Отче наш...

Антон уже третий час стоит в церкви, не смея сдвинуться с места. Он смотрит на иконостас, молясь только о том, чтобы служба, наконец, закончилась. Парень медленно умирает от противного запаха какого-то ладана с непонятным никому запахом, а люди толпятся так сильно, что прижимают Шастуна к чужим телам. Какое-то стадо, ей Богу. Из бледно-розовых губ священника вырывается очередной звук, который высвобождается на воздух, отталкивается от белых, каменных стен и доносится до чуть смущенного парня. По лицу младшего расползается глупая улыбка, выбивающая все мысли из головы. Антон атеист. И в Бога не верит от слова «совсем». Но в церкви он чуть ли не прописался. А все из-за одного Святого Отца, который раз за разом доводит парня до экстаза одним своим видом или голосом. — Слава тебе, показавшему нам свет, — приятный баритон доносится до немного покрасневших ушей, которых касаются розовые, даже красные лучи заходящего майского солнца, что проникают сквозь большие окна, расположенные едва ли не под потолком. «Великое славословие» Антон почти не слышит. Его трясёт от предвкушения частной исповеди, что должна пройти в непринуждённой обстановке. Сподоби, Господи, в день сей без греха сохранитися нам. Антон хочет засмеяться истерическим смехом от всей абсурдности ситуации. Но все сдерживает свои скверные порывы, которые рвутся наружу через крайне тихий смешок. На него с крайней степенью осуждения смотрят бабульки, которые стоят, покорно держа голову под наклоном. А ведь Антон был таким же… Тоже ходил в церковь каждую субботу вечером, и утром по воскресеньям. А потом сидел чуть ли не до ночи — пел церковные и патриотические песни, учил церковно-славянский язык, занимался рукоделием, которое, обычно, называл «трудами». А потом получал по шее от покойной матушки. Антон был лучшим учеником всея воскресной школы. Наверное, благодаря ему она и держалась какое-то время. А потом популярность прихода его родной церкви резко выросла среди верующих. И детей, как и подростков, стало намного больше. Парень даже в Бога верил. Лет до пятнадцати точно. А потом всё пошло через задницу и единственное, что его заставляло приходить на службы — ахуенный, красивый, крутой священник, который очень быстро поднялся до статуса «Отца-настоятеля». Шастун никак не мог не зависнуть на нереальных голубых глазах, цвет которых был слишком уж насыщенным. Они такие чистые, идеальные, без какой-либо желтизны на белках, без красных сосудов… А цвет радужки убивает ещё больше. Такое чувство, что Арсения нарисовал какой-то чересчур талантливый художник, ни разу не пожалевший денег на краску. А эти руки, у которых тыльные стороны ладоней усеяны множеством вен… Они такие сильные, внушающие как страх и восхищение, так и чувство какой-то непонятной защищённости. Но больше всего Антона совращает вид Отца Арсения в рясе. В чёрной такой, хлопковой и с плетёным поясом, которым он затягивает бесформенную одежду на своей роскошной талии. Антон сходит с ума. Арсений снова выходит на солею, держа руки по швам, а походка такая уверенная, словно священник и есть сам Бог. Но Антон в этом не сомневается — настоятель есть его самый большой грех и помилование. И если Бог правда существует, то это он — владелец превосходного тела и умопомрачительного голоса. Ни один Иисус не сравнится с Арсением. Служба закончилась. Наконец-то. А то Шастун уже начал полагать, что не доживёт до утра, ведь священник решил начать проповедь длиною в вечность. И ещё смотрел на парня издевательским взглядом, когда поворачивал в его сторону голову. Но усердно старался делать вид, что Антон — не более, чем ценный для прихода прихожанин. — Завтра в нашем храме проводятся две службы: в семь и в десять часов утра, — его голос немного хрипит. Как ни крути, а говорить добрых два, почти три, часа — не легко. — Вечером Акафист Пресвятой Богородице, — он легко улыбается, внушая верующим людям то, что Бог их и правда всех любит. И только Антон знает, что эта улыбка адресована ему. Но как только мужчина всех отпускает, Шастуну в голову приходит крайне умная идея, чтобы пойти покурить. Всё же он пережил сильнейший стресс — отстоял всю службу и не наорал на какую-то вредную бабку, которая до него доебалась из-за того, что парень стоял столбом и даже ни разу (ни разу!) не перекрестился. Ну пиздец, чё… Он заходит за угол церкви и поджигает сигарету, опускаясь на корточки. Антон свято верит в то, что никакая бабка его тут не достанет и… Ну конечно! Та же самая, противная особь решила, что не договорила ещё на службе о том, как же, блять, важно креститься. Парень уже пожалел о том, что вообще вышел из церкви. Теперь бабулька тащит его к Отцу Арсению практически за ухо и что-то орёт о том, что курение — это уже грех. А курение под стенами церкви — это ж вообще катастрофа! Под такой грохот и крики Антон вновь оказался в храме. Только теперь уже перекрестившись перед входом. Хорошо, что весь персонал свалил по домам. Какие же они мобильные, а. — Нин Иванна, что случилось? — мягко спрашивает Арсений, чувствуя откровенный запах табака. — Он курит на территории храма! Это ж… Где ж… Ну это вообще-е-е! — возмущается женщина, активно размахивая своими морщинистыми руками практически перед лицом парня. Лицо священника меняется, становясь всё суровее. Антон понимает — ему пиздец. Остаётся только молиться перед Арсением, стоя на коленях, на ледяном, мраморном полу. — Нин Иванна, я Вас понял. Ступайте с Богом и приходите завтра на службу, — всё ещё мягко улыбаясь, сказал ей Арсений. — Я все улажу, не переживайте. — Очень надеюсь, Отец Арсений! — кивнула старушка и поцеловала изящную ладонь, которой её перекрестил мужчина. К слову, этот же мужчина прошёл к двери церкви, а потом и на улицу — как ни крути, а он сегодня на дежурстве. И закрыть всё надо. Антон садится на скамейку, ощущая напряжение, растущее внизу живота. А ещё это странное давление где-то в области жопы. И становится то ли страшно, то ли возбуждающе. Интересно, что сделает Арсений? Просто отчитает, накричит, выгонит из церкви, установит на Шастуна анафему или все же накажет? Священник возвращается. Об этом говорит звук захлопнувшейся входной двери и несколько оборотов ключа в замочной скважине. И, судя по всему, мужчина не торопится, ведь он крайне неспешно вешает ключи на «кассу», тушит все подсвечники и лампады, а потом возвращается к провинившемуся прихожанину, которому когда-то давно объяснял основы Евангелия. — Антон-Антон, — Арсений наигранно-осуждающие мотает головой, из-за чего немного портит почти идеальную укладку тёмных волос. — Как же так? Курить, да ещё и под окнами церкви! — Да-да, я знаю, что это не по-христиански. Но если это всё, что Вы хотели мне сказать, то можно я пойду? — спрашивает он, глядя на Святого Отца снизу вверх. — Нет, — спокойно и тихо отвечает мужчина, а в его голосе слышны нотки холода и металла, которые перемешиваются с теплом и такой возбуждающей хрипотцой. Антон сходит с ума. — Сначала твоя исповедь. Посмотрим, насколько искренней она будет. — Но От… — договорить ему не даёт тонкий, длинный палец, который лёг посреди его губ, призывая к молчанию. — Господь не разрешал тебе говорить праздные речи, — Арсений ухмыляется, отходя от скамеечки на пару шагов, что сопровождается звуком ударов недешевых туфель о мраморный пол. — На колени. Антон делает всё, словно завороженный. Он подходит к мужчине и, наплевав на всю свою любовь к брюкам, которые сегодня надел, встаёт на колени перед священником. А Арсений улыбается шире и пару раз ласково проводит широкой ладонью по кудрявым волосам, после переходит на щеку и, наконец, переходит к подбородку, за который приподнимает лицо Шастуна. — Покайся в своих грехах, сын мой, — почти шепчет старший, проводя большим пальцем по нижней губе парня. И сам закусывает собственную, чуть наклоняясь вперёд. — Расскажи мне о своих искушениях, Антон. — Отец Арсений, я великий грешник, — начал Антон, сжимая в руках полы белоснежной рубашки. — Я такой развращенный. Я думаю о Вас каждый вечер, — на бледных щеках появляется яркий румянец, из-за чего парень отводит в сторону взгляд, не в силах рассказать о своём пороке. — Продолжай, Антон. Он хочет услышать твоё раскаяние, — томно произносит священник, жёстче обхватывая пальцами чужой подборок, который снова фиксирует так, чтобы младший смотрел прямо в голубые омуты, в которых гибнут ангелы. — Я… я дрочу на Вас каждый, блядский день. Представляю картины, как Вы берете меня прямо в алтаре, удерживая мои волосы за затылок… Как удары от Ваших сильных ладоней осыпаются на мои ягодицы, оставляя на моих ягодицах яркие следы, которые впоследствии станут синяками… — Антон почувствовал как внизу живота разливается приятное тепло, а член дёргается и наливается кровью. — Если Бог есть, то он ни за что меня не простит, Отец Арсений. — Вставай, — уверенно говорит мужчина, не двигаясь с места. Но как только Антон поднимается с пола, чувствуя, что колени начинают неистово болеть, священник уходит в алтарь, молча намекая, чтобы парень шёл за ним. Всё те же белые стены. Престол, жертвенник, фреска, на которой изображён Христос, держащий руку в благословляющем жесте. Парня грубо толкают в сторону ледяного мрамора и надавливают на спину, заставляя улечься на покрытый красной тканью престол. Царские Врата закрыты, а солнце уже не дарит того света и тепла, которое было ещё полчаса назад. — Молись, сын мой, — так же спокойно говорит мужчина, расстегивая ремень, который вытаскивает и кладет рядом с телом парня. Несколько секунд, и штаны с нижним бельём уже висят на середине бёдер младшего. — Отче наш, — достаточно тихо начинает Шастун, чувствуя, как его руки заводят за спину и связывают ремнем. — Иже еси на Небесех! — на светлую кожу осыпается ощутимый удар, и спокойное «Громче». — Да светится… Имя! Твое, — ещё один шлепок, ещё и на ту же ягодицу. Парень немного ерзает, пытаясь принять более удобное положение. — Да приидет… Ай! Царствие Твое! — Господь не разрешал издавать других звуков, — более громко произносит Арсений, отвешивая ещё удар, но намного болезненнее, чем предыдущие. — Громче! Антон молится, прижимая руки к своей спине. Да, ему больно. Даже очень. Но вместе с этой болью приходит и мазохистское наслаждение, которое развивается по телу приятной патокой, что заставляет член уже болезненно изнывать от нехватки ласки. А Арсений продолжает оставлять удары на краснеющей коже, из-за чего младший срывается на крик и, не щадя голоса, вновь читает молитву сначала. Но спустя некоторое время, когда шлепки стали уже слишком болезненными и явно не приносили никакого удовольствия, мужчина начинает облизывать собственные пальцы, которые после подносит к напряжённой дырочке парня. Антон замолчал, стараясь понять что, блять, вообще творится. — Расслабься и читай, — он сначала массирует напряженное колечко мышц, вводя пальцы меньше, чем по первую фалангу. — Отче наш, Иже еси на Небесех, — Шастун тяжело дышит, млея от того, как нежно подушечки пальцев разрабатывают его проход. Боже… — Да святится… Имя Твое, да приидет… Царствие Твое… Священник начинает проталкивать пальцы глубже, тем самым заставляя парня выстанывать слова молитвы. Он ловко двигается внутри младшего, не принося дискомфорта, но подготавливая его к размерам собственного члена. — Хлеб наш насущный даждь нам днесь, — Антон стонет каждое слово, подаваясь бёдрами назад, а короткими ноготочками впивается в свои ладони, оставляя следы на линии жизни. Видимо, сейчас он умрёт. Только непонятно от чего: от того, что вся эта картина — его личный рай или всё же Арсений будет вдалбливать в мрамор до самой кончины Шастуна. Священник вынимает пальцы, слушая слова надоевшей молитвы. Но из уст парня она звучит слишком уж прекрасно: слова, данные Святым Духом так красиво разлетаются по церкви, приобретая такие грешные, порочные нотки стонов младшего. Превосходно. Он развязывает пояс рясы и расстёгивает несчастные две пуговицы, а после переходит к боксерам и брюкам, немного приспуская их. — Чтобы не произошло, не смей замолкать, — шепчет он прямо на ухо парня, легонько прикусывая нежную кожу мочки и проводит языком по ушной раковине, заставляя Антона вздрогнуть. А потом спускается поцелуями к шее, оставляя яркий засос, который вскоре станет фиолетовым. В то же время он оглаживал чувствительные бёдра мягкими, горячими ладонями, касаясь подушечками пальцев внутренней стороны. Арсений входит достаточно медленно, не имея ни малейшего желания порвать своего прихожанина, зато срывает приятный стон на слове «Долги», а потом толкается глубже, входя в парня по самое основание. Антон буквально выстанывает каждое слово, сильно прогибаясь в спине и закатывая глаза. Ему так хорошо, что не описать словами. А когда Святой Отец входит в него до конца, он скулит «Боже», сквозь сжатые губы, пока приятнейшая боль растекается по всему телу. — Молись! — кричит мужчина, начиная грубо и резко толкаться в парня, удерживая его за талию мёртвой хваткой. Синяки точно останутся, можно даже не сомневаться. — Яко Твое есть царство и сила, и слава! — кричит Антон, чувствуя, как из глаз начинают литься слёзы. — Отца и Сына, А-ах!.. Арсений с каждым толчком набирает темп, пока не доходит до слишком бешеного. Парень под ним извивается, словно змея, а из его груди вырываются крики, смешивать с великой молитвой. По церкви разносятся пошлые шлепки, стоны, крики и слова «Отче наш», который уже порядком надоел обоим. Но он вносил некую изюминку в весь процесс. — Аминь! — из последних сил кричит Антон и кончает, сжимая внутри член Арсения, который изливается прямо в парня. Они пару минут стараются перевести дыхание, пока Антон, задыхаясь, начинает опять молиться, лёжа на красной материи. Ему хорошо. Слишком хорошо, чтобы вставать и куда-то идти. — Я надеюсь, что ты раскаялся, Антон, — ровно, но с толикой заботы, говорит мужчина, поглаживая худые бедра младшего. — Да, Отец Арсений. Я больше не буду повторять своих грехов, — обещает парень, а в голове крутится фраза — «я придумаю ещё изощрённее».