«Однако же обличье, что принимают Великие, не всегда подобно облику королей и королев среди Детей Илуватара; ибо иногда они облекаются в собственные мысли и видимы как образы величественные и грозные». «Айнулиндалэ» (пер. С. Б. Лихачевой)
* * *
— Твои дети будут убивать моих детей. Йаванна плакала безмолвно. Слезы просто стекали по щекам к подбородку и капали вниз. Длинная золотисто-рыжая коса, перекинутая на грудь, потемнела от влаги. Вся тёплая радость, дополна заполнявшая Аулэ, пока он устраивал Семерых Отцов Гномов в семи разных глубоких пещерах, под самыми высокими горными вершинами — пусть долгий, но сон! сон, а не смерть его Детям! — разом исчезла. Его жена плакала. — Прости, — сказал, и сам себе не слишком и поверил. Попытался еще раз: — Прости, пожалуйста. Им нужна древесина, они же… живые. Сказал и понял, как ошибся. — Живые? — Йаванна задохнулась от гнева. — А мои — нет?! Она развернулась и вышла из светлых покоев их общего, такого несхожего, дома. И Великий Кузнец, могущий двигать горы и заплетать гранит узорной тесьмой, беспомощно остался смотреть ей вслед. Йаванна не вернулась на следующий день. И на следующий — тоже. А на третий любопытная виноградная ветвь, тянущая свои усики из сада в дом, начала умирать. Тогда Аулэ затушил горн, снял рукавицы и пошёл искать жену. Сады Йаванны поражали жизнью. И если сначала шли поля, где колосья склоняли тяжелую голову, и сады с яблонями и грушами, апельсинами и сливами, то за ними, за всей этой упорядоченностью и плодородием, радующими глаз, потянулось то, что садом-еще-не-стало. Буйство красок, переплетение деревьев, ветви и лозы, цветы и плоды… Здесь жизнь кипела, звенела, росла, трескалась, ползла, переливалась, свистела и топала. Здесь Йаванна творила и пела всё, что потом разойдется по Арде и добавит свою ноту в общую Песнь. — Взы-ы! Аулэ взмахнул рукой и поймал пчелу. Держа осторожно, за крылышки, наставительно сказал: — Если ты меня укусишь, ты умрешь. — Взы-ы-ы-ы! — зло и неразборчиво ответила пчела, напрягая изо всех сил пушистое тельце. Острое жало самоубийственно стремилось вонзиться вале в пальцы. Плохо дело. Значит… — Оставь её. Это был приказ, и Аулэ склонился перед ним. Подкинул пчелу в воздух, и чужая воля перехватила ее, не дав броситься в атаку, направила в заросли дикого шиповника с невозможно огромными белыми цветками. — Зачем ты пришел? — спросила Йаванна и вышла на поляну. Заросли расступились перед ней — отползли корни в сторону, отвели ветви деревья. — Просить прощения, — ответил Аулэ, любуясь, как по нежно-оливковой коже жены скользят пятна света далеких Древ. Редко Йаванна Кементари сбрасывала облик, что стал привычен глазам айнур уже очень давно. Сбрасывала либо в великой радости, либо в столь же великом гневе. — Я был неправ. Твои дети столь же живы, как и мои, и право жить имеют не меньшее. Но им нужно… — Но? Что же такого, Кузнец Мира, нужно твоим детям, что будут они вырубать леса и пережигать тела моих детей на черный рассыпающийся в руках уголь? Сдирать с лесных исполинов кожу и пускать на стропила для своих шахт? Длинных, безграничных шахт, потому что детям твоим не ведомо будет чувство меры, всегда и всего им будет мало, вот увидишь, всегда! И с каждым разгневанным словом подходила ближе Подательница Плодов, и вбивались во влажную плодородную почву её крепкие копыта. Вышла к мужу и посмотрела на него даже не на равных, а сверху вниз. Нагая, сильная, Владычица олвар и келвар. Аулэ прикрыл на мгновенье глаза, сдерживая желание. Айнур властны над телесным обликом, но что делать, если и дух того же требует? — Жить, — ответил он. — Им нужно жить, Владычица жизни. И кому, как не тебе знать, что так было и будет от века: одно уходит, чтобы появлялось и жило другое. Горы рассыпаются в прах и из праха создаются, деревья умирают и гниют, а из них рождаются новые. Живая слеза твоих подопечных станет камнем-янтарем в моих владениях, а мой гранит раскрошат корни горного шалфея и чабреца. Жизнь и смерть — едины, — он взял её руки в свои. — Нам ли это не знать, Владычица? Йаванна вскинула голову, но видно было — уходит гнев, перерастает в иное чувство. Потекли, повинуясь не воле, а сердцу, светло-рыжие пряди волос, как змеи, — по соединенным рукам к телу мужа. Уменьшился рост — вот уже и глаза в глаза супруги глядят… — Оставь, — не выдержал Аулэ, когда увидел, как светлеет её кожа под его поцелуями. — Оставь так… Скинул одежду, а хотелось — плоть скинуть, чтобы душой к душе. Поднял на руки и опустил, прямо здесь, где стояли, не в землю и перегной, а в торопливо растущий мягкий и прохладный клевер. Провел рукой, привычной к искрам и пламени, по колену, где переходили копыта в ноги, и выше, по бедру, где курчавая шерстка расступалась, становясь мягкой тёплой кожей. Поцеловал — где золотились волосы внизу живота. Поднял глаза на жену: — Жизнь? — Жизнь, — ответила Йаванна и вскинула руки, обхватила мужа за плечи. — Жизнь. И сама двинулась навстречу. Вздрогнула, когда стали одним целым. Застонала, когда двигался он резко и сильно. Оплела, вросла в него, дальше некуда, услышав ответные стоны и сбитое дыхание. Расцвела васильками на кончиках волос, сжимаясь вокруг него, всё плотней и сильнее… Кто брал и кто отдавался? Да разве различить, в жизни-то?.. — …красивые, — Аулэ подставил руку, и синяя бабочка, одна из сотен, что облаком взлетели из клевера под их телами в миг полной радости, уселась ему на палец. — Да, — улыбнулась Йаванна. — Красивые получились. Они лежали, переплетясь руки, а на огненных волосах Кузнеца Мира и на золотистых Подательницы Жизни сверкали кусочки неба. — Какие они будут? — спросила Йаванная. — Твои дети? Жадные в страсти, это я уже знаю. Аулэ усмехнулся, поцеловав жене плечо. — И просто жадные, да. И умные. И верные. Храбрые будут. И сильные… Смогут рубить камень и строить, как никто иной. Да, они будут очень сильными, самыми сильными из всех. — Сила еще не всё, — протянула Йаванна и поднялась на локте. Посмотрела на мужа задумчиво. — Совсем не всё… Он поглядел ей в глаза, где заблестели звездочки, золотистые на синем. Лукавые звездочки. Начал приподниматься и… И был опрокинут обратно в клевер. Тонкий полевой вьюнок пригвоздил Кузнеца Мира к земле. Не дернешь, не уйдешь. А Йаванна над ним, поверженным, задумчиво смотрела на свои руки — от кончиков пальцев у неё вились длинные зелёные плети, они двигались как живые, обрастая на глазах бутонами. — Сила — это не всё, — повторила Йаванна Кементари и склонилась над мужем. — Я об этом ещё подумаю… Тонкие, хрупкие плети у полевого вьюнка, а не дернешься, не уйдешь. Не захочешь.* * *
"— Когда бы деревья могли говорить в защиту всех творений, имеющих корни, и карать тех, кто причиняет им зло!
— Странная то мысль, — молвил Манвэ.
— Однако так было в Песне, — отвечала Йаванна"
(«Сильмариллион», глава 2 «Об Аулэ и Йаванне»).