Исповедь Голдштейна

Голдштейн почти вплотную поднёс трубку речеписа к губам. Терять было нечего, смертный приговор давно подписан, а Рубикон перейдён – это была его последняя речь перед распылением. Тихо, с тяжёлым вздохом, абсолютно искренне продиктовал: – Я всегда любил Старшего Брата как личность. Он знал, что в каждый речепис встроен микрофон. Но сказал это вовсе не поэтому. Возможно, именно эту фразу поместят в газетах на первой полосе, а о том, что он скажет потом, умолчат, преподнося это как отречение изменника от своих принципов. Впрочем, ему уже было плевать. Плевать на то, что о нём подумают, плевать на память потомков, плевать на всю эту чёртову борьбу, которая всё равно ни к чему не приведёт. Зачем бороться, если любая попытка обречена на гибель? И, тем не менее, он таки любил Старшего Брата. Не в том смысле, который подразумевают под этой фразой рабы режима, не сознающие своей рабской сущности, о нет, – но восторгаясь его незаурядным умом, проницательностью, принципиальностью, харизмой, способностью повести за собой тысячи и миллионы одной только силой внушения. Такого человека невозможно было презирать. Всей душой, пусть это и поповское слово, и каждой клеточкой своего тела ненавидеть – запросто, но презирать – никогда. – Его могущественная личность всегда была для меня загадкой. И именно потому я хочу его понять. Да, Голдштейн был вечным оппонентом Партии, но никогда не ненавидел Старшего Брата. Он лишь хотел понять, почему. Почему разошлись их пути. Почему Старший Брат отступил от идеи, перевернув ангсоц с ног на голову и оставив лишь название. Почему называл Эммануэля предателем, хотя всю Революцию прошёл с ним. А ведь это он – то ли в шутку, то ли всерьёз – назвал его Старшим Братом... Голдштейн видел, как храбрый вождь Революции превращается в диктатора – чудовище, химеру, которая не гнушается отнимать тысячи и миллионы жизней. На глазах у его вернейшего друга и соратника одного за одним он устранял своих же товарищей. Карикатурист Резерфорд посмел нарисовать в неприглядном виде Старшего Брата, изобретатель телескрина Джонс и создатель новояза Аронсон воспротивились использованию своего детища в преступных целях – и что ждало их? Министерство правды, конечно, сказало позже, что они раскаялись во всех преступлениях, ложных и настоящих. Но Эммануэль знал истину – их распылили, не оставив и следа. Впрочем, в последнее время знающие истину долго не живут. Но даже свидетель превращения мученика капиталистического режима в мучителя режима не менее ужасного не мог до конца понять его причин. – Я уважаю Старшего Брата. Но не преклоняюсь перед ним. Да, он уважал его – как соперник уважает соперника, как благодарят друг друга непримиримые враги за предоставленную возможность сыграть партию на шахматной доске. Только вот борьба была неравной. На службе Старшего Брата были пешки – бесчисленные партийные легионы, а Голдштейн играл в одиночку. Не было никакого Братства, плетущего интриги и ежесекундно грозящего диктатуре, – это была очередная выдумка Миниправа. Он был один, совершенно один против всей Океании. – И никогда не буду ни преклоняться, ни каяться в том, чего я не совершал. Хотя практически все эмоции притупились, сгладились, кое-что всё-таки осталось. Всплыло со дна памяти и зашевелилось в груди какое-то детское, давно забытое чувство. Смесь обиды, непонимания и – удивления. Так ребёнок, когда ему что-то запрещают, спрашивает: «А почему?», и действительно, искренне не понимает, почему нельзя есть сосульки и гонять воробьёв. Он отложил трубку речеписа. Скоро с ним произойдёт то же самое, что и с его немногочисленными союзниками, давно ушедшими в мир иной, если тот, конечно, существовал, – распыление. Человек не просто исчезает – исчезают все ниточки, связывавшие его с этим миром. Перестаёт существовать не только в настоящем, но и в прошлом, стирается из бытия, становится нелицом, как угодно. А может, они пощадят его память и будут всё так же крутить по телескринам двухминутки про «всепренелюбимого Голдштейна», устраивающего заговор против «всепрелюбимой Партии». Потому что им просто необходим козёл отпущения, на которого можно будет списывать их собственные неудачи. Что же, Старший Брат лишил его всего, кроме убеждений. А у кого ничего нет, тому нечего терять.