Кости

Просыпающаяся улица делала первое движение. Замершая над остывшими костями города сероватая муть засветилась по краям пыльной желтизной деятельного утра. За окном глухо вздохнул мотор. Даня устало прикрыл глаза. Первая линия домов начала отделяться от основной костной массы; словно освещённые театральным прожектором стены начали приобретать нежный, трогательный цвет клавиш старинного рояля. В сигаретном воздухе комнаты задрожала звонко открывающаяся дверная цепочка. Клавиши-дома сложились как домино, поигрывая темными точками-окнами, хлопая зубастыми ставнями. Импресарио обреченно выдохнул дым, тщетно пытаясь заново представить дома-кости. «Весенний день горяч и золот…», - тихо доносится из коридора медленные и печальные звуки неизвестного романса. На пол падает пальто, а за ним и стеклянный стакан, задетый неверной, пьяной рукой. Каждое утро Даниил Зельцер начинает со счета от семи до нуля. Открывается дверь, входит Пётр. Семь шагов от двери до столика и один, который не считается, жалкая треть от красивой быстрой поступи и быстрое движение вниз - Лещенко хватает чужое запястье с забытой сигарой и с улыбкой, отпечатывающейся электрически яркой дугой под саднящими веками, жмурясь, вдыхает дым. Импресарио не поворачивается к вошедшему и нагло опаздывающему подопечному, но всегда угадывает, что тот улыбается. Маленький смешной еврей обиженно вырывает руку из полупьяных, но сильных пальцев и отворачивается от примирительно прильнувшего к его плечу растрепанной головы. -Шляешься вечно под мостами, по дворам, как шпана, опаздываешь, как сволочь, на свои же концерты! - Зельцер раздраженно потрясает пальцем, но певец лишь виновато улыбается и примирительно дует Дане в висок, мягко касаясь носом его щеки. Зельцер тает и прощает ему все: сделанный с преступным и смертельным опозданием болгарский паспорт, сорванные концерты и погромы в отеле. Может быть это потому, что Пётр, перебив всю посуду в номере, приходит в себя и прилежно убирает все осколки, и приходит извиняться, как ребёнок. От румынского акцента он никак не может избавиться, а от волнения он усиливается и вечное, тихое “Danechka” с ласково усиленным твёрдым приступом на “D” и следовавшее за ним почти забытое среди немецкого и французского аутентичное «Scuză-mă», заставляло Зельцера притворно сердиться и ворчать, но он быстро сдавался под напором красивого, забытого языка и рук, обнимающих его за плечи. Через четыре дня Лещенко выходит на концерт. Даня настороженно выглядывает из комнаты, страдальчески заламывая пухлые пальчики. Певец почти испуганно смотрит на него в зеркало как на неразрешимую задачу, хмуря красивые брови и теребя верхнюю пуговицу рубашки. «Чьто такое?»,- произносит он с нажимом, нетерпеливо поводя плечом и нахлобучивая на голову такую знакомую чёрную шляпу с мелким узором по краям. Ничего - импресарио рассеянно и зеркально дергает плечом и неслышно уходит. Вчерашнее горе больно разбилось огромным стеклянным полым шаром. Осколки помешательства и эгоистичного горя больно впились в сердце и лицо. Даня опрометчиво сунул руки в самую гущу чужой разбитой памяти и пожалел. Даня больно порезался и чувствовал теперь саднящее чувство холодного стекла под горлом при виде молчащего и равнодушно спокойного Лещенко. От прошедшего личного, текущего чёрной смолой горя не осталось и следа. Только на веки стрелками часов легли острия чёрных злых ресниц. «Ты ни в чем не виноват, Петя, ты ни в чем не виноват!!!»,- Зельцер очень долго бился с заходящимся в крике и проклятиях певцом. Свои же слова больно отдавались воспоминаниями в голове. В памяти насмешливо и жестоко улыбался убитый Даней румынский капитан, поигрывающим револьвером. Хлипко скользнувший вниз простреленный затылок и падающее с приступки поезда отяжелённое смертью тело, глухо отдавалось набатом в груди. Мостовую заливала чёрная вода, расплескавшаяся в глазах миллионов плачущих и страдающих, пытающихся найти утешение в холодных каменных мешках, между допросами и горем, перед расстрельной командой. Василь, должно быть, был счастлив умереть рядом с сестрой, на земле родной Румынии. В певце горе застывало вулканической породой, сковывало сердце невыплаканными самолюбивыми слезами и отторжением удушающей и немилосердной реальности. Даня поднял голову, подставляя бесстрастное лицо под прохладный ночной ветер, ловя новые, тихие, возрождающие звуки города. -Вставай, родной, вставай, нам пора домой, - Зельцер накрыл нагретой в кармане рукой лоб заснувшего у него на руках подопечного. Певец будто обжегся и сразу поднялся. Случай с капитаном в группе больше никогда не обсуждался, но Дане казалось, что музыканты за глаза укоряют его. Теперь осколок больно воткнулся ему в горло: Пётр презирает его за убийство, презирает как себя за то, что не смог спасти цыган, а теперь его ещё и пытаются оправдать. В гестапо очень холодно и сыро. На разбитую голову с потолка приятно капает вода. Следователь стоит в очень уж знакомой позе и подозрительно знакомой чёрной шляпе с узорами по краям. «Василь ему подарил перед расстрелом…»,- проносится в голове кажущаяся вполне логичной мысль. Зельцер сплевывает кровь и рассеянно улыбается узорам и такой знакомой позе. «Дурак ты, Пётр»,- смеётся он про себя, вспоминая ласковые бархатные глаза и виноватую улыбку с опущенным вниз уголком и ищет глазами костяные домики с точками-окнами и клавишами старого рояля. «Виновных нет: все люди правы в такой благословенный день». Такая красивая песня, надо записать ее вместе с ребятами. Но губы яростно выговаривают «фашистская сволочь».