***
Сельма — медсестра София — со стуком отложила телефон и привычно запустила обе руки в свою кудрявую шевелюру. Вокруг шумел больничный кафетерий, на столе перед нею уже минут пять как стыла напрасно разогретая плошка с домашней лазаньей. Парой этажей выше… София попыталась представить себе Луи. Наверное, снова валяется в комнатушке-боксе, или выбрался, но не дальше дивана в коридоре: на улице сплошной стеной шел поистине тропический дождь. Итак, Луи валяется и прехитро ухмыляется… или нет? С каким вообще лицом можно писать такие вещи? И что ему вообще ответить?! В игре дружба, любовь не значат ничего, как и вражда: все они — понарошку, для забавы. Но София снова со свежестью первого впечатления ходила по тем же граблям, сама тянула в игру реальность, и Луи позволял ей. Он — пациент! — и правда прикипел душой к их санаторию, к выдуманному новыми друзьями приключению… И к ней, случайной медсестре. На маленьком экране телефона простиралось полотно текста, где они, разделенные в реальности незримым барьером больничной кровати, могли быть вместе. «Луи печатает.»***
— Куда мы… — Сельма поняла, что уже задавала этот вопрос несколькими километрами раньше. — И зачем мы летим к морю? Энрико не ответил. Попугай качнул крыльями, снижаясь, как самолет; Ласточка по прежнему следовала за ним по пятам. Впереди сквозь туман вырисовывалась темная глыба. Остров? Из марева сверкнул знакомый луч, как бы ощупывая пространство, схватился-пристал к Попугаю, зазвенел натянутой струной: не то маяк, не то якорь. — Однажды в море грозном найду я этот остров, — промурлыкал летчик, — найду я этот камень, найду я этот ключ! — О, — облегченно вздохнула Сельма, — просто личный квест! — Хмм-мм. — Что за песня? — Ты ее не знаешь, я перевел.** — Так спой, птичка, не стыдись! — рассмеялась Ласточка. Энрико сложил крылья и мягко приземлился. На овеваемом моросью островке посреди моря форменная белоснежная рубашка, брюки со стрелками и лаковые ботинки пилота смотрелись дико и чуждо, и только сине-золотые растрепанные крылья за его спиной были здешние, честные. Сельма приземлилась следом, по-собачьи встряхнула перья и кожаную байкерскую косуху — от нее, разведчицы, хотя бы официоза не требовали. Луч маяка тянул и звал, и Луи… простите, Энрико следовал за ним по прямой, хотя под ногами то и дело выныривала протоптанная тропинка. — Еще одно промчалось лето Но не решило ничего, Но знаю я — на свете где-то Есть ключ от сердца твоего, — напевал он, радостно щурясь, и капельки дождя повисали на его длинных ресницах. Сельма нахмурилась. Что-то не нравилось ей во всей этой затее, но что — она никак не могла уловить, как и смысла вроде бы переведенной на ее родной немецкий песни. А маяк… Летчица-птица не знала, чего ожидала. Обычного земного маяка, башни с прожектором на верхушке? Воткнутого в землю колышка с прикрепленной бирюлькой из вездесущего здесь чудо-камня, добывать который и прилетела вся их экспедиция? Но точно не того, что увидела. Перед ними возвышалась настоящая глыба того самого камня: белесо-прозрачного, как горный хрусталь, и… да, как в песне, его можно было назвать горючим! Камень-ресурс, универсальное топливо для полетов во сне. Ведущая к нему тропинка была испещрена следами когтистых лап: свидетельство настоящего паломничества; сам же камень — изрезан рунами, письменами, памятными надписями, а над ним, оплетая его корнями, уходило в небо гигантское древо. Дождливый Лес, великий Лес — на всех уровнях один, шумел мокрыми листьями за стеклами Санатория, на полигоне летчиков, уходил корнями в белый-горючий камень не-реальности… Энрико опустился на колени у камня, опираясь о землю сгибами крыльев, и целенаправленно запустил руку в тайник у самых корней. — Ключ, — еле ворочающимся языком пробормотала Сельма, глядя на резную деревянную шкатулку в руках коллеги-летчика. — От сердца моего? Осознание, что именно ей не нравилось, наконец-то пришло, и Ласточка быстро накрыла шкатулку когтистой рукой с торчащими из рукава косухи перьями. Посмотрела на свои ноги: они тоже были когтистые, птичьи, шнурованные берцы исчезли, как исчезли лаковые ботинки Энрико. Здесь, в эпицентре подсознания, пилоты были всего лишь дикими птицами, и законы у них были птичьи… — Включай голову, Рико, — резко одернула влюбленного летчика Сельма. — Ты что творишь? — Я… — заикнулся испанец. — Чего ты добьешься? Ты хотя бы знаешь, как работает эта вундервафля?! — Камень Алатырь, — наконец подхватился Энрико, подобрав челюсть, — обладает целительной и приворотной силой… — Я поняла! А вот ты-то понял? Приворот — это против моей воли… помимо, то есть! Помимо, — тут же смягчилась Сельма. По правде говоря, Попугай вполне нравился ей, и обычно — обычно! — никаких покушений на ее свободу за ним не наблюдалось. — Я!.. — отчаянно, совсем попугаичьим голосом вскрикнул Рико и всплеснул руками, выронив шкатулку. Деревянная крышка, почему-то совершенно нетронутая лежанием в сырой земле, отскочила… Несколько мгновений пилоты-птицы стояли, опустив головы, и просто смотрели на два маленьких белых шарика, выпавших на траву. Керамических, с тоненькими штырьками с одной стороны и алыми, словно капли крови, крестами с другой: серьги, которые настоящая София больше не надевала с тех пор, как приехала в Санаторий. То, что связало их: больница.*** — Я хотел найти ключ, — упавшим голосом проговорил испанец, — найти подход. Узнать, чего ты хочешь и что тобою движет. Не заставлять! А это… — Тебе ничего не говорит, — ухмыльнулась Сельма. — Мне ничего не говорит! По логике, ты должна была бы надеть эти серьги, чтобы запустить некую реакцию… — Но здесь у меня не проколоты уши! — расхохоталась летчица. Энрико отчаянно покраснел, теребя мочку собственного уха, в которой привычно болталась серьга-штекер с неограненным кристалликом чудо-камня: все «птицы» носили при себе подобную безделушку. — Ты мог просто спросить меня, романтик, — уже спокойно улыбнулась Сельма и, обтерев серьги платочком, протянула обратно. — А спросил эффектно! Попытка засчитана. Проблема в том… Летчица вздохнула, опустив крылья вниз, как усталые макаронины; улыбка становилась печальнее и наконец окончательно сползла с ее лица. — Проблема в том, что я сама не знаю, чего я хочу, Рико. Я просто плыву и плыву по течению, пока все в жизни сосет из меня последние силы. Приплыла сюда, в самую нижнюю точку — и все равно не знаю! Домой, Рико, я хочу домой, но не понимаю, где это «домой»! Не наверху и не здесь, но где же тогда? Я так устала… Энрико жестом фокусника ссыпал серьги обратно в шкатулку, демонстративно хлопнул крышкой и взмахнул рукой — шкатулка исчезла, ушла в личный инвентарь. Здесь, в экспедиции, не София… Сельма была в ответе за него, беспомощного, а каждый сам за себя и, в некотором роде, все — друг за друга. — Я тоже не знаю, — решительно сказал он, — но мы можем искать вместе. Можно я обниму тебя, andoriña? Чисто по-дружески? Может, это и был тот самый ключ, но в тот момент Энрико уже было все равно. В жизни были вещи важнее, чем симпатичное девичье личико; любовь — понимал он — чувство гораздо большее, чем влюбленность. Нечто, ради чего стоит рискнуть. Ласточка и Попугай стояли под дождем у горючего камня — клубок из мокрых перьев и когтей, следы их ног смешивались с тысячами таких же вокруг, и если кто-то из них и плакал, то разобрать это в общей мороси никто бы не смог. Затем две крылатые тени тихо поднялись над островом, одна за другой, и тихо направились обратно, на покрытый тропическими лесами материк, а сверху на них все так же падал июльский теплый дождь.***
Уже давно наступила ночь; за окнами Санатория было темно, когда София и Луи наконец поставили последнюю точку в конце своей сольной главы. Они могли, конечно, встретиться после смены — но, честно говоря, ни у одного из них попросту не хватило духа. «Я не знаю, что это будет,» — подумала София и, проверив еще раз будильник на завтра, отложила телефон на прикроватную тумбочку, — «но сейчас я, кажется, совсем немножко чувствую себя дома.»