Зимние ветра

На пороге она оглянулась, послав печальный взгляд молодому офицеру с каштановыми волосами. Зимний излом. Яд минувшего. Т.2

400 год К. С. 6-7 день Зимних Ветров — Сударыня? Не слышит. Сидит в кресле и безучастно смотрит в камин — отблески огня румянят бледную кожу, широкий светлый воротник оттеняет рыжие волосы. — Эрэа Мелания? Он подходит ближе, шагая нарочито шумно, со скрипом и бряцаньем. Баронесса вздрагивает, поднимает большие глаза: — Ничтожная Мэллит позволила себе задуматься и не слышала Первородного Валентина. Дочь моего отца просит прощения. Голос такой же безжизненный и пустой, как её глаза. — Это я должен приносить свои извинения за неудобства. Валентин садится рядом. Стул скрипит и подозрительно шатается под его весом. — Блистательный не должен… — она прикусывает губу. — Любой кров лучше ночлега на снегу. Это поместье совсем маленькое, люди Валентина расположились на ночь в саду. Там снаружи шумно, и при любом другом раскладе он предпочел бы составить им компанию. Там мерцающий снег, испещрённый глубокими тенями, чёрное небо с мелкими бледными звёздами, костры, грубые незамысловатые шутки, запах оружейного масла и жареного мяса. Здесь мрачная комната со сквозняками и ветхими гобеленами и одинокая девушка у камина — его красивая и печальная забота, за которой по ночам являются мертвецы. — Вы согрелись? Может быть, нужно что-то ещё? — Недостойная благодарит герцога за заботу, у неё есть всё, что нужно. Она снова смотрит в огонь. Валентин запрокидывает голову — потолок теряется во мраке, ничего там интересного. Но так гораздо легче задавать неудобные вопросы. И отвечать на них тоже легче так — не глядя друг на друга. — Вы не спали вчера ночью. — Ничтожная… — Умоляю, баронесса, оставьте это для другого случая. Вы не спали вчера ночью, и я не могу вас за это осуждать. Но нельзя делать из этого привычку. Она разглаживает полу куртки, а потом сжимает руки на коленях — до побледневших костяшек. — Мэллит не будет обузой. Она пойдёт отдыхать… чуть позже. — Есть разные способы заснуть, — мягко говорит Валентин. — Я пообщался с нашей любезной хозяйкой. Госпожа умеет готовить успокаивающие отвары. Ему хочется накрыть эти маленькие хрупкие руки своими — просто, чтобы они разжались, расслабились и перестали терзать друг друга. — Ничтожную не надо успокаивать, — отвечает она неожиданно твёрдо, уголок нежного рта дёргается. — Я знаю, что никто из них больше не придёт. Связь разорвана навеки. Руки сжимаются ещё сильнее, ногти впиваются в кожу. Иногда крайне неприятно видеть, как подтверждаются догадки и подозрения. В списке обвинений некоего господина-в-белом прибавился ещё один пункт, о точном содержании которого Валентин предпочитал не знать. — Зачем, — спрашивает эрэа Мелания у языков пламени. — Любовь — это боль? Она не ждёт ответа. Валентин не собирается отвечать. От дверей и окон тянет холодом, потрескивают дрова, крупными каплями стекает жёлтый воск на каминную полку. — Студёный пламень, раскалённый лёд, — тихо говорит Валентин, — Боль, что, терзая, дарит наслажденье, явь горькая и радость сновиденья, беспечность, что полным-полна забот? Слова всплывают в памяти сами по себе — словно он вчера переписывал их, пачкая чернилами пальцы от волнения, не понимая до конца, что они означают. Слова, предназначенные не ему. Он шептал их ночами, как шепчут молитвы, пытаясь понять, узнать, почувствовать. — Предательство, что верностью слывёт, средь уличной толпы — уединение, усталость в краткий миг отдохновенья, и права, и бесправия оплот; сама себе и воля, и темница — покончить с ней лишь в силах смерть одна… Потом он узнал другие слова и другие рифмы, научился сочинять сам. Недуг, что от лекарств не исцелится, любовь, едва рождённая… — Что это? Валентин поворачивается к девушке. Теперь она смотрит прямо на него, длинные ресницы дрожат. — Стихи, — отвечает он и тянется к её щеке, чтобы смахнуть крошечную одинокую слезинку. — Просто стихи. Она замирает. Не отстраняется, не останавливает его непозволительный порыв. Валентин останавливается сам, опускает руку и встаёт. — Любовь — это ещё не всё. Боль… боль проходит, — говорит он тихо. — Постарайтесь выспаться сегодня, баронесса. Эрэа Мелания кивает. Отблески пламени пляшут на её щеках. 7-8 день Зимних Ветров Завтра они прибудут в ставку Ноймаринена. Валентин наблюдал за баронессой весь день, но так и не смог понять, сдержала ли она своё обещание. По своему обыкновению она не жаловалась, принимая все тяготы зимней дороги с редким достоинством. Несколько раз Валентин чувствует на себе её внимательный взгляд. Эрэа, кажется, обдумывает какое-то решение. Завтра они расстанутся. Валентину легко не будет — он обдумал все возможные варианты, включая самые худшие, но ни в одном из них девушке ничего не угрожало. Сегодня они остановились в настоящем замке. Западная башня полуразрушена, но ров в хорошем состоянии и подъемный мост работает — гордый барон лично продемонстрировал Валентину механизм. Его жена развлекает эрэа Меланию разговором и лично сопровождает в покои. Почему-то Валентин испытывает лёгкое разочарование. Он говорит себе, что всего лишь заботится о безопасности баронессы, когда проверяет коридор, ведущий к её комнате. Служанки провожают его любопытными взглядами и кокетливыми улыбками. Валентин обходит караулы, выслушивает донесения разведчиков, планирует дальнейший маршрут над картой, но мысли его то и дело возвращаются к запертой двери. Что она делает? Опять сидит и смотрит в огонь, растравливая боль воспоминаниями, или пытается приглушить её? Его не должно это заботить. Сама себе и воля, и темница — покончить с ней лишь в силах смерть одна… Она стояла там, на снегу, такая хрупкая, и смотрела в пронзительные синие глаза. О чём она думала в этот момент? Она не хотела умирать — не так, не чужой смертью, не ради любви, которая её предала. Что он, Валентин, знает о любви? Боль, что терзая, дарит наслажденье. Он гасит свечу и стоит у окна, слушая завывание ветра. Стёкла затянуты морозными узорами: тронь и обожжёшься, но если потерпеть немного, лёд растает под пальцами. В круглых проталинах — ледяная мгла, пятна факелов внизу, смутные силуэты башен. Валентин снимает колет — прохладный воздух обнимает за плечи. Это хорошо, быстрее придёт сон, прогонит все странные, ненужные мысли. Но прежде, чем он успевает лечь под тяжёлое одеяло, открывается дверь. — Первородный Валентин, — тревожный шёпот похож на дуновение ветра. — Сударыня? — он отпускает рукоять кинжала. — Что случилось? Она заходит, закрывает дверь, прислоняется к ней спиной. Лицо — бледное пятно в облаке распущенных волос. — У недостойной есть просьба к блистательному. От этого торжественного шёпота и расширенных глаз, и капота, в явной спешке накинутого поверх сорочки, на Валентина вдруг веет ужасом. В таком виде не приносят хорошие новости. В таком виде просят о сомнительном, опасном, выворачивающем душу. — Я весьма заинтригован, эрэа Мелания, — говорит он осторожно, — Что же это за дело, не терпящее отлагательств? Она облизывает губы и нерешительно делает шаг вперёд. И ещё один. — Некоторые вещи нельзя вернуть. Нельзя исправить, нельзя забыть, — это так похоже на заклинание или на какой-то ритуал. Валентин сбит с толку, но его голова уже ищет подходящее объяснение — пока сердце в груди ускоряет свой ритм, подстраиваясь под мелкие шаги баронессы. — Отнятое силой не считается даром, — говорит она яростно и горько. И останавливается. Теперь их разделяет только кровать: белоснежное белье с морозными узорами вышивки, откинутое одеяло, туго натянутая свежая простыня. Эрэа Мелания смотрит на Валентина. А он думает о том, будет ли смерть достаточным наказанием для Альдо Ракана. Валентин Придд не знает, что сказать этой маленькой отчаянной женщине сейчас, потому что подходящих слов не существует. Ни Веннен, ни древние историки, ни опытные стратеги, ни мудрые наставники — никто не подготовил его к такому. — Мне очень жаль, моя эрэа, — говорит он. — Я… — Ты, — отвечает она, отбрасывая разом всех блистательных и первородных. — Не можешь ничего исправить. Она наклоняется и ведёт кончиками пальцев по белой простыне, пряди волос падают вперёд, закрывая лицо. — Не могу, — соглашается Валентин. — Но… Она выпрямляется и вскидывает руку, призывая его к молчанию. — Научи меня, — говорит она и садится на кровать. — Покажи, как это должно быть. Забери мои страхи и развей по ветру, чтобы он не приходил в мои сны больше. На мгновение Валентину кажется, что твёрдый каменный пол проваливается под его ногами и он падает в бездну, в холодные влажные глубины. Валентин не девственник. Об этом своевременно позаботились, как заботились обо всём, что важно знать наследнику Приддов. Женщины предлагали себя ему и раньше. Валентин знал, что делать с тщеславием, любопытством, расчётом, влюблённостью или жаждой развлечений. Эрэа Мелания предлагает ему боль. Все щиты, которыми он привык прикрываться в этом бою — его гордость, честь, вежливость, остроумие, принципы, наконец, — перед болью рассыпаются в пыль. — Я обещал защищать вас, сударыня, — предпринимает он последнюю попытку, уже зная, что проиграл. — Так защищай, — говорит она решительно. — Дай мне оружие. Она откидывается на подушки. Искусанные, сухие губы крепко сжаты. Валентин на мгновение позволяет себе представить, как подхватывает баронессу на руки и уносит — в её спальню. И оставляет там один на один с темнотой, обидой и бессонницей. Эрэа Мелания его не простит, и будет права. — Я к вашим услугам, сударыня. Он обходит кровать — пол всё ещё зыбко качается под ногами — и опускается на колено перед ней. Осторожно берёт её руку и прижимается губами к костяшкам, медленно, бережно, как следует прикасаться к святыне. Прохладная ладонь подрагивает под его поцелуями, пока он неторопливо прокладывает путь от пальцев к запястью, к хрупким косточкам, к нежной пульсирующей жилке. Эрэа Мелания пахнет мёдом. Край рукава скользит по его щеке, когда она поднимает руку и кончиками пальцев невесомо касается его волос. Валентин слышит её неровное учащенное дыхание. Это не возбуждение, это страх — ему придётся вспомнить и применить всё, чему его учили, чтобы победить такого противника. Он планирует наступление: никаких кавалерийских атак, только небольшие осторожные вылазки. Гладкая ткань сползает медленно, обнажая локти, кончики пальцев следуют за ней по тонкой коже, поглаживая, рисуя узоры, губы прижимаются к локтевой ямке. Его единственный союзник ведёт своё собственное сражение — рука Мелании ложится на затылок Валентина, перебирает волосы, опускается ниже, на шею, снова замирает над воротником рубашки. Валентин поднимает голову: — Смелее, моя эрэа. Её глаза — два тёмных глубоких омута. — Сними, — требует она, теребя его рубашку. Мелания слишком торопится, но Валентин не собирается спорить. Сегодня он выполняет желания дамы. Он снимает рубашку — спине холодно, но маленькие горячие ладони ложатся на грудь, трогают ключицы. Валентин плавится от этих касаний, тает, как лёд на зимних окнах. Но она всё ещё кусает губы и хмурится. Валентин привстаёт и наклоняется над Меланией, чтобы поцеловать истерзанные губы — она замирает, сжимается, в глазах плещется ужас, руки пытаются его оттолкнуть. Не так, болван, думает Валентин и сразу же отступает, садится и тянет Меланию за руки, усаживая её перед собой. Тот, другой — он, должно быть, уронил её куда-то, придавил собой сверху и взял всё, что захотел. Глухое ледяное бешенство поднимается изнутри, сдавливая внутренности, и вместе с ним — острая тоскливая нежность к грубо сорванному прекрасному цветку. Валентин снова покрывает поцелуями её руки, теперь глядя в глаза, пока Мелания не успокаивается и его собственная злость не оседает на дно. И тогда он берёт её лицо в свои ладони, целует хрупкие скулы и переносицу, разглаживая тревожную складку. — Моя эрэа хочет остановиться? — Нет, — на длинных ресницах, кажется, влага, в темноте не разобрать, но она не медлит с ответом ни одной секунды. Валентин целует её в уголок упрямо сжатого рта. Мелания судорожно вздыхает, губы приоткрываются, и он целует снова — в другой уголок, в середину, прихватывает нижнюю губу и тут же выпускает — чтобы опять пытливо заглянуть в глаза. Она опускает ресницы и тянется к нему сама, обнимает за шею. Валентин целует её долго, нежно, почти мучительно — сохранять хладнокровие становится труднее, потому что её рот такой отзывчивый и сладкий, и Валентину хочется больше, хочется не уговаривать, но вторгаться, наслаждаясь её покорностью. Он отстраняется, гладит её плечи. Капот падает на постель, батист сорочки льнёт к телу, больше дразня, чем скрывая. Мелания прижимает к груди руки и тут же убирает их за спину, заставляет себя вцепиться в простыню. Маленькие острые соски темнеют под тонкой тканью. Валентин заставляет себя дышать медленно и размеренно. — Повелевающий Волнами так спокоен. Дочь моего отца не вызывает у него желания разделить ложе? Опять она возвращается к этой непривычной, царапающей слух манере выражаться, отгораживается от него словами, словно хочет спрятаться. Передумала? Валентин готов её отпустить, если дело действительно в этом. Из уст любой другой женщины такой вопрос он принял бы за кокетство, но рыжеволосая эрэа прямолинейна и не играет в куртуазные игры. — В некоторых делах мужчине подобает проявлять терпение, — он проводит пальцем по изящной ключице, трогает беззащитную впадинку. — У тебя нет причин сомневаться в своей желанности, моя прекрасная госпожа. — Мужчины любят женщин с пышной грудью и широкими бёдрами, — говорит она горько. — С волосами, как солнце. Мэллит не такая. Она наклоняет голову, разглядывая себя, рот кривится, голос шелестит сухо, как осенние листья: — Прости ничтожную, первородный Валентин, она сказала лишнее… — Твои волосы тоже как солнце, — перебивает её Валентин. Он снова сердится — не на мерзавца Ракана и не на того, кто поселил в этой чудной головке такие глупые мысли. Валентин злится на себя, на проклятую приддовскую холодность, на то, что он не понимает, где искать слова, которые переубедят упрямую эрэа. Да и слова ли ему нужны? Валентин сминает тонкий батист гораздо резче, чем намеревался, обнажая острые колени и стройные бёдра. — Позволишь мне увидеть тебя? Мелания? Она кивает, пряча лицо за волосами, неловко приподнимается — Валентин поднимает сорочку вверх, очерчивая ладонями изгиб поясницы, ребра, небольшую упругую грудь. Мелания дрожит. Он отбрасывает сорочку в сторону и притягивает её в свои объятия — кожа к коже, тепло к теплу, накрывает руками лопатки, гладит спину, зарываясь лицом в волосы, шепчет на ухо, как она прекрасна, как похожа на хрупкую маленькую птичку с ярким оперением звенящим голосом, как вкусно от неё пахнет мёдом, как чудесна она на ощупь. Мелания слушает. Твёрдые кулачки, упирающиеся в его грудь, разжимаются. Она несмело обнимает Валентина в ответ, и только тогда он позволяет себе снова её поцеловать — под ушком, в изгиб нежной шеи, ниже и ниже, к ключицам и вожделенной ямочке между ними, которую ему так давно хочется лизнуть. Её дыхание сбивается. — Мне остановиться, моя эрэа? — Нет, — еле слышно выдыхает Мелания, пальцы впиваются в плечи. Валентин всё-таки укладывает её на постель, но сам устраивается сбоку. И вот она перед ним — неизведанная территория, обнажённая, открытая, но не покорённая, и вдруг остро накатывают сомнения, словно она первая женщина в его жизни. Валентин очень давно не вспоминал, сколько ему лет — возраст утратил всякий смысл перед ответственностью, которая обрушилась на него вместе с герцогской короной и траурными одеждами. Он никогда не задавался вопросом, может ли он считаться мужчиной — он просто был им. Но сейчас, в тихой тёмной спальне, рядом с беззащитной надломленной девушкой он теряется: вдруг ему не хватит выдержки и опыта, вдруг он не сумеет ей помочь, вдруг?... Мелания нерешительно гладит его щёку. Его естество твердеет, наливается кровью и семенем. Она не может этого не чувствовать, но понимает ли, что это значит? А если бы я был влюблён, совершенно некстати думает Валентин, было бы это так же сложно? …беспечность, что полным-полна забот… Он склоняется над её грудью, целует, трогает языком напряжённые вершинки — Мелания отзывается судорожным вздохом, поощряя его на новые ласки. Валентин гладит её ножки, но колени остаются сдвинутыми, и он отступает — пока. Его руки ложатся на выступающие тазовые косточки. Он исследует мягкий живот — целует, рисует языком узоры, дует на влажную кожу. Она выгибается и тихо смеётся, когда он проводит языком по нижней кромке рёбер — и это самый восхитительный звук на свете. Валентин повторяет — пока Мелания не начинает просить о пощаде. Смех заставляет её расслабиться, утратить бдительность, и он плавным быстрым движением перемещается вниз и разводит белые колени. Мелания замирает. Приподнимается на локтях. Валентин оставляет на колене поцелуй. И ещё один — выше, между двумя родинками. Она наблюдает за ним настороженно, но не возражает, только подрагивает мелко от каждого нового касания, пока Валентин прокладывает себе путь к её лону. Она остановила бы его, если бы догадывалась о его намерениях, вспомнила про недостойную и ничтожную, но она понятия не имеет, что так — тоже можно. Валентин не стал бы этого делать для случайной любовницы. Эту ласку он приберегал как дар для будущей герцогини Придд, как знак уважения и любви. Но некоторые планы приходится менять — и Валентин не собирался об этом жалеть. Потому что он мог вручить этот дар той, кто его заслуживал — вместо того, что у неё отняли. Герцогине придётся его простить. Он разводит шире бедра Мелании и покрывает поцелуями внутреннюю сторону, подбираясь ближе и ближе. Здесь эрэа не пахнет мёдом, она пахнет женскими соками, здоровым чистым молодым телом. Этот запах окутывает Валентина, дурманит голову. — Ва.. Валентин! — дрожащим голосом восклицает эрэа Мелания, тянется к его голове, чтобы оттолкнуть. — Доверься мне, птичка, — просит он, и её руки замирают, ложатся на его волосы. Она громко вздыхает, когда его дыхание обжигает лоно, и тихо, изумлённо стонет, когда он трогает её языком, кружит и касается. Вот так, думает Валентин, а потом позволяет себе некоторое время не думать вообще — он сосредотачивается на медленных порхающих движениях языка, на чётком ритме, на мягких кудрявых волосках под левой ладонью, поглаживающей её лобок. На её вкусе и стонах, которые становятся громче, когда он угадывает. Она выгибается под ним, впивается руками в волосы, разводит ноги, требуя большего. Валентин бережно касается входа кончиками пальцев, неторопливо поглаживает — она набухает влагой под его ласками. — Пожалуйста, — просит Мелания, приподнимая бёдра. Он погружает палец внутрь, он проскальзывает легко, тугое горячее лоно сжимается вокруг. — Во имя Кабиохово… Она вскрикивает, удивлённо, отчаянно, бьётся и опадает на постель в изнеможении. Валентин ложится щекой на тёплое бедро, нежно целует выступающую косточку, слушает её возбуждённое дыхание. Тонкие пальцы перебирают его волосы. — Первородный Валентин, — зовёт она шёпотом. — Это ведь не всё, правда? — Моя эрэа недовольна? — он улыбается и поднимает голову. — Это не всё, — говорит она храбро и требовательно. — Мэллит… Я не могу остановиться на полпути. Она прекрасна — растрёпанная, с припухшими губами, с разрумянившимися щеками, с желанием и решимостью во взгляде. Валентин жалеет, что в комнате темно — ему бы хотелось увидеть её такой в мягком свете свечей, с тёплыми отблесками на лице. У неё янтарные глаза, вспоминает он, как камни в ожерельях из Хексберг. Как закатное солнце в месяце Зимних Ветров. — Как пожелает моя эрэа, — улыбаться ей стало так легко, а ведь ему всегда казалось, что он не умеет это делать по-настоящему, не лукаво и не язвительно. Мелания тянет его на себя, но Валентин садится рядом, опираясь спиной на изголовье. — Ты покажешь Мэллит что-то ещё? — спрашивает она, склоняя голову набок и облизывая губы. — Ничего такого, с чем прекрасная эрэа не справится, — Валентин притягивает её к себе и усаживает на бёдра к себе лицом. — Особенно такая хорошая наездница. Его естество изнывает от её близости, жаждет излиться — почти до боли. Лицо Мелании так близко, удержаться невозможно. Валентин коротко и нежно целует её в губы, а потом удивляется, потому что эрэа целует его сама, настойчиво и требовательно, совершенно не по-женски. Она прижимается к нему, ёрзает на бёдрах, приподнимается и опускается, потираясь о его пах, совершенно греховно, изумительно бесстыдно, и Валентин теряется в этих движениях. Но она останавливается, заглядывает ему в лицо и обеспокоенно спрашивает: — Валентину приятно? Валентину приятно, Валентину почти тошно — он чуть не утратил контроль над ситуацией и не заметил этого. — О да, — говорит он, сжимая её бёдра. — Но если моя эрэа будет так торопиться, удовольствие кончится, не начавшись. — Медленно? — она хмурит тонкие брови. — Так? И снова потирается о его тело — так, что Валентин непроизвольно запрокидывает голову и глухо стонет. Его пах горит огнём. — Так, — говорит он и решается, ловит её руку и прикладывает к твёрдой выпуклости в своих штанах. — Ох, — она вздыхает и снова ёрзает. — Это…? — Моё желание, птичка. Ты уверена? — Да. — Такая смелая эрэа. И такая упрямая. Мелания смеётся, тихо и коротко, и находит завязки на его штанах. Валентин не мешает ей. Он убирает руки с её бедер и смотрит, как она настороженно раздвигает ткань и трогает кончиками пальцев его ствол. — Ты не причинишь мне боли, — говорит она шёпотом, и Валентин не уверен, что эти слова предназначены ему. Валентин просит её приподняться и проводит ладонью по лону. Оно всё ещё влажное, готовое к соитию, и он надеется, что она окажется права. Он направляет её движение, не позволяя торопиться, опускает плавно и осторожно, почти сходя с ума от этой неторопливости. Хочется опрокинуть Меланию на постель и войти рывком. Она такая тугая и жаркая. Насаживается до упора и замирает, покачивается мелко из стороны в сторону, привыкая к ощущению, глаза полуприкрыты, губа закушена. Она пробует приподняться и опуститься, и Валентин забывает, как дышать, а его мучительница как-то находит нужный ритм — так волна за волной накатывает на берег, неумолимо и безостановочно. Волна за волной накатывает и размывает всё — и прошлое, и настоящее, и будущее, мысли и устремления, надежды и страхи, боль и горе. Вместо этого волны приносят жгучее долгожданное удовольствие. Валентин чудом успевает выскользнуть из неё, чтобы выплеснуть семя на смятые простыни и влажную от пота кожу. — Со мной всё будет хорошо, — яростно шепчет эрэа Мелания ему в плечо, и плечо тоже влажное. — Теперь. И с тобой тоже, Первородный Валентин. Он накрывает ладонями хрупкие лопатки. У него нет ни сил, ни желания лгать ей тоже.