Между вод

Капитано не стучался, занося тело, завёрнутое в половую тряпку. Дотторе поднимался медленно, губы дрожали в куче вопросов и все неверны, не к месту. Алое зарево затопило зрачки, взгляд становился всё более размытым, но одна деталь была яснее других: отпечатки пощёчин. — Над ним издевались двое суток, — предвестник говорил вполголоса, боялся спровоцировать доктора, чьи руки не могли ровно держать скальпель. Тело бездушной куклой лежало на кушетке. Он видел тысячи таких, копался во внутренностях без капли отвращения и собирал из человеческих остатков роботов. Но этого не мог коснуться, что там, подступиться. — Не нашлось ничего лучше, чтобы прикрыть? — Дотторе рычал открыто, даже не пытался скрывать вскрытой ярости, желания вывернуть все суставы, выесть чайной ложечкой глаза и вырвать медленно, по зубу. Он найдёт тех, кто сделал это, перемолотит в варенье и подаст к завтраку новобранцам. — Господин Панталоне был оставлен таким, — легкая заминка — подбор выражений. Капитан не был глуп, он отлично знал масштаб гнева доктора. Того, кто мог погрести под ногами роботов города стоило обходить помягче. — Кто? — из груди не давится ничего большего. — Мы уже начали расследование, как только появятся данные, вам первому сообщат, — размеренно и по полочкам, но это неправильный ответ. И Дотторе подходит впритык, не испытывает и толики страха, смотря снизу вверх. Его уложат на лопатки при желании, но Капитано излишне правильный, чтобы поступить так с коллегой. Ему нужны веские причины. — Я тебя спрашиваю кто, — и они начали появляться. — Доктор, вы можете убить совершенно невиновных, — второй пытается. Но разве Дотторе в таком состоянии можно что-то объяснить? — Угадайте в какой степени мне насрать, — оскал и тремор рук, то ли в страхе, то ли в предвкушении расправы. — Иль Дотторе. — Спасибо, я знаю, как меня зовут. Мне нужны другие имена. — Расследование ведётся, — Капитано начинает, собираясь заговорить доктору зубы, но его перебивают сразу же. — Это я уже слышал. Если вы не понимаете, мне нужны их и-м-е-н-а, — Дотторе цедит по буквам и смотрит в чернь маски. Ему плевать, что там под ней, где глаза и куда они смотрят, плевать какое выражение лица. Кровь артериями течёт по радужке, переливается россыпью рубинов. А глаза распахнутые в неистовстве. — Позаботьтесь сначала о нём, — капитан вздыхает глубоко, видно с какой силой сжаты его кулаки, но держится. Пока что. И Дотторе отмирает, оглядывается, смотрит на тело долгие минуты. Вдруг кивает. Как заведённый подходит ближе и ритмично расставляет инструменты. Капитано лишний раз не дышит, чтобы не спугнуть настрой, пока доктор разворачивает Панталоне. Одна сплошная гематома, изредка заменяющаяся на рваные раны. — Ноги сломаны, — второй вынимает блокнот из-за пазухи и чиркает карандашом методично, пока умелые руки в шершавых перчатках прощупывают кости. — Нужно просвечивать, — Дотторе мрачен, оборачивает ладонь к предвестнику и манит парой пальцев. Как только Капитано подходит ближе указывает на раны — молчаливо просит записать. После переворачивает возлюбленного, крутится вокруг, подставляя нужные параметры под аппарат. Слышит, как разворачивается второй. Даже у таких было понятие границ — смешно. Доктор считает позвонки вслух, давит, щупает мягкие ткани. Сзади не всё так плачевно, если не смотреть ниже поясницы. От бедёр осталось одно мясо, а что касается промежности. Дотторе задерживает дыхание и выдох его — погибель. Он видел много ужасов в этой жизни, прочувствовал на своей шкуре, но понять за что можно совершить такое — невозможность. Их точно было несколько, это видно по количеству разрывов. Нитки трещат под пальцами — предвестник нервничает. Ходит кругами, замирает в мгновение под тяжелыми глазами Капитано и усмехается кривовато: — Я сделаю с ними в стократ хуже. Хлопает железная дверь — пора начинать работать и спирт жжёт кожу, он раскладывает тело на ровной поверхности, медленно печатаются снимки. Переломы со смещением, с дробью костей. Молоток значит. Он поиграется с ними молоточком. Дотторе на собственных руках несёт в операционную, и ему капельку хочется умереть. И чтобы рядом с Лоне в гроб положили, чтобы не открывал глаза и не спрашивал своим бархатистым голосом, что стало с теми людьми. Разумеется они давно в земле, милый, спи, спи скорее. Швы ложатся ровной канителью, доктор нашивает свежую кожу, чтобы не осталось и следа, распаривает, смягчая края и слыша тихое мычание, спешно увеличивает дозу снотворного. Кровь в пробирках на окне — формальность. Ему нужно знать, чем они опоили его Лоне, чтобы превысить дозировку в пару сотен раз. Доктор медленно одевает его, поглаживая нежно по щекам. Все следы уже стёрты, ничего не станет жутким напоминанием. Дотторе знал, как Панталоне любил своё тело, внешность, чуть более фанатично его обожал предвестник, и он целует в лоб, укладывая на мягкую постель, укрывает по подбородок одеялом и зажигает несколько свечей, чтобы не испугался темноты спросонья. Всё тело обернуто в бинты — мумия с его родины. Предвестник пишет краткую записку, раскладывая на неё таблетки и придавливает стаканом воды. На стол Педролино лаконично ложится лист с медицинским отчётом. Дотторе смыкает пальцы за спиной и ждёт прочтения, а первый действительно так и поступает, удивляясь про себя наличию. Доктор не отчитывался, он молчаливо выполнял и просто ставил в известность об итоге, не более. Что там было в процессе, — проходило через уши Панталоне и если он считал нужным, то упоминал. Второй смотрит куда-то сквозь и кивает роботом на складное согласие. Другого ответа просто не существовало — путь меньшего сопротивления. Дотторе даже не пытается придержать дверь от хлопка. Он отдаёт поручение экстренно сорвать двух срезов с операции и выслать к нему. От холода голоса фатуи передёргивает, они не смеют ослушаться. Несколько обогревателей в маленькой коморке и старый граммофон с коробкой пыльных пластинок — доктор бережно протирает каждую из них. Он готовит термос чая и несколько супов на выбор к примерному часу. Панталоне начинает ворочаться раньше и когда Дотторе заходит в комнату, партнёр уже пытается присесть, но все попытки тщетны. Переломанные ноги не слушаются, а задница стреляет такой болью, что слёзы выступают. Пара холодных рук укладывает его обратно — в пуховый плен и прикрывает одеялом по горло. Второй кормит с ложки, фырча на все попытки и рвения взять тарелку с ложкой самому. Он следит за мерным движением кадыка и помогает нажатием легче проскользнуть таблетке. Панталоне откашливается и вздыхает полной грудью — снова кашляет. Бронхит. Капитано сказал, что по предположению банкир пролежал на ледяном полу от десяти часов, как он при этом смог выжить — загадка. Дотторе совсем не хочется разгадывать. Он приносит побольше чая и сглаживающих микстур. Девятый шёпотом — голос сорван и от этого мурашки по спине, он кричал о помощи, молил, но никто не услышал, и грудь сдавливает железными плитами, ты жалок, Дотторе — произносит ровно три имени. Тело дёргается непроизвольно, слабой рукой Лоне удерживает его: — Не уходи. — Хорошо, хорошо, — доктор нервничает, хрустит костяшками в неловкости тишины и не знает, куда ему податься, за что хвататься. А Панталоне, кажется, достаточно одного его присутствия, — у меня есть книги...и музыка. Дотторе никогда и никому не читал вслух. Его голос чуть ломается, опечатки в речи не порицаемые, но стыдливые, вызывают в кукле на постели рваные вздохи — попытки смешков. Пластинка в бесконечности ездит по кругу, изредка сменяемая на очередную классику. Служащие сказали, он любил их переслушивать, говорили: замирал и глаза закрывал медленно, вспоминал о чём-то, качаясь в такт. Панталоне засыпает быстро. С его количеством ран и остатками снотворного в крови это нормально. Дотторе увеличивает мощность на обогревателях и кладёт несколько грелок под одеяло, спешит укутать поскорее, чувствуя, как вздрагивает тело от потоков холодного воздуха. Он всё ещё здесь, работает над пробирками со свежим материалом. С формулами, числами, буквами приятнее, чем с живым телом Лоне. Всё встаёт в упорядоченную систему и относится к столу Капитано. Доктор не спрашивает — предупреждает о факте насилия. Второй предвестник может и рад был бы наказать самому, по собственным правилам, но он смотрит в сужающиеся от ярости зрачки и разрешает лёгким кивком. Задушенные вскрики нечеловеческого страха застывают ледяным отзвуком в стенах дворца. Зловонье подземелий ядом въедается под кожу, воют ржавые цепи и мигает единственная уцелевшая лампочка, что скрывает мелкую точку на шее жертв — след шприца. Дотторе копошится, выверяя секунды, и облизывает губы в драгоценном нетерпении. Чернота зрачков напротив блестит теплом света, жаль, он не в конце туннеля, нет, там дорога в чистилище, и это кристально понятно по занесённому молотку. Его одежды — сплошь разлитое вино. А под ногами остатки тела, смех отлетает от узкости стен, те от ужаса жмутся всё ближе. Вот-вот сдвинутся, раздавят четверых. Двое оставшихся молчаливы, что водная гладь, и лишь смотрят безостановочно, хочется напомнить про моргание, но доктор потерял ораторский дар с первым ударом кувалдой по чужим ногам. Его месть грязна и порочна, как честь возлюбленного, но жалости нет, она умерла с тем маленьким мальчиком, что обнимал край одеяла во сне. Он жался к нему, как к родной матери, которая давно в земле, и тот приходил к камню на живописном холме, улыбался кротко и всё говорил — рассказывал о каждой мелочи, раскачиваясь в такт песнопениям птиц. Дотторе верил в живость окаменелости, забава, даже в собственную нормальность. Жаль, очень жаль. Мальчику пришлось выучить множество важных уроков. И главным из них была острая любовь — профессора называют такое одержимостью. Доктор всегда жал плечами в бессмысленности смены названия. Будто он мог любить по-человечески. Но Панталоне — это совсем другое. Он особенный, самый лучший, и ради него — что угодно. Стол скрипит под тяжестью книг, психология, старые пыльные и никому не нужные. Разве предвестникам придёт мысль копаться в собственных головах? Если туда полезть, то выход один единственный, и он не понравится. Совершенно отвратительно стерильно чистый, потому что лишь избавлением мира от таких, как они, можно добиться капли мёда. Дотторе ломает глаза о строки и всё трёт, так что красная теперь не только радужка. Под пальцами засохшие чернила, размазанные по полям тетради с заметками. Он уже нашёл нужный раздел — насилие. И теперь пытался понять разницу между сексуальным и обыкновенным. На его сугубо личный вкус: всё одно; и книжка написана, ну, крайне неразличимо в собственных понятиях. Лишь когда писанина ложится в руки Пульчинеллы, текст обретает смысл. Он говорит избирательно и, признаться, бесит, но ничего не попишешь. Доктор сидит, не двигается, развесив уши, и скрипит карандашом по бумаге — прошлый опыт в написании был учтён, а халат с кляксами брошен в стирку. Пятый пространно рассуждает на чужих личностях, хотя всё и так ясно, но Дотторе не спешит отказываться от спектакля. Что-то про неприятие отражается закорючками на белёсом полотне и предвестник вздыхает поглубже, потирая переносицу — собираясь с мыслями, переваривая. Его увесели быть максимально бережно нежным. Начиная с того, что это чистейшая противоположность Дотторе, заканчивая невозможностью происходящего. Любопытно, как старик в принципе себе это представлял. Доктор фыркает открыто, морщит нос до складок у бровей и откладывает маску на край стола. Он смотрит в стену, должно быть, несколько часов, пока от размышлений не отрывает стук и, по обычаю повернувшись к двери, сонные глаза приоткрываются в удивлении — звук исходит не от неё. Путём осмысления приходит лишь одна идея: очнулся пациент. Панталоне смотрит на него одним глазом, второй окончательно затёк кровью, и подносит руку с парой вырванных ногтей к горлу, то всё посинело, отекло. Дотторе молчаливо сбрызгивает тряпку хлороформом, прикладывает ко рту и носу, смотрит как медленно смыкаются веки и расслабляется тело. Он вводит двойную дозу снотворного и всё же ставит капельницу, сжимая губы в тонкую полоску. От неё теперь не отойдёшь и спать придётся чёрт знает как. Но доверить Лоне кому-то ещё? Ни за что. Дотторе приносит с главного помещения стопки книг и раскладывает замком подле кровати, листает как-то отрешённо, скользя взглядом сквозь строки, а перед глазами заевшей пластинкой диалог с пятым. Отзвуком сознания произносятся слова из раза в раз, точно мантра. И чернь зрачков липнет к дрожи ресниц и теням на щеках опороченного. Доктор надеется, что самый младший из срезов сможет полноценно осмыслить краткие записи. Солнце уходит под снега, темнеет стремительно, и зажигаются свечи, чтобы Панталоне не испугался очнуться в темноте. Дотторе меняет капельницу, зевает украдкой и трёт глаза, заливая кипятком молотые зёрна кофе. Это третья кружка за вечер, но первая в ночи, а сидеть придётся долго. От неисчерпаемой скуки предвестник собирает игрушечных зверей из остатков механизмов. О, а у него имелся целый склад подобных отходов, которые вроде и девать некуда, но выкинуть ценность жалко. Панталоне с лёгкой руки предлагал сжечь, но доктор упёрся всеми копытами, что в старых коробках ему нужно всё, вплоть до самой мелкой шестерёнки. Механизмы поскрипывают, блестят от остатков машинного масла в тёплом свете свечей. Дотторе наблюдает за игрой жестянок, опираясь о сложенные в замок руки. Он надеется, что зверьё разнообразит жизнь в каморке для девятого. Едва касается внутренней стороны ладони, сплошь укрытой бинтами, поглаживает в упоенной нежности и вздыхает неслышно, руки убирая. «Надо бы дозу обезболивающего увеличить» — в мыслях, в руках шприц. Доктор выпускает воздух, наблюдая, пока с кончика иглы не начнёт капать и вводит внутривенно, прикусывая губу от количества уже имеющихся проколов. Казалось, весь он испещрён синяками да ссадинами с едва подсохшей кровью, это знание и собственная беспомощность душила нещадно. Дотторе снова опускается в кресло и так же бесцельно перелистывает страницы древних писаний, закорючки в названиях глав ничего не говорят, и талмут с хлопком закрывается. В шестой кружке звенит серебряная ложка, за маленьким окном занимается рассвет, в объятиях халата запах кофе, на губах давно позабытые песни детства. Доктор готовит завтрак, наблюдая, как утекает жидкость из капельницы. Ставит поднос с горячим на рабочий стол поверх чертежей и вынимает иглу из-под бинтов, вновь прикрывает кожу, будто прячет белолицую невесту от солнечных лучей. Панталоне пришёл в себя ближе к девяти утра, как по расписанию, Дотторе давно ушёл, оставляя за собой лёгкий запах крови, медикаментов со спиртом и игрушечных зверей, которыми от невыносимости одиночества занимал себя банкир. Он почти весь день проспал, так организм пытался восстановиться, давая бодрствовать жалкие часы, в которые возвратившийся предвестник напевал колыбельные под изнеженную классику и едва касался бинтов, спрашивал о состоянии, но Панталоне не мог даже рукой шевельнуть. Всё необходимое для жизни поступало сразу в кровь или в крайнем случае через болезненное горло. День за днём, неделя за неделей, он учился заново ходить, говорить и писать. Первые шаги дались с большим трудом и искрами из глаз, но спустя месяц с тростью Панталоне смог впервые сам дойти до своего крыла. За спиной шагал младший рука об руку со старшим. Как две ипостаси поддержки, один отвечал за моральную: шутил нескончаемо и подтрунивал, всегда крутясь под носом и позволял лить в своё машинное сердце чувства; второй за физическую: он старше, умнее, крепче телом и разумом, последняя и совершенная в своей стихии версия Дотторе. Панталоне бы сказал усовершенствованная, от того излишне отдавала роботом, бездушностью с пустыми глазами, наполненными кровью, потраченной на его создание. Оба предвестника его не особо любили, создатель предпочитал отсылать на самые сложные миссии, будто действительно надеялся, что тот героем погибнет в одной из них, но срез возвращался с идеальными результатами, получал новое задание в глубине континента на другой стороне мира и исчезал на несколько лет. Впервые его вернули досрочно в качестве помощника для пыток. Панталоне не вникал, он удостоил работу лишь одним взглядом. От тел ничего не осталось, кроме ободранных костей без органов, хрящей и мышц, а вот сердца Дотторе сохранил в целости, уложил в коробочки ещё бьющимися и принёс к любви, спрашивая совершенно серьёзно, не желает ли банкир в свою коллекцию три головы. Но ответ был отрицательным, и даже на праздничном ужине в честь его выздоровления видеть их не хочет. Второй был жутко исполнительным в тот день, лишь позволил себе отправить останки в их природном хаосе к порогу Капитано. Панталоне ещё два года проходил с тростью, она была лакирована под чернь распущенных прядей и отлично лежала в руке, даже не угнетала немощностью, как думал доктор, выбирая несколько моделей разом. Он сам инкрустировал драгоценными камнями, потому что не нашёл специалиста, который смог бы сделать это достаточно идеально. Банкир остался доволен, теперь его образ казался ещё более статным, а история складной — ведь хромает он на одну ногу из-за ужасной битвы и даже череп того монстра сохранился. Старший принёс и впервые за жизнь преклонил колени, преподнося. Он не был против, это было его подарком, как оказалось. Дотторе клялся, что это не он подговорил и валил всё на самого мелкого, что вился потревоженной струной и так же отрицал своё причастие. Улыбались по-заговорщицки все трое. Банкир плюнул, повесил в кабинете трофеем и плёл Тарталье легенду про создание древности, украдкой обнажал старые шрамы на руках — достояние детства. И всё было бы позади, кроме утерянной части жизни, что касалась интимной любви. Они пытались, ещё когда банкир ходил с тростью, садились на постель и было всё идеально от обтягивающей водолазки на Дотторе до приглушённого света и свежего запаха стирки, но всё, что мог Панталоне — это обнять его за плечи и извиниться полушёпотом. Доктор понимал, не противился и всё чаще на его столе находились книги не по медицине и исследованиям. Они спали в одной постели, потому что предвестник теперь на дух не переносил холода и одиночества. С утра до ночи в его кабинете хоть одна живая душонка ошивалась. Младший игрался реагентами, старший вполголоса рассказывал про походы, оригинал ласкал руками шею и оголённые запястья, получая едва ли не мурчание в ответ. Падкость на ласки у Лоне никто не отнимал, но стоило попытаться стянуть с него что-то более, как желание трескалось льдом по весне. Много часов работы утекло с тех пор, когда он смог, когда в одной ночной сорочке сел на чужие бёдра рассветным утром и всё что попросил: «Будь нежен со мной». И было безмерно хорошо наконец слиться, слушать стоны охрипшим спросонья голосом и ловить отблески солнца в чернильных разводах радужки. Дотторе шипел откровенно и сдерживался, вполне искренне боясь сжать излишне сильно, поранить хоть малейше, цепляясь глазами за полную картину двухгодовой работы. Не было и следа в лице, жалкого напоминания о прошлом, и Панталоне смеживал веки, насильно душа всплывающие воспоминания, а после распахивал с режущим криком, чтобы смотрел только на него и поцелуи ложились покрывалом на грудь, убаюкивали под ритмичные движения снизу. Всё давно зажило, но душа кровоточила открытой раной, которую доктор зализывал наслаждением единения. И было безмерно прекрасно наблюдать за вздымающейся грудью и измазанным белёсым подтянутым животом. Лоне целовал ревниво и допытывал бесконечно о других партнёрах для душевного спокойствия, Дотторе в ответ молчаливо прижимал к себе, укладывая носом в основание шеи и гладил по голове, пропуская сквозь пальцы игривых змей, что всё вились к кончикам. Говорить было тяжело, хотя казалось, что уж может быть хуже обсуждения группового изнасилования, но жизнь доказала, что всё может. Песни лечили, его стройный голос, что чуть басит на низких нотах и напоминает дребезжание на высоких, любой преподаватель вокала давно бы задушил голыми руками, а Лоне с упоением вслушивался, отбивая такт парой пальцев по складке одеяла, в которое они закутались на манер кокона бабочки и бесцельно жались к друг другу, рождая тепло прикосновениями, и пряди щекотали ещё мокрые бёдра, которые банкир без капли стеснения обтирал о чужие с настолько невинным выражением лица, что смеяться хотелось неудержимо. А смех подхватывали, глушили губы о губы и снова они болтали, обсуждая с упоением всё, что пропустили за несколько лет холодно-тёплых отношений. И было про любовь, про войну и трепет, что отражался в том, как Дотторе подносил тонкие пальцы к губам и просил прощения за все свои ошибки, всплывшие трупами со дна. И сколько рассказов исчезло в ушах стен, передаваемые эхом длинных коридоров дворца. Дотторе вёл его в танце в одиноком зале и, о, как были изящны разводимые руки, изгиб спины. Стучали о паркет чешки, со спины всегда поддерживала пара ладоней, поднимала ввысь в лёгком шпагате, а змеи выли, стянутые в высокий пучок. Он наклонял голову, вынуждая следовать за остротой скул взглядом и снимал обувь, оставаясь босиком в штанах, затянутых лентами у лодыжек, и лёгкой футболке, что визуально делала его плечи ещё уже, но как хорошо они ложились в размах объятий. Это уже не был балет или вальс, которому они все были обучены, нет. Что-то другое, резвое и острое, точно выпущенная стрела. Волосы растекались по плечам, было потрясающе ловить всплески импульсивной любви в черни глаз, когда подносишь прядку к губам. Дотторе не мог себе отказать, вновь обхватывая тонкую талию и ведя на середину зала. Панталоне слушался его рук и это единственный момент подчинения, в котором он молчал покладисто и чуть опускал голову, делая глубокий поклон для партнёра, завершая акт. Предвестник не мог наглядеться на него такого, и вовсе не потерял он ни в движениях, ни в их привычной грации. Мальчишка, рождённый в снежной буре по ошибке, его кровь на вкус лучше королевской. Он должен был быть там: среди блеска золота и банкетных залов с потолками в облака, распивать вино из хрусталя и вести прелестную даму в вальсе. Но пред ним девятый предвестник, улыбается сахарно и протягивает голую ладонь в ожидании продолжения. Это было им уроком, из которого каждый вынес по правилу. Дотторе стал обнимать ночами влюблённой нежностью, а Панталоне принимать расслаблено, проявляя тяжесть окрепших рук лишь за дверьми могильно тихой лаборатории.