Gone on funeral by mistake

Снаружи который час хлещет дождь, все дороги давно размыло, и если я захочу выйти за пивом или сигаретами, через пару шагов я окажусь по самые уши в грязи. Это, мать его, тропический ливень, если к утру вокруг вырастут пальмы, я совсем не удивлюсь. Если они окажутся, скажем, с кокосами – будет вообще великолепно. Никогда их не пробовал. Нет, совсем великолепно будет, если удастся отправить на улицу этого придурка, чтобы он сделал хоть что-то полезное за последние несколько дней. Я вытаскиваю из пачки предпоследнюю сигарету, чиркаю спичкой и смотрю в окно. За стеклом сверкает молния, через секунду гром грохочет так, что едва уши не закладывает. Я пытаюсь затянуться и понимаю, что случайно поджег сигарету с фильтра. - Твою мать… - кашляя, бормочу я, тыча пальцами в пепельницу. - Не переводи добро, дорогой, - в кухне Уизнейл звенит пустыми бутылками – надеется найти какие-то остатки, идиот, лучше бы отнес свою ленивую задницу к раковине и помыл, наконец, посуду. – Иначе мы рискуем сидеть здесь, как чертовы партизаны, пока не кончится гроза. - Отъебись, - коротко бросаю я, зажигая новую сигарету. – Правда, отъебись. - Как ты смеешь? – он тут же появляется на пороге – вскинутые брови, взъерошенные волосы и съехавший галстук; я наблюдал эту картину уже сотни раз, и не имею совершенно никакого желания наблюдать ее снова, а потому утыкаюсь в газету. Сказать по правде, я вообще не имею желания наблюдать этого выродка рядом с собой. – Как ты смеешь?! Я забочусь о нашем благополучии в самом ближайшем будущем, а ты… - Значит, пойдешь за выпивкой и сигаретами сам, даже если гроза не кончится еще неделю. Если за городом вначале я еще мог думать о чем-то, то после визита Монти и возвращения в Кэмден-таун писать расхотелось напрочь. Я мог сколько угодно пялиться в потолок, пытаясь вызвать хоть какие-то потуги у своего воображения. Единственное, что мне удалось бы вызвать, это рвотные позывы. Оставалось только по десятому разу перечитывать эту чертову газету и ждать, пока кончится гроза. Все, что угодно, лишь бы не слушать остохреневший Уизнейлов треп. - Ладно, придурок, я пойду. Я пойду за гребаной выпивкой, - он грозит мне пальцем и с совершенно сумасшедшим лицом направляется в прихожую. - Валяй, - я машинально переворачиваю страницу, зная, что меня ждет на следующей – убийство какого-то парня, ночью отправившегося в бар. Боже, каждый день мы вынуждены просыпаться и засыпать среди этого дерьма. Каждый день я вынужден выслушивать все это дерьмо по радио, от знакомых, от случайных прохожих и от Уизнейла. Надо срочно бросать это все. Действительно, на самом деле, плюнуть на все – и бросать. Боковым зрением я замечаю, как Уизнейл сгибается на пороге комнаты, так и не успев надеть пальто. - Блядь… - шепчет он, обхватывая себя руками и приваливаясь спиной к стене. – Блядь. Я знаю, что это за представление. На меня это уже давно не действует, и если он думает, что я собираюсь плясать вокруг него, жалеть и извиняться, то может ждать до второго пришествия. - Кончай придуриваться, - устало говорю я. Уизнейл вздрагивает, у него подгибаются колени и обиженно, по-детски кривятся губы. - Я не придуриваюсь, чертов ублюдок, мне плохо! – выдавливает он сквозь сжатые зубы и оседает на пол. За несколько шагов от дивана до него я вспоминаю, кажется, весь свой матерный запас. - Это инфаркт, это чертов инфаркт, - шепчет Уизнейл, глядя на меня широко распахнутыми глазами с огромными зрачками. От его злости не осталось и следа. – Я знал, что этим все кончится. Это чертов инфаркт, и я сдохну через несколько, блядь, секунд. - Не пори ерунды, - бормочу я, спотыкаясь о кучу какого-то мусора в полутемной прихожей. Конечности отчего-то плохо слушаются, но через минуту мне удается кое-как влезть в ботинки и нашарить несколько шиллингов в кармане плаща. – Не пори ерунды, Уизнейл, и если ты прикидываешься, если в твою дурную голову пришла мысль разыграть меня, я собственноручно сверну тебе шею, когда вернусь. Мне вслед доносится тихий, сдавленный ответ, но я уже хлопаю дверью и выбегаю на лестничную клетку. Спотыкаясь и едва не теряя незашнурованные ботинки, я спускаюсь вниз и только на крыльце понимаю, что ответил мне Уизнейл. Он сказал: «Не вспоминай меня слишком дурными словами». Вся моя одежда – плащ я так и оставил в прихожей – промокает за считанные секунды. Глаза заливает водой, под ногами скользит грязь, а единственный целый фонарь в нашем дворе, как назло, погас. Распахивая дверь телефонной будки, я благодарю бога за то, что бежать до нее не дальше, чем до пивного ларька. Шиллинг со щелчком исчезает в прорези исписанного какими-то иероглифами аппарата. Снова вспыхивает молния, в трубке шумит и потрескивает, и я уже заранее понимаю, что зря потерял столько времени, и надо было сразу тащить Уизнейла в машину и везти в больницу самому. Заранее знаю, что даже если будет связь, мне никто не ответит. Мне отвечает сонная дама с писклявым голосом. Я торопливо диктую адрес, мои слова тонут в очередном раскате грома, и она просит повторить. Я говорю громче, почти ору в трубку, и писклявая дама снисходит до меня коротким «Выезжаем». Несколько секунд я прижимаю трубку к уху, тупо слушая гудки и потрескивания. Я очень смутно представляю, что делать, когда у человека инфаркт миокарда. Кроме, конечно, того, что надо срочно вызывать врача. Кажется, где-то в аптечке оставался аспирин. Я не знаю дозы, зато через несколько шагов вспоминаю, что последний аспирин сегодня утром сожрал Дэнни, чертов ублюдок. Его нельзя и близко подпускать к нашему дому. Я тону в грязи по щиколотку – удивительно, как мне удается за всю дорогу ни разу не упасть – и клянусь, что велю Уизнейлу никогда больше не впускать Дэнни в квартиру. А если нам удастся уехать – то никогда не сообщать ему новый адрес. Если, конечно, нам удастся уехать. Если, конечно, Уизнейл будет жить. Конечно же, будет, везучая задница. Он как-то говорил, что у него больное сердце, но это ведь было не всерьез. В самом деле, это ведь было, черт подери, не всерьез?.. Уже взявшись за ручку входной двери, я некоторое время медлю. Там, за дверью, труп. Разумеется, труп – еще теплый, даже не начавший коченеть. Мой единственный друг умер из-за того, что пил и жрал слишком много всякой дряни. Я ему говорил об этом столько раз, а теперь он – труп, и я могу сколько угодно говорить то же самое, скажем, приглашению на похороны. Уизнейл встречает меня жалобным взглядом. Он по-прежнему сидит на полу, скрючившись, впившись пальцами в худые ребра. - Я вызвал «скорую», - я сбрасываю отяжелевшие от грязи ботинки куда-то в темный угол. Одежда мерзко липнет к телу, и я сразу же начинаю мерзнуть. Боже, даже на улице теплее, чем в доме, у нас умереть можно не от инфаркта, а от холода. Подхватив Уизнейла под мышки, я пытаюсь перетащить его в кресло, он вяло перебирает ногами и ругается сквозь зубы. Я понимаю вдруг, что даже не успел спросить, когда подъедет «скорая». Не исключено, что за это время я мог бы доехать до круглосуточной аптеки на другом конце города и вернуться. - Только не вздумай больше никуда уходить, - предупреждает Уизнейл, словно читая мои мысли. – Вдруг тебе придется исполнять мою последнюю просьбу. Оказавшись в кресле, он снова скрючивается, низко опустив голову. Даже из-под упавших на лоб волос видно, как заострились черты его побледневшего лица. - Черт, мне еще даже нет тридцати, - печально говорит он. – Представляешь, я еще даже не стал известным. Я так и не успел прославиться, твою мать. Твою мать, я, кажется, скончаюсь прямо сейчас. Он смотрит на меня в упор своими огромными глазами, и я открываю рот, чтобы ответить какую-то успокаивающую дурь, но в это время в дверь начинают стучать. Второй раз споткнувшись о ту же самую кучу вещей в прихожей, я с трудом сдерживаю себя, чтобы не выругаться вслух. Врач оказывается приземистым лысеющим типом со свинячьим лицом, бегающими глазами и пухлыми, похожими на сардельки, пальцами. От него, кажется, даже пахнет сардельками. Не исключено, что он перед тем, как приехать сюда, с аппетитом ел их прямо за столом своего кабинета. Я молча киваю на кресло с замершим в нем Уизнейлом. Этот любитель мясных изделий может выглядеть как угодно, если сможет его спасти. Врач бегло и, как мне кажется, как-то неуверенно осматривает Уизнейла и начинает копаться в своем чемоданчике. Откинувшись на спинку дивана, я равнодушно смотрю на часы – время тянется невыносимо медленно. Пахнет спиртом. В сарделечных пальцах врача блестит шприц. Через несколько минут я обнаруживаю себя у порога квартиры, запирающим за врачом и Уизнейлом дверь. Я отодвигаю подальше в угол замызганные ботинки и иду в ванную, где, наконец, сдираю с себя мокрую одежду. Несколько минут я провожу, забравшись в горячую воду по самый нос. Шумно вдыхаю и выдыхаю, пуская пузыри. В моей голове нет ни одной конкретной мысли, там пусто и звонко, как внутри барабана Лондонского симфонического оркестра. Переодевшись в сухое белье, я гашу свет, забираюсь под одеяло и понимаю, что, кажется, не смогу уснуть до самого утра. В другой день можно было бы читать газету или книгу, иногда поддакивая тому, как отзывается Уизнейл о последних новостях. Или пытаться дальше писать роман, очередную статью, заметку в дневник, пока Уизнейл воюет с бутербродами для позднего ужина. Или играть в карты, то и дело отпуская идиотские шутки в адрес общих знакомых. Или прогуливаться… нет, прогуливаться в парке в такое время лучше не стоит, есть слишком большая вероятность вляпаться в очередную дерьмовую переделку, о которой потом Уизнейл тоже будет по-идиотски шутить, и захочется заехать ему в морду, но, как всегда, нельзя будет не простить. Можно было бы сидеть в баре, строя планы на ближайший уик-энд, несмотря на то, что все наше время в последние месяцы – это один сплошной дерьмовый уик-энд с дерьмовыми пикниками на грязных обочинах. А теперь, кажется, не будет даже дерьмовых пикников, и этот старый ублюдок Монти приедет рыдать мне в плечо. Впрочем, на хер Монти, и я, конечно, не буду рыдать, я не рыдал с самого детства. К тому же, этот скотина Уизнейл поставил под сомнение нашу дружбу. А сегодня, буквально час назад, этот мудило поставил под сомнение все наши вечера в барах у радиоприемника, весь свой ежеутренний треп во время того, как я пытаюсь сделать хоть что-то значимое, наш идиотский кофе в тарелках для супа, нашу будущую блестящую карьеру. Что я отвечу почтальону, если на его имя придет телеграмма? Что я скажу на бирже труда? Кого я повезу из этой дыры, когда у меня, наконец, появятся деньги? Я комкаю одеяло в холодных пальцах и думаю о том, что мне не с кем больше обсудить русские пьесы. Не с кем поставить пластинку Лед Зеппелин с «Whole Lotta Love» и спорить о том, кто лучше – Джимми Пейдж или Джон Пол Джонс. Не с кем фехтовать на старых шпагах, неизвестно от кого и с каких времен здесь оставшихся. Мне некому даже будет прочесть очередную написанную главу – если я вообще еще когда-нибудь буду что-то писать – чтобы кто-то сказал мне «вот здесь дерьмо, а вот здесь круто». Никто не станет держать над моей головой старый сломанный зонт – давно пора его выбросить и раздобыть новый – даже когда я по случайности не забуду захватить с собой шляпу. Не предложит мне «Марго» пятьдесят третьего года, нагло позаимствованное из дядиных запасов. Хотя я, черт возьми, на самом деле всего этого не стою. Вслепую я нашариваю на столе коробок спичек и недокуренную сигарету в пепельнице. Вспыхнувшее пламя освещает комнату зловещим красноватым заревом. Кажется, я стряхиваю пепел прямо на одеяло. В слабом свете далеких фонарей из окна дым медленно извивается над моим лицом и уплывает в потолок. Последняя сигарета, доставшаяся мне одному, неестественно горчит. Отыскав на полу носки, я натягиваю их и на ощупь иду в соседнюю комнату. Дверь маленького перекошенного шкафчика под зеркалом противно скрипит. Из самого дальнего угла, из-за пакета с пожелтевшими от времени бинтами и склянкой с йодом я достаю маленький пузырек с таблетками и глотаю сразу две. Медленно возвращаюсь на диван, кутаюсь в одеяло и закрываю глаза. Под веками пляшут размытые блики не то от спички, не то от уличных фонарей. «Не вспоминай меня слишком дурными словами», - говорит мне Уизнейл и окончательно гасит свет. Темнота пахнет спиртом, дождем и дешевым одеколоном с серого Уизнейлова пальто. «Даже остановившиеся часы показывают точное время дважды в день». Это первое, что приходит мне в голову, когда я открываю глаза. Часы молча показывают половину девятого. На самом деле я понятия не имею, который час, какое сегодня число и сколько я пробыл в отключке. Если бы в этом доме был телевизор, я мог бы это узнать, но мы лишены обычных человеческих благ. Точнее, я лишен их. А теперь и единственного друга. То, что в квартире я по-прежнему один, я понимаю сразу. Небрежно одевшись, я выхожу из дома и бреду к телефонной будке. На улице удивительно свежо и ярко. Выглядывающее из-за туч солнце сверкает в редких лужах, заставляя щуриться и чихать. Будь я кем-то другим, я решил бы, что половина девятого по остановившимся часам – далеко не самое худшее время суток. Или смеялся бы, морщась от солнечных бликов. Возможно, спустя время, я даже стану этим кем-то. Если мне еще захочется смеяться хоть когда-нибудь. В телефонной будке я сначала набираю номер справочной, потом – как раз на последний оставшийся в кармане шиллинг – номер районной больницы. Хотя, конечно, стоило набирать номер морга, почему я не подумал об этом раньше?.. Мне отвечает вежливая женщина преклонных лет, и я так и вижу ее сквозь доносящиеся до меня слова: острые сухие губы, большие очки, высокая прическа, вязание, спрятанное под крышкой стола. - К вам должны были доставить пациента поздним вечером пятого числа, - сдерживая дурацкую дрожь в голосе, говорю я в трубку. – С инфарктом миокарда. Да, да. Вивьен Уизнейл, тридцать девятого года рождения. Да. Сказав «Подождите, пожалуйста», она исчезает, и я стою, глядя себе под ноги, и жду неизвестно чего. Единственное, что я слышу сейчас – это потрескивания в трубке и гулкие удары собственного сердца. Когда, наконец, я понимаю, что на том конце провода никто не подойдет, и собираюсь повесить трубку, мне в ухо раздаются приглушенный шум и знакомый голос. - Алло? Кто это? - Уизнейл? – я пытаюсь унять дрожь в пальцах и опираюсь спиной на стену будки. – Боже, Уизнейл, ты жив, ты не умер?.. - Да как ты смеешь меня хоронить? – негодует он, но в его голосе отчего-то слышится явное облегчение. – Этот врач, которого ты вызвал – полный мудило, у меня был чертов аппендицит. Они говорят, что мне нельзя пить, нет, ты только представь… Уизнейл продолжает возмущаться, но я почти не слышу его. Я смеюсь. Громко смеюсь, ржу, как идиот, как совсем съехавший с катушек чертов псих.