не сглотнуть густую вязкую слюну, и не сжать кулак — все кости в теле будто переломали, и он стоял, беспомощен и беззащитен, как моллюск, выковыренный из раковины и брошенный на песок. И невозможно ни выпросить, ни силой добиться пощады. Люди, вопрошающие откуда взялась безжалостность Дофламинго, не поверили бы, если б узнали ответ.       Отец не питал к нему обиды так же, как Дофламинго не мог перестать его ненавидеть и не мог перестать называть отцом. Если это месть, то единственно доступная таким добрякам: не держать зла и просто быть — вечной занозой в душе, вечным напоминаньем о случившимся с ними всеми и о содеянном самим Дофламинго. Отец прощал его, зная, что Дофламинго никогда не мог простить — его, себя, целый мир.       Отец улыбался ему, Дофламинго смотрел на это и погибал.