Цена славы

      Звукозапись закончилась, а пульсация продолжала отбивать чёткий ритм угрозы. Неизвестно, сколько времени прошло с того момента, когда Ведущий оставил его наедине, прерывая задуманное, позволяя работнику поневоле отдышаться. Поначалу в выделенной на ночь комнате действительно было легче; казалось, будто давящий страх отступил на второй план, стоило диктору «Смертельной вечеринки» скрыться из виду. Однако достаточно скоро Джош понял, что Тамада здесь не единственный, кто заставляет сглатывать подступающий комом к горлу испуг, не допускающий сделать ни вдоха; бояться стóит всего Отеля смерти и каждого из его обитателей, будь то живого или мёртвого. Окружившая темнота не способна спрятать невезучего комика, не то что вызволить из этой тюрьмы. Шмитти до боли в глазах сжимает веки. Как же хочется открыть их и увидеть перед собой осточертевшие обои квартиры или офиса, белые полки магазина у дома или стол, на котором он засыпает после долгой работы за компьютером. Как же хочется, чтобы всё это оказалось дурным сном.       От очередного нечеловеческого вопля глаза распахиваются, пока на ладонях проступает холодный пот. Отрицать бесполезно: желание оказаться где угодно, кроме как здесь, — несбыточно. Звуки скрипа половиц и лязганья лифтов походят на презрительный смех высших сил над его детской просьбой. Джош понимает, что ему остается один вариант — побег. К несчастью, дверь заперта, а иного выхода, вроде окон или потайных ходов, в комнате не наблюдается. Как только этот факт оседает в сознании, кислород словно исчезает из состава воздуха, а помещение сужается до размеров его дрожащего тела. Он действительно закрыт в клетке, заветный ключ от которой находится в руках садиста, что никогда добровольно не отпустит Шмитти. В отеле комик изолирован от мира, от общества, и лишь тиканье наручных часов поддерживает веру в то, что время всё ещё идёт, а не застыло вместе с ним в этом затхлом месте.       Попытки посчитать количество секунд начинают раздражать и никак не приближают к созданию плана побега. Всё упирается в то, что Джош не представляет ни где находится, ни который сегодня день, ни, тем более, как обмануть своего мучителя. Если бы просьба о сотрудничестве не началась с похищения, диктор «Смехлыста» может и согласился бы по-настоящему помочь Ведущему с озвучкой; тем не менее, новообретённые синяки и ссадины поспособствовали быстро отбросить эту мысль. Раны от далеко не нежной перевозки напоминают о себе ноющим покалыванием на запястьях и голенях. Скрепя сердце, пора признать: то, чем занимается ведущий «Смертельной вечеринки» — ненормально. И пусть Шмитти никогда особо не обращал на того внимания, ему казалось, что хозяин отеля не всегда таким был. Что-то изменилось.       Тишину окутанной во мрак комнаты нарушает проворачивающийся в замке ключ. Вместе со светом внутрь вальяжно заходит знакомая фигура. Резкий контраст заставляет Шмитти рефлекторно прикрыть глаза руками. Зрение потихоньку адаптируется к новой обстановке, что позволяет хотя бы рассмотреть интерьер помещения, заточившего своего гостя, но взгляд, само собой, притягивает хозяин отеля. От вида, в котором тот предстает, мороз пробегает по коже. Джош пытается убедить себя, что костюм Ведущего изначально и так был красным, но надежду быстро развеивают тоненькие звуки падающих на пол капель. Небольшие лужицы алого цвета окрашивают паркет и следуют за шагами оставляющего их человека. Шмитти в ужасе поднимается на затёкшие ноги, когда Тамада проходит чуть вглубь, позволяя рассмотреть свой обновлённый образ: весь испачканный в крови, он выглядит как охотник, что после долгих попыток одержал победу над желанным зверем и теперь носит последствия убийства как трофей. Невпитавшиеся остатки собираются в ручейки и стекают по прилипающей к телу одежде.       — Чудесный день сегодня, — по позе видно, что маньяк сияет от счастья. — Нам нужно приниматься за работу, Джош, — После отсутствия какой-либо реакции со стороны комика, заведующий продолжает с меньшим энтузиазмом, — Ты же не забыл о своём обещании?       Шмитти сглатывает, вспоминая тот самый разговор. Верёвки, подвал, кружащаяся после пробуждения голова и два выбора: или они записывают вопросы и реакции для «Смехлыста» в сиквеле «Смертельной вечеринки», и комик уезжает через два-три дня к себе, или остаётся здесь, пока не согласится. Вариант отказа даже не рассматривался. Максимум, что тогда вышло сделать, — это отдалить свой приговор кивком в знак одобрения. После окончания добровольно-принудительной работы над частью реплик сомнительного содержания, Джошу удалось уговорить похитителя взять перерыв. [ОТРЕДАКТИРОВАНО] отправился тестировать новую мини-игру на подготовленных заранее участниках, а Шмитти, планировавший незаметно улизнуть, был посажен в эту самую комнату. Эпизод прошлого ощущается таким далёким, хотя с момента его происшествия не могло пройти и половины суток.       Невозможно вечно оттягивать неизбежное, и вот теперь пришёл черёд продолжать их совместный «проект». Ведущий рассказывает о чём-то, но ни слова не отпечатывается в памяти; пока маньяк идёт в сторону шкафа, его жертва медленно двигается в параллельно противоположном направлении. Выход один и, пока он открыт и свободен, им надо пользоваться. Другого шанса может не быть.       — И я тут подумал...       Оба останавливаются. Тамада — поскольку дошёл до нужного ему места, а Джош — потому что тот обернулся на него. Глаза нервно бегают. Кажется, будто, взглянув в них, Ведущий сможет прочитать мысли и пресечь его. Дверь всего в паре шагов. Надо подгадать момент, иначе поймает в коридоре. Когда тишина затягивается достаточно, чтобы заставить Шмитти запаниковать, хозяин отеля продолжает:       — Может добьем сегодня? А, Джош? Поменяем тебе прикид для вхождения в образ, потренируем испуганный голос.       Не замечая пятен, которые он оставляет на всём, чего касается и над чем стоит, Ведущий открывает шкаф и задумчиво перебирает вешалки с нарядами.       — Размер подбирал на глаз, поэтому заодно проверим, насколько я попал... Вот эта красная неплохо бы смотрелась на тебе. Хотя нет.       Копошась среди вещей, он достаёт бело-жёлтую клетчатую рубашку.       — Как раз под цвет обоев в моей любимой игровой. Там сегодня прямо сцена из «Хэллоуина» вышла...       Тамада развернулся туда, где недавно стоял комик, которого и след простыл.       Доски под ногами предательски скрипят, когда Джош мчится, сломя голову, прочь из стен, что пугают с самого попадания в Отель смерти. Не имеет значения, актёр или убийца за маской Ведущего, Шмитти точно не будет участвовать в создании чужой викторины, что может закончиться смертью не только участников, но и его собственной.       Частые нажатия по кнопке лифта разносятся по холлу. Скрежета металла недостаточно, чтобы заглушить сердцебиение, на фоне которого любые звуки ощущаются будто в пустом здании — громко и чётко. Почти у цели: на верхушку кабины можно спокойно спрыгнуть, но Джошу нужно попасть внутрь.       Он забегает в лифт, и ноги примерзают к полу, когда Шмитти оглядывается. Убийца в пятидесяти метрах, но не спешит сокращать расстояние между ними. Скорее, даже не старается. Он выглядит... разочарованным? Это настораживает, но не замедляет беглеца в отправке средства передвижения на первый этаж. Там он не должен потеряться. До холла, который он мельком видел по пути из подвала, недалеко, а там уже финишная прямая до массивной двери, ведущей на свободу. Пускай Джош не имеет ни малейшего понятия, где находится сам отель, если похититель привёз его сюда, значит какая-никакая дорога есть. Главное — выбраться наружу. Кажется, что кабина как назло ползёт невероятно медленно. С каждой секундой ожидания низ живота сильнее скручивает от накатывающей тревоги, и Джош часто и глубоко дышит, пытаясь успокоиться. У него есть фора, всё будет хорошо.       Звуковой сигнал оповещает о достижении пункта назначения. В коридоре до жуткого тихо и пустынно, отчего каждый шаг нарастающим эхом отскакивает от стен. Отвратительно-пёстрые, они сопровождают Шмитти во время бега, сливаясь в глазах в одну неразборчивую тошнотворную картинку. Старые ковры своими складками заставляют спотыкаться, словно сам отель не хочет отпускать гостя. Правое подреберье начинает болеть от непривычной нагрузки на кровеносную систему, но останавливаться нельзя. Конца холла всё нет и нет, будто Джош на беговой дорожке, — лишь топчется на месте, никак не приближаясь к цели. Ветвистость ходов, которой, казалось, раньше не было, нагоняла уныние. Благо, комик вовремя вспоминает про метод «левой руки» для поиска выхода из лабиринта и решает сворачивать влево, пока это возможно. Несколько поворотов, и, спустя по ощущениям вечность, на горизонте виднеется ресепшен с его стойкой регистрации.       Чем ближе он подбирается, тем быстрее ноги позволяют ему нестись. Как спортсмен, завершающий марафон, Джош уже не чувствует ни сбившегося неровного дыхания, ни утомлённых мышц, просящих отдыха. Адреналин и страх курсируют по телу, поддерживая физическую активность. Проявляются очертания входа, и непроизвольная улыбка напрашивается сама собой. За ним никто не гонится. Ещё несколько метров, и он будет на свободе. Первое, что надо будет сделать дома, — это помыться. Нормально вкусно поесть. Обязательно уволиться и съехать из квартиры и города. План в миг рушится, не успев даже до конца выстроиться, а улыбка спадает, стóит увидеть приевшийся за последние сутки силуэт своего мучителя. Маньяк невозмутимо сидит на кресле у стойки регистрации, безучастно вертя в руках нож. Проход не заблокирован, но, чтобы выйти наружу, придётся пройти мимо него, что сровне подъёму на эшафот. Секунда требуется для принятия крайне тяжелого решения; Джош разворачивается и возвращается в глубины здания, на побег из которых было потрачено столько сил.       Теперь его преследуют; редкие отчётливые звуки шагов позади подстегивают не успевшего отдышаться пленника ускориться. В сознании воспроизводится только что увиденная сцена: ничуть не истомлённый, совершенно непроницаемый, владелец отеля даже не сильно старается ловить Джоша, ведь на своей территории Ведущий наперёд знает все ходы отступления. Ноги окончательно отказываются выдерживать нагрузку, после стольких-то лет сидячей работы, и ковру наконец удается стать причиной падения Шмитти. Он, медленнее, чем того хотелось бы, встает и продолжает ковылять. Пока что никого за спиной. Бегать бесконечно от маньяка не выйдет, хотя бы из-за разницы в оставшейся энергии. Нужно где-то укрыться и переждать. За очередным углом начинаются гостевые номера, в первый открытый из которых и заскакивает Джош. Замок тут же запирается изнутри, а работавшее последние пятнадцать минут на пределе тело оседает на пол, подпирая собой дверь. Комик закрывает обеими руками рот, пытаясь отдышаться как можно тише. От одного созерцания текущего помещения в сердце зарождается отчаяние: окно заколочено, а из мебели — кровать, и больше ничего. Ни сбежать, ни забаррикадироваться. Очередная ловушка без путей отхода.       Кричи не кричи, никто не придёт. Убийца проломит дверь, и конец. Шмитти поднимает глаза к потолку. Слёзы скапливаются в их краешках, замутняя зрение. Его ждала успешная карьера известного стендапера, а всё, что он получил, это место в списке пропавших без вести. И на кой чёрт он подписал тот трудовой договор?       Требуется несколько минут, чтобы суметь сконцентрироваться на звуках, помимо собственной отдышки. Прислушавшись, Джош понимает, что что-то не так; слишком тихо. Тишина, такая противоестественная отелю, пугает гораздо сильнее нечеловеческих воплей с соседних этажей. Вдалеке раздаётся еле уловимый скрежет подошв кроссовок, который изначально можно было бы перепутать самопроизвольным скрипом половиц, если бы не частота повторения. Страх быть услышанным расползается по венам как жидкий азот, не позволяя и пальцем двинуть. Кажется, что даже поворот головы дойдёт до чуткого слуха маньяка, что упивается каждой секундой погони; ведь чем ближе находишься к жертве, тем скорее она осознает, что гибель неминуема.       Стоит Ведущему узнать местоположение кумира — тут же будут перекрыты и так скудные пути отступления. До комика доходит, что отсутствие окон во всех комнатах, где он побывал, — не простое совпадение. Всё это время убийца следует своему плану: выбирает цель, выслеживает, определяет типичные маршруты, изучает поведение, втирается в доверие, а затем загоняет туда, где исход у жертвы один. Джош — не первый и не последний в этой схеме действий.       Шорох приближается, сокращая количество драгоценных секунд на раздумья. Если маньяк пройдет мимо, можно будет попробовать повторить попытку побега обратно ко входу. Если обнаружит — второго шанса так же улизнуть, пока Ведущий отвлечётся, не выйдет банально потому, что тот больше не спустит глаз с Джоша. Альтернативы жёстко ограничены. Как можно более беззвучно пленник отползает от входа в комнату на несколько шагов, чтобы ненароком не пострадать, если его похититель решит сломать дверь, что вполне вероятно. Неожиданный низкий звон разрезает воздух, окончательно ставя точку в приговоре Джоша. Его засекли. Глаза с ужасом поднимаются вверх, наблюдая за тем, как ключ, на который комната закрыта изнутри, бьётся о стенки скважины из-за попыток вытолкнуть его оттуда. В порыве паники Шмитти инстинктивно хватается за ключ, удерживая его на месте. План ненадёжный; рано или поздно всё равно придётся выйти. Даже если у маньяка есть запаска, открыть дверь не выйдет, если замок занят. К тому же, чтобы сходить за вторым ключом или каким-либо другим инструментом «демонтажа», Ведущему придется уйти, тем самым подарив возможность вновь попытать удачу с побегом. Через пару мгновений напор с другой стороны ослабляется.       — Ты ведь понимаешь, что отель старше тебя в десять раз, и двери здесь не меняли с момента создания?       Следующее, что Джош слышит после риторического вопроса, это болезненный вскрик. Звук принадлежит ему самому, понимает он вскоре. В самый близкий к замку палец впился предмет, напоминающий толстую иглу. Шило. Хватка на ключе ослабевает, ведь Шмитти рефлекторно прижимает раненую конечность к телу, подавляя скулёж через сжатые зубы. Секундная слабость позволяет маньяку закончить подвижки в замке и выбить ключ. Резко всё происходящее начинает казаться настолько нереальным, будто Джош просто зритель фильма, будто разворачивающаяся перед ним ситуация на самом деле чей-то чужой опыт, никак не связанный со спокойной жизнью комика. Щелчок с другой стороны, вслед за которым последняя хлипкая преграда с плавным треском отворяется, слышится словно за несколько километров, а не в паре шагов. Неосознанно Шмитти пятился назад, пока его спина не упёрлась в стену. Как бы ни хотелось отрицать действительность, как бы ни хотелось считать это плохим сном, опровергать действительность бесполезно. Пульсирующая боль в руке не позволяет поддаться иллюзии и отдалиться.       Время, пока Ведущий заходит в комнату, чувствуется безмерно долгим. Возможно, это подсознание хотело растянуть последние мирные моменты. Куда ни ступи, теперь он везде как на ладони. Бежать ни то, что некуда, — бесполезно.       Ведущий хватает его за ворот рубашки, сильно потянув на себя. Красные капли с одежды маньяка попадают на Шмитти, окончательно убирая сомнения в их происхождении: в нос ударяет густой запах железа и гнили. Никаких дальнейших действий не происходит; хозяин отеля молча рассматривает свою жертву, рассуждая о её судьбе. Шмитти запоздало осознаёт ситуацию, и он пробует ударить своего похитителя, но тот пересекает попытку, перехватывая руку комика, а затем бесстрастно прикладывает диктора «Смехлыста» головой о стену, отчего очки спадают, а в глазах темнеет. Шум в ушах заглушает все звуки, кроме стремительного разгона крови по организму. Рассредоточение портит оценку и заставляет лишь закрыться руками, надеясь заблокировать последующие удары, однако тех не происходит; вместо этого его грубо швыряют на постель и, удерживая за горло, продолжают рассматривать. Невзирая на расплывчатое изображение, Джош догадывается, что лучше замереть и не пытаться встретиться взглядами. Закрыть бы глаза вовсе, но пытка неопределенностью, в добавок к ожиданию, гораздо ужаснее. На голову приземляется ладонь, неторопливо приминающая волосы и проводящая вдоль виска и щёк, будто контекст ситуации диаметрально другой. Пальцы свободной руки останавливаются на шее, сжимая под кадыком.       — И чего тебе не сиделось? — слышит комик словно через стекло. — Доделали бы и уехал к себе на квартиру. У тебя очень милые фотографии с хоккея, кстати.       Слова и жесты резко отрезвляют; тело пробирает дрожь. Интонация, с которой было произнесено последнее предложение, как липкое пятно застревает в сознании. Подтекст вызывает отвращение; хочется взвыть, но на это нет ни сил, ни возможности. Из-за пережатия дыхательных путей кислорода стремительно не хватает, и Джош открывает рот в тщетной попытке вздохнуть. Вместо потери сознания все ощущения наоборот обостряются: ужас заставляет бороться с шоковым состоянием, и каждая клеточка тела готовится к тяжёлому испытанию на выдержку. Шмитти цепляется за пальцы убийцы, намереваясь содрать их со своей трахеи, но для обоих очевидно, что это не поможет. В руках и ногах чувствуется неестественная лёгкость, но они двигаются, а этого достаточно, чтобы оглушить маньяка, когда тот отпустит, отвлечется или потеряет бдительность.       В любой из этих моментов, который всё никак не настаёт. Конечности слабо подрагивают в конвульсиях, из-за чего взор убийцы переключается на них. Стоит только подумать о том, что это тот самый подходящий шанс, как хватка на шее становится крепче.       Ощущение, как на скотобойне. На задворках сознания промелькивает идея прекратить сопротивление и закончить пытку. Поддавшись слабохарактерности и будучи на пределе сил, Джош расслабляет пальцы, удерживавшие чужую руку на шее.       — Как же ты жалок, — шепчет маньяк и разжимает руки.       Громко глотая воздух, Шмитти хватается за горло, содрогающееся от пережитого шока. Кашель разрывает лёгкие, а глаза застилают слёзы отчаяния и негодования. Кое-как сумев отползти к изголовью кровати, не переставая рвано дышать, Джош сворачивается в клубочек, за колени прижимая ноги к телу. Хочется уменьшиться настолько, чтобы окончательно исчезнуть из этой комнаты, из этого города, чтобы не видеть этой скучающей позы человека напротив. Хотя, о человечности речи никогда не шло, как и о чести. Перед ним — хладнокровная машина, использующая физические слабости для доведения жертвы до нужных эмоций любыми доступными способами. Досада сменяется гневом: если Ведущий хотел прикончить его, то он давно мог это осуществить, если же отпустить — на это тоже была возможность, и не одна. В чём смысл этих хождений вокруг да около?       — Что я тебе сделал?.. — хрипло произносит Шмитти голосом, кажется, не принадлежащим ему.       Что-то недоброе сверкает в голубых огнях из-под тёмной маски маньяка, заставляя поёжиться. Холодок пробегает по спине, но отступать поздно.       — Эта информация тебе ни к чему. Если же это очередная пустая попытка заболтать меня, хочу сказать, что никому этого прежде не удавалось. Максимум брал передышку, а затем заканчивал начатое.       — Это всё из-за той лжи? Почему тогда не "закончил начатое" только что? — когда ни одного ответа не следует, Джош окончательно поддаётся эмоциям, копившимся с пробуждения в отеле. — Наверно потому, что сам не лучше.       Состояние аффекта притупляет здравомыслие, и комик выпаливает слово, вертевшееся у него на языке с речей о долге и помощи, что Тамада вёл, пока принуждал озвучивать глупые аудио для мини-игры:       — Лицемер.       Сожалеть бесполезно; сказанного не вернешь. Шмитти не видит, а нутром чувствует, как гнев разгорается внутри Ведущего. Всё то, что он прятал за образом безразличия, с лёгкостью бензина вспыхивает от спички — одного неверного слова.       Следующее, что Джош испытывает, это хватка на уровне ворота офисной униформы и замах. Разгорячённая от удара кожа щеки краснеет, слегка проминаясь от приложенной к ней силы; синяк точно появится. Во рту ощущается знакомый металлический привкус. Губа прокушена, а в горле застревает комок. Уж лучше бы он помалкивал и растягивал пытку ожиданием, чем то, что ему уготовано теперь. Голова идёт кругом от отдачи, вызывая недомогание и спутывая все мысли.       — Я сутками не спал, чтобы написать сценарий для нас, и жертвовал им же ради твоего комфорта.       Ещё один удар, но уже под рёбра, выводит Шмитти из ступора всплеском боли по всему организму от нового повреждения. Нервная система раскоординирована: Джошу хочется и прикрыть ноющие травмы, и предотвратить новые, но руки дрожат и не слушаются. Страх за свою жизнь, отступивший в момент удушения, накрывает с увеличенной силой.       — М-мне жаль. Я не знал, что для тебя это было так важно.       Всхлипывания режут слух под выжидающий взгляд маньяка. Выдавливать из себя слова становится тяжелее, когда плечи Ведущего медленно поднимаются в крайне агрессивной манере, будто тот в любую секунду готов сорваться на пленника.       — Прости меня, я исправлюсь! Я-я доделаю... свою час—       Тщетная попытка вразумить убийцу обрывается очередным ударом, заставляющим согнуться пополам. Голос срывается на плач от отчаянности его положения. Истинная личина человека, о котором он знал только то, что тот отыгрывал роль жуткого диктора в викторине, оправдывала все гуляющие по офису слухи. Его образ не отличается от подлинного лица. Сами предположения о нелегальных делах [ОТРЕДАКТИРОВАНО], когда-то такие нелепые и смехотворные, служившие очередной темой за обеденным перерывом, сейчас, после столкновения с реальностью, раздирают душу тревогой. Сколько ещё таких же бедолаг открыли глаза на правду именно таким образом?       Джош, спрятав голову за баррикадой из рук, вслушивается в малейшее движение, малейшую перемену в настроении маньяка, чьё молчаливое присутствие, прерываемое чёткими пренебрежительными ударами, угрожающе напирает. Направленная со всех сторон холодная ненависть, и отсчитывание секунд до исполнения приговора.       Капли пота скользят по коже, собираясь в несколько крупных, после чего падают, когда к подбородку неожиданно прислоняют окровавленное шило. Непроизвольно Джош сглатывает, кадыком ощущая остроту инструмента, уже успевшего пронзить его палец. В таких условиях не то что лишний раз не шелохнёшься, дышать стараешься как можно тише. Любой неподходящий жест может спровоцировать садиста на применение насилия.       Когда продолжительность сцены по ощущениям достигает бесконечности, Ведущий берёт Джоша за локоть и припечатывает того лицом к кровати. Словно ребёнок, которому надоела игрушка, [ОТРЕДАКТИРОВАНО] бесстрастно хватает брыкающуюся жертву за запястье и тянет на себя до хруста плечевого сустава. Вторая, пока что целая, рука до побеления костяшек впивается в грязную простынь, увеличивая обилие разводов на ней.       Хочется плакать от собственной ничтожности. Всё, что он сделает или скажет, будет использовано против него. Наивно было полагать, что маньяк простит, сжалится, отпустит; ведь пока для Джоша это самый омерзительный день жизни, для Ведущего это типичное представление обезличенной жертвы. Обыкновенный способ удовлетворения.       — Помнишь, как я просил записать для меня аудио, где у тебя как бы ломается преобразователь? — ровным голосом нарушает воцарившееся молчание убийца.       Неизвестно, что за игру затеивает Ведущий в этот раз. Может, он действительно желает услышать ответ, а, может, — это лишь проверка покорности, за провал которой у владельца отеля будет оправдание его побоям. Сжимая зубы, Джош ничего не говорит, стараясь отогнать навязчивые мысли о том, что его ждёт за неправильные варианты поступков.       — Тогда ты сделал всё без колебаний, — продолжает Ведущий.       Громкое сопение — единственный показатель того, что встреча двух дикторов пока что не закончилась смертью Шмитти. Боль застилает рассудок, крича, требуя прекращения мучений. От эмоций голова кипит, а слабо повинующееся тело вместе с ней. Джош поворачивает голову на бок, припечатывая щеку обратно к простыне, в попытках отдышаться. Тут он ненароком делает то, чего так избегал последние минуты — встречается взглядом с маньяком, всё ещё державшим в воздухе чужую вывернутую руку. От этих прожигающих насквозь глаз, что когда-то смотрели на комика с восхищением, хочется убежать и спрятаться, только бы ни секунды не быть под их прицелом. Точно, его цель — побег. Лицезрев своего мучителя, Джош, не выдерживая, на грани слышимости шепчет:       — Чего ты хочешь?       Кажется, что время остановилось; возможно, Ведущий и сам не знает, что хочет получить от ещё одного пленника. Маньяк смеряет Шмитти взглядом, каким обычно пресекают дальнейшие расспросы, но есть вещи, которые стоят того, чтобы переступить границу дозволенного здравым смыслом, а именно — возможность спастись. Тухлая искра надежды мелькает в сердце, заставляя забыть все неудачи, вынуждая попробовать второй, третий, десятый раз, и так до освобождения.       Повторение одного и того же действия в ожидании иного исхода — первый шаг к безумию. Безнаказанность за озвучивание вопроса распаляет этот сумасшедший помысел.       — Если хочешь, я устрою специальный эпизод для тебя. Назовём его... «Смешно до жути». И-или «И смех, и смерть». Сразу после озвучки твоей идеи, разумеется.       Внутри маньяка что-то щёлкает. Он отбрасывает на пол шило, но Джош слишком рано облегчённо вздыхает.       — Нет. Я должен быть уверен, что ты поступишь так, как я того требую.       — Я всё сделаю! Клянусь!       По взгляду на Ведущего становится ясно, что ответ неверный. Последняя оставшаяся вера в чудо рушится под аурой человека напротив. Злоба сочится из него, пропитывая атмосферу, давая понять, что спасения не будет. Они оба прекрасно знают, что обещания и мольбы о втором шансе не равносильны согласию безоговорочно следовать приказам. Однажды Джош уже посмел соврать ему об искренности намерений.       — Довольно. До этого я сдерживался, надеясь, что ты вразумишься. Но я ошибся.       — [ОТРЕДАКТИРОВАНО]...       — Заткнись!       Будучи верным своим словам, убийца больше не мелочится с действиями. Его повышенный тон меркнет по сравнению с криком, испускаемым Шмитти после удара ступнёй по спине. Перед глазами снова мутнеет, голова идёт кругом, а слух ощутимо нарушается, будто организм специально старается регистрировать как можно меньше из происходящего ужаса. Стоя одной ногой на полу, вторую маньяк использует для вдавливания в деревянный край кровати чужих голеней. Обезопасив себя от последних возможных брыканий жертвы, Ведущий свободными руками отрывает вцепившуюся в простынь ладонь и соединяет ту с её парой, все ещё находящейся в воздухе. Одно чёткое, натренированное движение, и запястья с отвратительным хрустом выгибаются в неестественной форме. Верхние конечности жертвы больше не представляют угрозы; тот едва ими шевелит, ноя про себя от боли. Маньяк отпускает их, и те без сопротивления опадают, как листва по осени. Всё так, как и должно быть.       Джош скулит, на краю сознания понимая, что после каждого своего лишнего звука всегда следует наказание. Глаза зажмуриваются, не желая воспринимать реальность. Эмоции сплетаются в комок бессилия, страха и обиды. Слёзы, покатившиеся по щекам, даже не утереть никак. Агония от предположения грядущей судьбы накрывает с головой; смерть он уже воспринимал как данное, но страшнее не она, а то, какая к ней будет подводка. Ведущий не из тех, кто позволит так просто избавиться от мучений и избежать отчаяние, сопровождающее каждую секунду расправы. Ведь это то, ради чего он убивает, что действует как морфин для извращенного разума, — чужие беспомощность и страх.       Превозмогая практически невозможное, Шмитти раскрывает слипшиеся от слёз веки. Пелена застилает зрение, защищая от развернувшейся картины, но вскоре и она не способна скрыть выражение лица маньяка, сбросившего маску. При прямом контакте, глаза, сочащиеся яростью, но одновременно с этим не выражающие ничего, словно неживые, заставляют крупно дрожать от ужаса. Резким движением маньяк хватает кумира за волосы, приподнимая корпус того с кровати. Еле удаётся сдержаться и не подать голос в ответ на разрастающуюся по всему телу боль.       — Пыток в твоём случае будет недостаточно, — отчеканивает Ведущий. — Я убил слишком много времени и терпения в офисе, слушая, как ты был готов помочь каждому в звукозаписи, когда бы они тебя не просили.       Тамада коленом вышибает пленнику остатки воздуха в лёгких, хваткой на волосах направляя живот жертвы навстречу удару для максимальной остроты. Подавляя вскрик, давясь на каждом новом вздохе, Шмитти молча опускает голову, держась, чтобы не умолять Ведущего прекратить. Ведь тот не послушает, а продолжит с большей страстью. Впрочем, даже повиновение уже не сможет заставить его остановиться.       Закрадывается подозрение, что теперь он хочет обратного: избиения не прерываются, а нарастают в интенсивности, будто вынуждая пленника проявить слабость и бесхарактерность. Джош слишком долго переносил побои, поэтому нервная система адаптировалась и стала регистрировать только часть действительных травм. Чувствуя удары словно через пуховое одеяло, коконом обернувшее его тело, Шмитти старается представить себя где-то далеко, вдали от этого ужасного отеля и его владельца.       Внезапная вспышка боли, превышающая все предыдущие рекорды, возвращает в реальность вместе с разрывающим связки криком. Такое чувство, что в лодыжках разливается раскалённое железо; у Джоша нет энергии развернуться, чтобы лицезреть, как маньяк подошвой продолжает разрушать хрупкий голеностопный сустав, но мерзкий чавкающий звук рисует вполне детальную картину. Во рту, открытом от отчаянных всхлипов, оседает солёный привкус слёз вперемешку с текущими по подбородку слюнями. Без колебаний Ведущий ломает жертве нос, из которого начинает сочиться кровь. Ошарашенно Джош двигает губами, но ни звука не выходит. Тамада наклоняется к чужому лицу, рассматривая нанесенные увечья.       — Если бы ты только мог увидеть себя сейчас. Я был слепым, раз когда-то восхищался тобой, — убийца проводит пальцем под сломанным хрящом, размазывая алую субстанцию, клеймя на Шмитти чувство собственной неприязни.       Отвратительная идея вползает в сознание змеёй, которая проскальзывает на секунду в зрачках, полных безумия и голода. Голода из-за отсутствия удовлетворения от любых, даже самых грешных поступков. Была всего одна черта, которая всегда оставалась непройденной, всегда отметалась в сторону за свою аморальность, однако последнее время Ведущий натерпелся достаточно, чтобы немного порадовать себя. Да и ситуация благоволящая. После этого внутреннего решения его мимика меняется: на лице вырисовывается оскал, заставляющий душу Джоша окончательно покинуть тело.       Вытерев перчатки о чужую рубашку, Ведущий достаёт нож и надрезает предмет одежды по линии позвоночника. На складке воротника оружие застревает, и Шмитти каждым волоском на шее чувствует холод металла, находящегося так близко к мягким тканям. Одно неверное движение — и жизнь может оборваться. К сожалению, серийный убийца не ошибётся и не позволит так быстро выбыть из игры, к которой у него вернулся интерес. Под руководством ледяных рук, рубашка расходится в разные стороны, оголяя перед маньяком спину с первыми проявлениями избиений. Ведущий водит пальцами вокруг синяков; в местах его касаний бьёт озноб. Джош сжимает зубы, хоть и закричать у него уже не выйдет, теперь уже от своего ужасного положения. Маньяк прав; Шмитти жалок. Он никогда не был героем, не был тем, кто стоически готов перенести любые лишения. С другой стороны, если так подумать, он никогда ничего не лишался. Сегодняшний день решил это исправить, отняв у некогда весёлого парня покой, самоуважение, а теперь собирающийся отнять и честь. Джош ненавидит [ОТРЕДАКТИРОВАНО], свою несправедливую судьбу, каждую секунду в этом чёртовом отеле, но больше всего он ненавидит себя. За беспомощность, за сильное желание умереть здесь и сейчас, лишь бы избавиться от страданий и от того, что надвигается. Как мантру, он мысленно повторяет это желание, пока убийца ведёт в воздухе лезвием, вырисовывая узоры. Когда Ведущий спускается до брюк, он едва слышно бормочет:        — Ты считаешь себя хорошим человеком, Джош?       Повисшую тишину наполняет треск. Расфокусированные зрачки еле-еле вычленяют в окружении движения оружия, что с упорством разрезает ремень. Кожаный аксессуар обрывается, а вместе с ним и что-то на сердце Джоша. Убийца, и не ожидавший ответа, продолжает:       — Я тебе подскажу: ты хороший, — касания области, которые следовало ожидать после выбрасывания преграды в виде ремня в дальний угол комнаты, заставили быстро нарастающую панику распространиться по телу. — Всё хорошее следует беречь; так учили меня родители. Но взрослые часто врут.       Чужие пальцы, взявшиеся за язычок молнии ширинки, окончательно дают понять намерения Ведущего. От дёрганья все вывихнутые конечности вынуждают взвыть громче. Неизвестно, сколько он ещё протянет, но явно недолго. Издевательства и избиения ещё относительно поддаются объяснению вследствие раскрытия тайных дел ведущего «Смертельной вечеринки», однако подобный... тип насилия выставляет смерть в менее тёмных тонах по сравнению с собой.       Пока у одного из них звук расстёгивания молнии вызывает отчаяние, для второго это словно напоминание о рутине, сопровождающей каждый день. Столько тел, застёгнутых в черные пакеты и увезённых в морг после испущенного ими финального вздоха, столько опознаний, где он проходил в качестве свидетеля и подозреваемого. Приходится подбрасывать кубик, чтобы решить, какую эмоцию изобразить, лишь бы убедить следователя в своей невиновности. И только под конец та самая эйфория; ему снова удалось остаться безнаказанным. Чем дольше это повторялось, тем больше были нужны изощрённые убийства, иначе уже не было того наслаждения, как в первый раз на допросе. Чем сложнее место преступления — тем больше трудов, потраченных на выслеживание жертвы, и тем дольше должен быть процесс перед насильственной смертью. Предельная планка должна быть взята сегодня.       Когда ширинка, а за ней и сами брюки, спускается под давлением пальцев маньяка, выражение лица Шмитти искажается ужасом. Подавляя все болевые импульсы, почти до полной потери сознания, Джош порывается из захвата, но, как и во все предыдущие разы, тщетно. Из его горла доносится хриплый сухой плач. Как бы он не старался, сбежать не выйдет; не в таком состоянии. Звук расстегивания чужого ремня воспринимается как стук молотка судьи, выносящего смертельный приговор. Отвращение волнами накатывает после каждого касания, а за ним всё тело бьёт лихорадка, в которой тонут мольбы о прекращении. Но просит он остановиться не маньяка, — жертве никогда не достучаться до морали своего тирана, Джошу следовало понять это раньше, гораздо раньше, — он просит остановиться Всевышнего, заставляющего проходить эти испытания, будучи в сознании. Со лба стекает холодный пот, а самого Шмитти укачивает до тошноты.       Тело, будто оголённый провод, ощущает каждое движение воздуха в этой малюсенькой, затхлой комнате. Отрицание происходящего не помогает, когда Ведущий методично лишает кожные покровы последней защиты, сохраняющей здравость ума. Вместе с её потерей нахлынывает удушающий жар, пока самого Джоша пробивает крупной дрожью от разницы температур и головокружения.       Никак не церемонясь с предметом своего насилия, убийца проникает внутрь тела, натерпевшегося побоев снаружи, добавляя к ним новых — внутренних. Шмитти не только слышит, как ткани рвутся от грубого напора, но и со всей ясностью чувствует каждый из толчков, боль от которых не собирается притупляться. Если в случае избиений тело смогло адаптироваться, нервная система смогла заглушить пытку выдержкой, то сейчас любое касание чужих рук, кажется, достает до самой души и оставляет липкие следы, которые уже никогда ничем не стереть. Очередное такое прикосновение приходится на волосы на затылке, что Ведущий разворачивает в свою сторону. У обоих дымка в глазах; у Джоша это слёзы, которые, как и маньяк, не останавливаются, а у владельца отеля это всё те же бесстрастные голубые огни, что одним взглядом впитывают каждый всхлип, насыщая чувство собственной власти за счёт чужой униженности. Теперь ему принадлежат не только мысли его кумира, не только тело, но и вся сущность. За становление центром заветного внимания необходима соответствующая цена; впрочем, платить её придется не Ведущему. Отторжение и бессилие создали вакуум, в котором Джош чувствовал, как уменьшалась его личность, как отвращение к происходящему перерастало к отвращению к самому себе. И чем дольше длилась пытка, тем больше хотелось перестать быть Джошем Шмитштенштейном, а стать никем. Кажется, что быть отбросом общества, питающимся падалью из мусорных контейнеров и попрошайничающим копейки на улицы, было бы лучшей жизнью. К таким бедолагам хотя бы кто-то проявляет сочувствие, в то время как Шмитти будет лишь приковывать взгляды, полные неприязни; если вообще выживет после встречи с маньяком. Слишком поздно было что-то предпринимать: его поймали в сеть, лишили спокойствия и возможности сбежать, а затем вынули и растоптали душу. Единственная надежда на лже-спасение — потеря сознания, которая всё никак не происходила. Никто не вытащит его из этого ада. Никто не прервёт агонию, разрывающую сердце и сопровождаемую гадкими чвакающими звуками крови и других субстанций, о чьём происхождении он не может и не хочет думать. С онемевших рук, что бездвижно лежат у его головы, доносятся тихие равномерные щелчки. Как за спасательный круг, последние крупицы рассудка цепляются за них, как за единственное, что не причиняет боль. Раз, два, три. Джош считает секунды, сбиваясь из-за комков отвращения в горле, мешающих дышать, из-за мерзких прикосновений, несущих цель причинить наибольший ущерб, но не останавливается. Если голова идёт кругом или он забывает последнее число, он просто начинает заново.       Шмитти не помнит, что произошло первым; достижение миллиона или завершение насилия. В течение всего процесса Джош был как в прострации: мозг не регистрировал новые повреждения, тем не менее, на подкорке сознания, как сувенир на память, отпечатывался каждый жест, уродовавший его как физически, так и морально. Хлюпанье откуда-то сзади уже не вызывало никаких эмоций. Изнеможение особенно резко чувствовалось, когда маньяк поднял и понёс куда-то несопротивляющуюся жертву. Будто решив, что опасность миновала, перенапрягшийся и переживший шок организм наконец сдался, погружаясь в отключку, больше напоминающую густой и тревожный туман. Во сне промелькивают какие-то обрывки сцен, лиц, диалогов, но они кажутся такими далёкими и фальшивыми, не принадлежащими ему. Действительно, это воспоминания той жизни, к которой не вернуться. Цепочка эпизодов достигает момента прибытия в отель, и образы в сознании расплываются чёрными и красными разводами.       Вместе с резким пробуждением на голом полу, в порванной и грязной одежде, его мир окончательно рушится. На пустом месте становилось тяжело дышать и бросало то в жар, то в холод. Каждое движение отдавало режущей болью, в том числе в груди. В сердце щемило, живот крутило от омерзения, а к горлу подступала тошнота от несуществующей еды. Шмитти перевернулся на бок, надеясь, что так получится хотя бы раз вздохнуть без откашливания. Каждая функционирующая клеточка тела кричала нервной системе о пережитых травмах, требуя отдыха и восстановления, которые Джош не мог им предоставить. Руки и ноги, перепачканные в собственной засохшей крови, горели изнутри даже без совершения движений, а любое натяжение тканей усиливало этот огонь тысячей всаженных в кожу игл.       Отчаяние — первый гость в искалеченном разуме. Всё произошедшее навсегда чёрным пятном войдет в его биографию. Но, самое страшное, что виноват во всем он сам. Что тогда согласился пойти за малознакомым человеком. Что когда-то первым заговорил с Ведущим, что сунулся в компанию. Что вообще родился, раз ему пришлось пережить нечто подобное. По пустой комнате разносился тихий плач, пока мокрые дорожки слёз стекали по изувеченному лицу. Без чести, без прошлого и без перспектив на будущее — теперь он просто ненужная вещь.       Неизвестно, как долго он пролежал так, варясь в этом подавленном состоянии и то и дело выпадая из реальности, когда его покой вновь нарушили. Даже голову поднимать не надо, чтобы узнать, кто это, — лишняя трата и так израсходованной энергии. Отползать тоже бесполезно, да и некуда. Его грубо схватили и понесли в другое помещение, не церемонясь с предложением чего-либо, чтобы прикрыться.       Слова доходили до слуха, но он не понимал их смысловой нагрузки, пока за каждым отсутствием требуемой реакции не начали следовать пощёчины и встряски. Спустя долгую тираду в его адрес, обрывки фраз постепенно стали складываться в конкретные запросы: от него требовалось молчание. Сохранение всего произошедшего в тайне. Через силу он кивал, когда предложения заканчивались вопросительной интонацией, и почти шёпотом повторял, что он должен был отвечать на возможные вопросы. Когда выходило неубедительно, Ведущему стоило только коснуться своего ремня, и Джош, словно заевший диктофон, произносил реплику снова и снова, пока маньяк не унимался.       Любые слова, произнесённые им, звучали агрессивно вне зависимости от того, будь то приказ или просто комментарий. В жесты и действия со стороны убийцы вернулась отстранённость. Джош подсознательно отмечал подобные тонкости лишь по одной причине: заранее уловить, когда может последовать удар, и попытаться прикрыться. Напряжённее всех криков и избиений была тишина. К счастью, заканчивалась она обычно колкой фразой вместо физического насилия.       На следующий день, а, может, через неделю, — для Шмитти время растянулось в один неоднородный сгусток, — Ведущий привез самодельное устройство, которое должно было предотвратить кровотечение в нижней части тела. В процессе его установки тот повредил часть незаживших ран, но ему определённо было не до извинений; до приезда членов компании всего несколько часов. Джошу не рассказывают план; его ставят перед фактом: положение, которое он должен держать для отметения подозрений, смена одежды, тональный крем, ещё немного косметики, и как будто ничего не было. Убийца сфабриковал всё, а от его жертвы требовалось поддакивать, если тому дорога жизнь, если он хочет вернуться к прежним дням. Так он попал в порочный круг без конца и края, с которым пытки блекли в сравнении. Играешь своего рода послушную куклу и не делаешь резких движений; ждёшь, пока за тобой придут и приведут в порядок, чтобы потом снова забросить в дальний угол комнаты, когда надоешь. Записываешь аудиодорожки, принимая средство для связок. Повторяешь каждое слово, исполняешь каждый приказ своего владельца. Мотивации ни жить, ни, тем более, что-то делать не было, из-за чего записи выходили ужасными. Синяков становилось больше, а за ними появлялись переломы и ожоги. Каждый раз, когда у Джоша получалось заснуть, он мечтал об одном: не проснуться. Вместе с постепенным угасанием жизни, потухал и интерес маньяка, пока наконец тот не иссяк окончательно. Как и Ведущий, Шмитти прекрасно знал, что все обещания пощады и свободной жизни, все диалоги о скором расхождении их путей — пустой звук.       — Можешь попробовать позвать на помощь, — произносит убийца в их кабинете для записи, пододвигая разведённый порошок. Осталось десять реплик.       Из капельницы в вену стекает кровь, чтобы Джош снова не отключился. Спасения не будет. Возможно, если бы он знал это в самый первый день, он бы не попытался сбежать. Возможно, если бы он не попытался сбежать, судьба сложилась бы иначе.       — Никто не вызовет полицию. Ты просто станешь посмешищем. Повторяй.

***

      Отсутствие дыхания и пульса не замедляло действий маньяка. Будь в комнате какое-нибудь освещение, Ведущий увидел бы, что зрачки жертвы перестали сужаться на свету, но затуманенный разум это бы уже не остановило. С остервенением он вырывал и разворачивал кишечник, будто отдирает неудачно оформленный, истязанный до клочков листок из записной книжки, резал желудок и пищевод, дробил ножом жизненно важные органы, перемалывая кости. Он напоминал зверя, что готов был стереть с лица земли тушку немощного существа, которому и без чужого вмешательства оставалось немного времени после того дня. Крушение столь сложного механизма всегда вызывало детский восторг, но не в этот раз. Мерещилось, что открытые пустые глаза смотрели на него со злорадством, из-за чего маньяк без колебаний выколол их. Чужое тело уже давно перестало реагировать на побои, что, в свою очередь, отбирало у процесса всё наслаждение.       Темноту помещения, скрывавшую творившийся внутри кошмар, нарушал тускло мигающий монитор, проломленный в правой части. Среди ряби битых пикселей возможно разобрать лишь часть поста:       «Перевод игры «Смехлыст 3» из Party Pack 7 отправляется в ранний доступ!       Уже сейчас все наши подписчики на Patreon 5-го уровня могут скачать перевод и насладиться игрой! Если вы не подписаны, вы всё ещё можете это исправить. Ссылку...»— сообщение обрывается в месте неровного скола, на котором повисли красные капли. На следующих строчках можно разглядеть: «Для всех» и «Удачных игр!»       Стены тем временем покрывались кровью, которая градом окропляла их под яростный рёв владельца Отеля смерти, наносящего удар за ударом. Ошмётки вывернутых и измельчённых прямо в теле внутренностей разлетались по униформе, полу и столу. Даже сквозь перчатки ощущалась вязкая субстанция, стекавшая по пальцам, по лицу, заползавшая под пиджак. Эйфория, которую он всегда испытывал в такие моменты, не чувствовалась. Единственные оставшиеся эмоции — гнев и ненависть. Сердце, когда-то умевшее любить, бояться и переживать, сжимается в руках, вроде тренажера для снятия стресса. Лопнув, оно валяется, как куски вырезки на доске мясника, не несущие ценности из-за истёкшего срока годности. Раз оно не было использовано для дарования любви главному фанату, то оно перестало быть нужным как своему владельцу, так и маньяку. Впрочем, доведение жертвы до грани убедило, что это сердце так же бесполезно для творчества; для того, чтобы вдыхать жизнь. Место этим ошмёткам — в мусорном баке.       Ослеплённый ненавистью, убийца вырывал чужие зубы, проламывал череп и вырывал органы. Когда внутренности и обломки рёбер стали напоминать почти однородную массу, Ведущий отбросил нож и притянул к себе инструмент покрупнее. Он принялся упорно отпиливать нижние конечности, словно остерегаясь, что изуродованное тело попытается сбежать. Когда сопровождаемый мерзкими звуками процесс был завершен, маньяк часто задышал, сжимая в руках один из обрубков. Поняв, что жертва никуда не денется, он отбросил конечность и отошёл на метр, оторвавшись от расчленения.       Ведущий смотрит на сотворённое и его медленно затягивает пустота. Не та, что хочется заполнить, а та, что поглощает рассудок, пожирает, не переваривая, мысли и произошедшие события. Открывшаяся сцена немного охлаждает разум, из-за чего до слуха наконец доносится звонок, от настойчивости которого разрывался телефон. Похоже, ему удалось настолько уйти в процесс, что на середине мелодия слилась со звуками пыток. Среди перерубленных конечностей, блестящих выпирающими обломками костей, расположился мобильник. Видимо, выпал.       Убийца пустым взглядом сверлит имя звонящего контакта. Если договор с компанией будет разорван, то к нему в отель нагрянет полиция. Они не найдут труп, но шумиха поднимется, что ознаменует очередные допросы и подписки о невыезде. Как же всё это осточертело. Неутихающий телефон уже привлёк внимание, поэтому игнорировать его не выходит. Стоило бы включить беззвучный режим, но вместо этого маньяк ставит аппарат между повреждённых челюстей жертвы и нажимает на кнопку приёма вызова, после чего включая громкую связь. Задетый зуб, что едва держался за десну, падает во внутрь, с едва слышным эхом ударяясь о стенки горла.       — [ОТРЕДАКТИРОВАНО], у нас весь отдел на ушах! Где Джош?! Он должен быть в офисе уже как три часа!       — Спит. Устал после озвучки.       Маньяк даже не пытается звучать убедительно. Не вникая в диалог, он разгребает завалы в поисках связки ключей, которые, как и мобильник, успели потеряться под последствиями резни.       — Почему без предупреждения?! С вас обоих объяснительная в письменном виде! С подписью!       — Он неделю со сломанной рукой ходит. Что прикажете делать?       Ключи лежали у ног бывшего кумира. В такой луже крови и при таком освещении слишком просто не заметить. Роботизированный голос на другом конце телефонной линии цыкает.       — Пусть ртом расписывается! Чтобы через час явились на ковёр! — едва слышный шёпот босса раздается на заднем плане. После этого дополнения представитель компании прокашливается. — И чтобы в приличном виде. Надеюсь, мы друг друга поняли, работник [ОТРЕДАКТИРОВАНО].       На этом звонок обрывается. Резким движением скинув с себя окровавленную одежду, Ведущий подходит к столу. В одном из его ящиков, рядом с записной книжкой, альбомом и канцелярией лежит взрывное устройство; последнее, оставленное дядей Клайвом. Таймера нет, только вложенная инструкция об установке. Не медля, маньяк запихивает подарок от родственника в рабочую сумку и лишь на пороге комнаты оборачивается, взглядывая на гору мяса, что когда-то была человеком. Ни одно из воспоминаний не пробуждает и отголоска тоски по утрате. Единственная мысль на закромах: по возвращении его ждёт уборка помещения.       — Это цена твоей славы, — подытоживает убийца и запирает номер. — Пришла очередь компании.