Полынь и шалфей

То, как Регис лечил, было волшебством. Лютик знал это, как никто другой, потому что, на самом деле, за все эти годы так и не смог забыть прикосновений Региса. Не в каком-то дурном смысле, нет-нет, — в самом простом и человеческом: руки Региса были... Невероятными. Лютик видел, как Регис осматривал Присциллу, касаясь осторожно, но так, что она даже не дрожала. Поддавалась, сама к нему тянулась — Лютик помнил, что Регис был очень нежным, таким, каким никто больше не мог быть. Он видел в людях хрупкие сосуды и обращался с ними, как с сокровищем, — разве какой-то человек был способен узреть в других сокровище?.. Нет, никто не мог. А еще Регис знал, что люди были на него очень похожи и тоже любили ласку. Добротой можно было лечить, и Регис знал это, как никто другой. Наверное, потому ему и хотелось доверять — подсознательно, не спрашивая и не уточняя. Поэтому — и потому что казалось, будто Регису были открыты все тайны вселенной, что было, конечно, не так. Но Лютику нравилось обманываться. Он не слышал разговора Региса с Присциллой — она говорила слишком тихо, едва слышно, — но видел, как он держал ее за руку, как когтистыми пальцами проводил по ее шее, как неторопливым, сочувствующим взглядом изучал подрагивающие жилки за ее ушами. И вспоминал, как Регис лечил его, когда они сидели у костра вшестером, всей ганзой. Как делал ему перевязки, как методично обрабатывал рану — замирал на миг, прижимаясь грудью к плечу Лютика, и глубоко вдыхал — а потом, улыбнувшись по своему обыкновению лишь губами, накладывал чистый бинт. В такие моменты Лютик даже был немножко рад своей травме, ведь, по правде сказать, с Регисом просто было... Спокойно рядом. Хорошо. На улице было свежо, и новиградский вечер баловал жителей города легким ветерком. После жаркого дня приятно было выйти на балкон и подышать этим самым вечером — а еще лучше это было делать с давним другом. Регис подошел бесшумно, как и всегда. Впрочем, Лютик не исключал, что он мог и просто появиться за его плечом — так же, как раньше выходил из тени деревьев, когда Геральт был сильно против его присутствия из-за недостаточной своей просвещенности относительно сущности Региса. — Она будет в порядке, — мягко сказал Регис, вставая рядом, и посмотрел вдаль, туда, где садилось солнце. — Конечно, не сразу, но голос вернется. — Слава богу, — чуть дрогнул голос Лютика, и он склонился над перилами балкона. Заговорил тише. — Больше всего она боится, что так и останется почти немой. И я... Тоже этого боюсь. Она поет волшебно, ах, Регис, знал бы ты, как она поет... Как она... Пела... Регис сдержанно улыбнулся. От него пахло травами, пахло сильно — он, кажется, когда-то давно говорил, что это нужно, чтобы животные его не пугались, но сейчас никаких животных поблизости не было. Был только Лютик, и Регис, наверное, даже не догадывался, как сильно Лютику за эти годы хотелось вновь почувствовать запах полыни и шалфея. — Я позабочусь о том, чтобы она вылечилась. Мне все равно нужно где-то... Залечь на дно. — В «Хамелеоне» можешь оставаться хоть навсегда, — пробормотал Лютик. Отвел глаза, а на самом деле ему хотелось смотреть и смотреть на Региса. Его силы воли хватило лишь на пару мгновений, а потом он просто уставился на него в упор. — Я... — замер. Не смог сразу подобрать слов. — Я так рад видеть тебя живым, Регис. Регис опустил взгляд на улицу, что была под ними. Лютик присмотрелся: кажется, что-то все-таки в нем изменилось. Седые брови стали гуще, но глаза были такими же добрыми — какими Лютик их и запомнил. — Я тоже рад, что ты в порядке, Лютик. Ты правильно поступил, что остался тогда в Туссенте. Мир бы многое потерял, случись что с тобой. Лютик грустно усмехнулся; моргнул, и за это мгновение Регис оказался так близко, что от запаха корицы, пробивавшегося через аромат полыни, ему захотелось чихнуть. — Я польщен, что ты все же выбрал «Полвека поэзии» в качестве названия. Лютик вздрогнул; резко обернулся. Регис улыбался уже иначе — не печально-добро, а вполне себе весело, если не сказать задорно. Примерно с таким же выражением лица он рассказывал графиням и баронессам солнечного княжества, что вампиров убивает серебро, а сам в тот же миг размахивал серебряной вилкой. — Ты читал? — Конечно. С некоторыми описанными событиями, свидетелем которых я был, согласиться не могу, но представлено все крайне красиво. Я бы поверил. — Ох, да иди ты, — тут же надулся Лютик. — Это называется художественным приукрашиванием. — Я и не спорю, Лютик. Тем более, я там описан так, как никогда и мечтать не мог. Лютик вновь моргнул, и Регис — на сей раз медленно, — подошел к нему, но все же замер на почтительном расстоянии, соблюдая личное пространство. Да, Регис был все тот же, каким Лютик его помнил — и каким описывал в «Полвеке поэзии». Ведь, дописывая ту часть мемуаров, Лютик был уверен, что Регис погиб — окончательно и бесповоротно. Скорбел искренне и хотел увековечить самого человечного вампира, какого только знал, потому что считал — люди должны были знать, что он, вот такой невероятный Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, когда-то ходил по этой земле вместе с ними. Лютик сжал пальцами перила балкона почти до боли и опустил взгляд, а Регис тихо вздохнул. — Ты правда ее любишь, Лютик? Тот поднял голову. — Мою Цираночку? Никогда никого сильнее не любил, поверь, — неловко улыбнулся он. Встретил многозначительный взгляд и быстро закивал, быть может, глуповато, но такой уж Лютик был. — Я останусь с ней, а когда ты вернешься, она уже будет петь, — склонил голову Регис. Лютик поджал губы. — Значит, мне нужно быстрее уехать, чтобы быстрее вернуться. — Передай Геральту, что у меня все хорошо. Пожалуйста. Лютик не сдержался. Протянул руку, схватил Региса за его ремень поперек груди и притянул к себе, крепко-крепко обнимая — и чувствуя, как запах шалфея, розмарина, полыни и корицы щекочет нос. И пробормотал ему в плечо: — Я ужасно скучал. А Регис осторожно, вежливо, нежно обнял его в ответ.