I
— Привет, Фиш, — говоря это, Освальд ловил откровенный кайф. — Теперь мы сделаем вот что: ты передашь мне клуб, а я пощажу твое лицо. Мордашку свою сучка любила. Не было сомнений, что она добровольно согласится на любые его условия, даже будучи на волоске от смерти, когда нечего терять, и она могла бы спокойно послать его ко всем чертям. Послать и гордо сдохнуть. Нет, по ее глазам было видно, что тонуть Фиш не собирается. Она желала достать своего драгоценного Пингвиненка даже с того света, чтобы самой его туда отправить. Если для этого потребуется отдать какую-то территорию — да пожалуйста, возьми в клюв и подавись. Освальд с улыбкой принимал бумаги. Но на всякий случай готов был изуродовать ее до неузнаваемости. Просто чтобы отвести душу, закрепить триумф победы. В конце концов, в его жизни было так мало радости. — Прощай, Фиш. Больше имени Джима ему нравилось произносить разве что слово «ФИШ». Смакуя каждую букву, задерживая на языке каждый звук. Называть ее имя и смотреть ей в глаза. И знать, что она ничего, совсем ничего не сможет ему сделать. (впрочем, в том, чтобы целовать ее туфли, тоже была своя философия. Целовать заклятого врага — со смесью презрения и уважения. Ведь именно враги делают нас сильнее. Делают теми, кто мы есть. Им стоит отдать должное. И уничтожить их) Фиш отправилась в ад. Оставалось уладить пару мелочей, и Освальд будет здесь полноправным хозяином. Фальконе не возражал. Фактически, клуб был подарком Кармайна, за что бесконечная ему благодарность, да хранит Бог его здоровье. Хранит недолго. Еще бы придумать, как все преподнести Марони, чтобы тот не заподозрил лишнего. Как бы ни хотелось обратного, но вся недвижимость Освальда (в количестве клуб — одна штука) пока что будет под мафией. Ничего страшного, это временная мера. В конце концов, Освальд многое отдал за право распоряжаться собственностью Дона Марони. Не будь в его власти вести дела сраного итальяшки, и ситуация была бы тупиковой. Спасибо Вселенной за глупость Сальваторе Марони! За глухоту и слепоту этого мерзкого, слишком много о себе возомнившего ублюдка. Спасибо Освальду Честерфилду Кобблпоту за находчивость, решимость и упрямство! И стальную выдержку, чтобы терпеть бесконечный поток унижения и насилия.II
Официально Освальд все еще был простым менеджером ресторана. Неофициально... Продвижение по карьерной лестнице оригинальностью не блистало. Типичный Готэм: здесь, если хочешь чего-то добиться, надо заплатить собственной кровью. Марони как-то спросил: — Пингвин, ты же у нас умный, так? А Освальд ответил: — Так, Дон Марони. — Тогда ты понимаешь, что нужно папочке. Он понял. Мысленно дернулся от брезгливости. И молча встал на колени. Твое тело не храм, а кусок мяса, который другие хотят сожрать. Фокус в том, чтобы несмотря ни на что выжить в этой мясорубке. И не просто выжить, а выйти из нее победителем. На старости лет можно считать шрамы и гордиться ими. Прическу вот было жаль, когда чужая ладонь вцепилась в загривок.***
В искусстве ублажения всяких ублюдков Освальд кое-что понимал. Первый опыт получил еще в школе, а за годы болтания по улицам неплохо освоился, так что сосать он умел и довольно хорошо. Не отличник, но сойдет — все так говорили. И одобрительно хлопали по щеке после того, как он сплевывал. Или глотал. Кому что больше нравилось. Марони тоже не жаловался. Жаловаться было грех, ведь в его зоопарке появилась забавная безотказная мартышка, достаточно умная для того, чтобы не перечить боссу, а иначе — она пошла бы на дно реки. Марони домогался где и когда хотел, да хоть на глазах у клана, будто мартышка была его законной собственностью, не иначе. Всякий раз Освальд мысленно сжимался, как от озноба. Выстраивал невидимый барьер между собой и чужой рукой; старался чувствовать как можно меньше, будто сбегал из собственного тела. И все это — не подавая виду. Он не любил, когда его трогали (кроме матери и Джима, разумеется; они были исключением из любых правил). Всякое прикосновение без его разрешения отдавалось глухой полузабытой тревогой, которую, со временем, он научился прятать. Еще научился делать вид, будто ему нравится, что его трахают. И давно, еще подростком, сообразил, что своим телом можно добиться многого. Но не так много, если нет мозгов. Он ненавидел секс и ненавидел Марони. Секс он просто не понимал, хоть и мог использовать в своих интересах, даже при том, что сам редко получал удовольствие. И если с отвращением к процессу еще можно было справиться, то отвращение к сраному итальяшке побороть было труднее. Временами его тошнило. Временами хотелось выхватить нож и заколоть Марони. Сделать это так быстро, чтобы ублюдок даже не понял, что произошло, и не успел поднять шум. Просто бы упал, истекая кровью, а Освальд бы продолжал наносить удары пока от грузной туши не останется ничего, кроме огромной зловонной кучи дерьма. Но было еще рано. Уж если жизнь чему и научила, так это ждать. А потом уже действовать, стремительно и внезапно. Грядет война, и Марони будет свержен. На пути к Высшей Цели такая мелочь, как подставить зад мафиозному боссу, смехотворная жертва.***
— Молодец, Пингвин. Хорошая птичка. Марони обращался к нему только по кличке. Слышать ее во время секса бесило до зубного скрежета. Как будто в тебя ее вдалбливают, изменяя сознание. Потом, уже дома, Освальд стоял перед зеркалом и, не обращая внимания ни на что вокруг, повторял: — Меня зовут Освальд Кобблпот. Меня зовут Освальд Кобблпот. Меня зовут Освальд… К тому времени уже все в городе звали его Пингвином. И Джим тоже.***
Джеймс Гордон был очень красив. На первый взгляд ничего особенного, но его уверенность, упрямство и то, как шел напролом к цели, ничего не боясь и ни с кем не считаясь — Освальду очень нравились. А еще Джим был важен. Джим не исполнил смертный приговор. Джим стал первым в Готэме, кому можно довериться, не ожидая в ответ ножа в спину. И ни с чем не сравнить то чувство, когда глядишь на него такого серьезного и за маской пренебрежения видишь доброе сердце, горящее жаждой справедливости. Добрых сердец в Готэме не хватало. Разумеется, самым красивым в этом аду для Освальда был именно Джим Гордон. И уж если выбирать, чей член держать за щекой и кому отдаваться, то Джим был бы единственным кандидатом. Освальд бы даже охотно это сделал, знай он, что Джиму понравится. Но вряд ли Джиму будет приятно смотреть на его лицо. Себя красивым Освальд не считал. Да и как так думать, когда весь мир, кроме родной матери, твердит, что ты урод.***
Сияющие мальчики-девочки из эскорта, иногда под ручку с Марони захаживающие в ресторан, были во много раз красивее и моложе — примерно лет на десять младше Освальда. Они были элитными проститутками и стоили огромных денег, но не были тем сортом секса, который мог полностью удовлетворить Марони. Не то чтобы можно было ожидать чего-то другого от похотливой итальянской свиньи, но Марони был тем еще больным извращенцем. Ему нравилось знать, что его не хотят, но ему дают, и дают не потому, что заплатили, а потому что должны; нравилось видеть на лице Освальда смесь отвращения, грязного, пусть и фальшивого, удовольствия и покорности. Откуда Освальд это знал?.. Марони не стеснялся об этом говорить. И уж точно его нельзя было назвать заботливым любовником: он просто брал, что хотел, и ломал это. А Освальду оставалось выполнять любую его прихоть. — Ты забавный, Пингвин, — смеялся Марони, проводя членом по губам своей зверушки. — Можно подумать, тебе действительно нравится это делать. Освальд сжимал кулаки. Мысленно. Закрывая глаза, представлял Джима — так было легче. И ублажить ублюдка становилось гораздо проще: тот чувствовал почти искренние старания.***
— Пингвин, чего затих? Тебя не слышно. Эй, ты там жив вообще? Иногда Освальд тупо смотрел в стену, пока на нем, пыхтя, ездили. Не задумывался о чем-то конкретном, а отрешался от реальности, блуждая мыслями неизвестно где. Тогда Марони начинал капризно ныть и заламывал ему руки, хватал за волосы или делал что-то еще, что заставляло прийти в себя и подать голос. Взвыть от боли — больше на потеху свинье. Так-то к боли Освальд давно привык и встречал ее как старого доброго друга. Впрочем, порой он действительно стонал от неподдельного удовольствия. Дело было не в Марони.***
Обычно Освальд не кончал, что Марони, естественно, никак не заботило. Но чем чаще они трахались… Толчок. Джим. Еще один. Джим. И снова. Джим. Джим. Джим. Его член утыкался в чужую ладонь, и он несдержанно мычал, прикусывая губу и роняя слезы. Забывая, кто он и где. Уткнувшись лбом в подушку, чувствовал на себе руки Джима, слышал голос Джима. Сходил с ума от заполнившего его Джима. Джим, пожалуйста, не останавливайся. Иногда Освальду казалось, что он сорвется и произнесет имя Джима вслух. Приходя в себя после оргазма, ненавидел весь мир. Чувствовал себя по-настоящему изнасилованным. А Марони, усмехаясь, говорил, что Освальд входит во вкус, и это хорошо. Сукин сын был прав: «свидания» становились все менее омерзительными. Страшно осознавать, что впервые в жизни привыкаешь к этому дерьму и даже, где-то в глубине души, ждешь, когда тебя отымеют снова.***
Они ведь даже не знакомы толком. Разговоры, все, что были — немногочисленные, короткие и только о делах. Поводов звонить ни у одного, ни у другого не возникало. Вряд ли Джим по вечерам забивал голову мыслями об Освальде. Скорее всего, был занят собственными проблемами, Джима ведь перевели надзирателем в «Аркхем». Надо знатно облажаться, чтобы залететь в эту психушку. Интересно, как он там? Можно ли ему чем-то помочь? Освальд скучал по Джиму. Дома охватывала смертельная тоска, давным-давно подавленное чувство одиночества теперь вдруг сжирало до костей, сжимало грудную клетку и мешало дышать. Захламленная родная квартирка, — единственное место, где его всегда ждали любовь и понимание — перестала быть уютной. Так что Освальд предпочитал появляться там как можно реже, как бы ни ворчала мать, и больше заниматься работой. Наедине с самим собой он пытался строить гениальные планы на будущее, сосредоточиться на текущих делах, но мысли то и дело невольно ускользали к Джиму. Это даже начинало раздражать. Иногда, чтобы от них избавиться, Освальд трогал себя, представляя, как его имеет Джим — трахает так же извращенно, как это делает Марони. И гадал, пойдет ли Джим на такое когда-нибудь. Хотелось бы верить, что, нет, Джим до такого не опустится. Джим бы его не использовал. Это мог сделать кто угодно, но не Джим. Джим не такой. Хотя если бы Джим его захотел, Освальд был бы безгранично счастлив.***
Однажды, когда он не сдержал стона, к нему в комнату зашла мать. Стучаться у них не было принято. — Освальд, с тобой все в порядке? Освальд! — Она схватилась за сердце и распахнула рот. Он подскочил, закрывшись одеялом, и ошалело на нее уставился, пытаясь собраться с мыслями и одновременно ругая себя за неосторожность. — М-мам, мам! Это не то, что ты думаешь! Я... — говорил сбивчиво, давясь воздухом. Такое зрелище определенно было не для глаз его престарелой матушки, которая по жизни считала его невинным ангелочком. Да, мам, я не пью, не курю, не употребляю, матом не ругаюсь и не трахаюсь. А еще не убиваю людей, все верно. — Чем это мой der Liebling занят? Непристойными вещами? С круглыми от шока глазами она приближалась и уже готова была сесть на край кровати, что было совершенно недопустимо. Он выставил вперед руку. Другая все еще была на члене, чтобы слишком уж не выпирал. — Не подходи! Это... — Освальд зашарил по комнате взглядом, ища себе оправдание и хоть какое-то спасение из катастрофически неудобной ситуации. Затем его окатило грязной волной стыда, будто ему снова тринадцать, и мать застукала его с рукой в трусах. Стыд был настолько велик, что Освальд мог бы кончить. Пришлось быстро убрать руку с паха, благо, мать туда не смотрела. Серьезным тоном, убеждая, скорее, самого себя, он сказал: — Этого больше не повторится. — Это все та мерзкая шлюшка, да? Она заставляет тебя это делать! — Да нет же никакой шлюхи... — Развратница! — перебила она, едва не хныча не то от жалости, не то от гнева. — Мой бедный-бедный Освальд… Опять мать за свою шарманку. Освальд закатил глаза. — Мы уже сто раз обсуждали! — подумав, добавил: — В любом случае, я был неправ, и тебе не стоило это видеть. Уйди, пожалуйста. Мам... Мне неловко. Вроде как что-то поняв, она нехотя поплелась за дверь. Он со вздохом откинулся на подушку и устало прикрыл глаза. Нет никакой шлюхи, мама. Есть только Джеймс Гордон.***
Освальд в принципе не дрочил, ему просто было неинтересно. Теперь же что-то изменилось. А еще Освальд никогда не влюблялся. Не в кого было. Все, абсолютно все в его жизни, кроме матери, смотрели на него как на кусок дерьма. Люди — беспощадные создания, готовые расправиться с любым, кто хоть как-то от них отличается. В Джима он мог бы влюбиться. Джим мог бы быть тем, кто бы его защищал в школе. Джим бы точно не прошел мимо, когда его били одноклассники, и не позволил бы этому случиться. Когда Освальда впервые изнасиловали в школьном туалете.III
В его клубе был маленький праздник. Мать танцевала с Гейбом на сцене. Такая красивая и умиротворенная. Она была рада за своего дорогого сыночка, добившегося большого успеха в «ресторанном бизнесе». Потом пришел Джим! На шампанское уломать его не удалось, но Освальд был на седьмом небе от счастья просто потому, что его увидел. Даже растерялся от столь неожиданного визита, хотя Джим и позвонил сперва, чтобы сказать: «Кобблпот, ты сейчас где обитаешь? Дело есть». От одного звука его голоса Освальд едва не захлебнулся восторгом. И как же было приятно наконец-то познакомить Джима с мамой! И немного волнующе. Когда все ушли, остались только Освальд, клуб и алкоголь. Это был самый лучший день! Еще никогда он не взлетал так высоко! Да! У него есть клуб, у него есть Джим! К черту Фиш! К черту Марони и его зоопарк. К черту всех мудозвонов, что портили ему жизнь. Да-а-а, с-с-с-сука! ФИШ! От всей души он сплюнул дорогущим бухлом на панно в виде мерзотного рыбьего скелета. Надеюсь, ты гниешь в какой-нибудь канаве, распиленная по частям. Или еще лучше: ее останки наверняка сбросили на дно реки, где их уже обгладывали рыбы. Достойный финал для Марии Мерседес Муни. Для Фиш.***
Она, кстати, тоже пришла. Восстала из мертвых и даже не со дна морского. Принесла биту, чтобы напомнить ему, кто он такой и где его место. Освальд снова целовал ее туфли. А надо было еще тогда разодрать ей лицо.***
Да, после биты спина побаливала. Да, он злился, и даже не столько на Фиш — уж кто-кто, а Зсасз гарантированно отправит сучку к прадедам, беспокоиться не о чем — сколько на самого себя за то, что сорвался. Но никто и ничто не могло испортить ему хорошего настроения. Вернулся Гейб, сказал, что проблему Джима уладил. Отвез повеселевшего Освальда домой, где он, с хихиканьем поднимаясь по лестнице, собрал все углы. Мать уже наверняка десятый сон видела, надо было пробраться в квартиру тихо и незаметно, как крыса. А если она все-таки проснется — держать лицо, делая вид, что трезвый. Он же теперь серьезный парень, у него есть клуб. Скинув с себя одежду и разбросав ее в темноте, Освальд ухнул лицом в подушку и приготовился отойти в мир иной. Но не тут-то было. В мысли возвращался Джим. Джеймс, мать его, Гордон. Освальд расплылся в довольной улыбке и прежде, чем успел это понять, запустил руку между ног. Пьяным он только трахался с Марони, но никак не удовлетворял себя. Новый и прекрасный опыт. Алкоголь разгонял фантазию до состояния реальности, и Освальд уже точно знал, где и когда будет его первый раз с Джимом. Видел своими глазами в мельчайших подробностях. А Освальд неплохо предсказывал будущее. Он устроит открытие клуба и пригласит Джима. Джим, конечно же, придет! Освальд подойдет к нему, они поговорят, пропустят по бокальчику. Освальд возьмет его за руку. Казалось бы, обычный жест благодарности. Но Освальд будет смотреть Джиму в глаза, что-то неспешно говорить, гладить его пальцы, затем опустит ладонь, как бы случайно касаясь его костюма, и... Парням нравится, когда так ясно и прозрачно выражают свои намерения на их счет. Главное сохранять зрительный контакт, подтверждая, что твоя рука на их члене — это совершенно точно не ошибка. Джим, конечно, удивится, состроит презрительную гримасу, посмотрит с недоверием, но встанет у него быстро. Нет сомнений в том, что у Джима встает быстро, и тот нетерпелив. А еще у Джима наверняка всегда найдется с собой пара презервативов. А потому Джим схватит Освальда за руку и потащит в служебный коридор, в какую-нибудь темную подсобку, где вожмет его лицом в стену и пристроится сзади. Без прелюдий, жестко. Нет. Возможно, перед этим все-таки развернет к себе и поцелует. Освальд не целовался. Где-то когда-то у него был опыт, но воспоминания стерлись. Теперь же он, с рукой на собственном члене, мечтал о губах Джима, жаждал в них впиться и растекаться удовольствием. Давно забытое ощущение из недр подсознания. Вероятно, всего лишь человеческий инстинкт. А Джим вот наверняка целоваться любил. Целовать Джим будет так, словно ждал этого вечность. Освальда накроет огненным шквалом до самых кончиков пальцев. Захочется раствориться в этом моменте и в Джиме, и чтобы тот никогда не отпускал. Чужие руки, забравшиеся под пиджак, наконец-то подарят иное чувство: удивительное и прекрасное, далекое от вечного арктического холода. Между Освальдом и Джимом не будет никакого ледяного барьера. Даже воздух испарится из легких. Это будет сказочно хорошо, но надо двигаться дальше. Освальд встанет перед ним на колени. Встанет на колени впервые по собственной воле, даже не придется просить. Закроет глаза, через брюки потрется щекой о Джима, глубоко вдохнет, изнывая от желания его порадовать. Расстегнет молнию, приникнет губами к натянутой ткани белья, обхватит влажный контур члена. Джиму будет приятно. Он погладит Освальда по голове, портя прическу — Освальд только подставится под его руку. Ему можно и гладить Освальда, и трогать где захочет. Освальд поднимет на него взгляд и возьмет в рот. Джим жадно сглотнет, глядя в ответ, а Освальд подарит ему самый лучший минет, на который только способен. Еще никогда прежде Освальд не мечтал о чужом члене на своем языке. От осознания этого факта удовольствие хлынуло новой волной. Он вцепился зубами в подушку, заглушая стон. Погладив пальцем его губы, Джим снова его поцелует, так же жадно, но на этот раз недолго. Потом все-таки трахнет. Заставит его стонать так громко, как никогда в жизни, пусть хоть весь клуб услышит, что где-то там дерут владельца. Потому что это Джим. Джиму можно все. И кстати, а родители Джима, одаряя сына этим именем, задумывались о том, как оно будет звучать в постели? Вряд ли. Но им стоило бы знать: стонать «Джим» когда он берет тебя сзади — самое лучшее и красивое, что вообще может быть. Джим тоже будет звать его исключительно по имени. Освальд. Освальд… Горячим шепотом сквозь стоны. В ту ночь он все-таки позволил себе кончить, не заботясь о том, слышит ли его мать. Джим, давай будем друзьями. Джим, я хочу, чтобы ты был моим. Джим, кажется, я... я... Люблю тебя.***
Очнулся он от пронзающей боли, будто сам Дракула, вспарывая кишки, насаживал его на кол. Не понимая, где он и что за дерьмо происходит, Освальд дернулся, заорал и захлопал рукой по деревянному полу. В сознании мутным очертанием всплыл кулак Марони у его носа. Точно, он был в отключке. А теперь ублюдок имел его прямо на полу своего гребаного загородного домика на гребаном севере штата. Трахал грубо и без всякой защиты. Возвышаясь черной тучей, сгреб под себя и задрал за ноги, как кролика на разделочной доске, чтобы Освальд мог вдоволь налюбоваться на свою порванную задницу. Воздух в легких закончился. Марони замер. Освальд поднял взгляд и уткнулся в ненавистную рожу — та маячила над ним совершенно отчетливо, до рези в глазах. Рожа глумливо оскалилась: — С пробуждением, пташка. Затем Марони вогнал с новой силой, и Освальд снова взвыл. Больно, больно, как же, сука, больно и мерзко, отвратительно! Ты, вонючая похотливая свинья! Он мотал головой, бился затылком об пол, дрыгал ногами, цеплялся пальцами за половицы, ломая ногти, и продолжал дико орать, не в силах унять бешенство. Ненавидя и этот домик, и Марони, и непотопляемую суку Фиш, и себя — за то, что так облажался. Холостые, чтоб их, патроны! Как, как эта свинья могла оказаться умнее его?! — Кричи, кричи, здесь только ты и я. И наконец-то все по-честному. Отсутствие необходимости притворяться упрощало ситуацию, это верно. Но от адской боли не спасало. — Я тебя убью, сукин ты сын! — рыкнул Освальд, вскинулся, готовясь вцепиться зубами в насильника и спихнуть с себя, но получил по лицу и упал обратно. Затем его схватили за волосы и хорошенько приложили головой об пол, дважды. — Заткнись, крыса. Учитывая габариты Марони, шансы изначально были неравны. Освальд перешел на скулеж. Голова кружилась, перед глазами плыли круги, а боль была настолько невыносимой, что он даже говорить уже не мог, просто хрипел и давился слезами. Каждый толчок отдавался в позвоночник и тараном прошибал мозг. — Многое проясняет между нами, не находишь? Тебе ведь никогда это не нравилось. Но ты продолжал это делать. А я все гадал, почему? Думал, может, ты у нас мазохист какой. А теперь все встало на свои места. Пока итальянская свинья рассуждала о природе их отношений, Освальд в красках представлял, как режет ей горло. И он сделает это, как только доберется до любого острого предмета. Взгляд отчаянно шарил по комнате, выискивая хоть что-нибудь подходящее. Ничего не было. А Марони продолжал: — Одного понять не могу, мне, правда, интересно: как ты терпел? Серьезно, Пингвин, как ты это делал? Да еще и тащиться начал. Освальд стиснул челюсти и выдавил из себя подобие улыбки. О, нет-нет-нет, такая херня его не сломает, пусть этот боров и не надеется. Не сломает и не смешает с дерьмом, только разозлит. А злить его опасно. И если уж избавиться от чужого шланга в себе никак не выходит, то остается терпеть. Как всегда. Просто пережить это. Не первый раз, в конце концов. Пустяки. Марони усмехнулся. — Кайфуй, Пингвин, это последний секс в твоей жизни. — Я из тебя стейк сделаю, — зашипел Освальд, скалясь. — Порублю на части, зажарю… и заставлю тебя это сожрать! — Ты больной, ты в курсе? — Будешь закусывать своей сраной чиабаттой! Хорошо, Марони хотя бы долго не возился: вид трепыхающегося Освальда явно сделал свое дело. Или упоминание любимого хлебушка. Пока ублюдок накачивал его спермой, Освальд сжигал того взглядом, предсказывая итальяшке скорую, но медленную и мучительную смерть. Потом его снова вырубили. И вот за это он был искренне благодарен.***
Освальд стоял на коленях. Они были на автомобильной свалке, и его ждала смерть под прессом. Не так уж и больно ввиду последних событий, когда и без того все тело ломит, но и не самый приятный способ сдохнуть. А умереть — в целом так себе перспектива. Рано отдавать концы, он еще не завоевал Готэм. А то, что его вероломно поимели — всего лишь маленькая неудача на тропе войны. Даже не проигранное сражение. Надо было как-то выкручиваться. Опять унижаться. Кто бы только знал, как он ненавидел эту часть в игре! Но она необходима, если метишь в ферзи. — Простите, Дон Марони. Погорячился. Я… я не хотел вас обижать, я действительно люблю все эти грязные вещи, мне нравится, правда! Пощадите меня, и можете трахать как захотите. В любое время. Я буду вашим рабом, Дон Марони. Мартышкой в вашем зоопарке. Освальд говорил, а перед глазами стояла картина: под упоительный скрежет итальяшку смешивает с грудой металла, оставляя лишь мокрое место. — Пингвин, что за херню ты несешь? — Марони на этот бред, естественно, не повелся. — Будь мужиком и заткнись уже. Тебе конец. Нет-нет-нет! Есть еще пара вариантов! Он может даже кинуть Фальконе. Индиан Хилл, что-то там с Индиан Хилл…***
Удивительно, но он снова выжил. На этот раз только благодаря самому себе.***
Насквозь провоняв дерьмом, кровью и чужой спермой, отмываться всегда тяжело и мерзко. После ванной он вылил на себя стойкую смесь духов, чтобы наверняка перебить запах и вернуть чувство значимости. В зеркале отражался элегантный молодой мужчина в аккуратном костюме, с приятной улыбкой и хорошо уложенными волосами. Красивый. Немного хромой, ну и что ж? Никто бы не догадался, что он прячет. Будь то синяки на теле или что-то еще. Он весь состоял из костюма, вызывающей прически и достоинства. Пингвин. (еще была любовь к Джиму)***
Джим не пришел. Фальконе официально отдал клуб. Освальд так готовился к идеальному открытию и лично передал Джиму приглашение, дав понять, насколько важно, чтобы тот пришел. Но Джима не было. Было несколько посетителей, у сцены плясал один обдолбанный панк, который заглянул сюда то ли по ошибке, то ли ради любимой группы. Было много пустых мест. Даже Марони был, от которого Освальд чуть в штаны не наделал. Но не было Джима. Может, занят чем-то важным — убеждал себя Освальд. Но Джим не позвонил, не извинился, не предложил встретиться. Джим не позвонил ни тогда, ни на следующий день. Ни через неделю. Джим не оказался рыцарем, по светлому образу которого Освальд проплакал добрую часть своей юности. Джим не оказался другом. Джим использовал других людей, как и все остальные в Готэме, и даже не получалось его за это винить. В конце концов, Освальд был точно таким же. В ночь после открытия он напился в той самой подсобке, где ничего не случилось и уже никогда не случится. Потом каждый день смотрел на светящийся со сцены зонт. Освальд выбрал зонт своей визитной карточкой как напоминание, с чего он начинал и какой путь прошел прежде, чем оказаться хозяином клуба. Вглядываясь в мягкий неоновый свет, он прокручивал в уме самые неприятные события, вновь и вновь сталкиваясь с ними лицом к лицу, усваивал каждый урок, чтобы вновь не ошибиться. Его существование — это череда ударов судьбы, и каждый больней предыдущего. Мириться с этим не значило опускать руки, надо было карабкаться дальше к вершине. Быть тем, кто не позволит втаптывать свое сердце в грязь. Быть тем, чьи враги будут гореть в аду. Когда-нибудь, обязательно, ему будет принадлежать в Готэме все. Принадлежать будет и Гордон.