875.

Саша снимает одну ногу с другой, усаживаясь удобнее. Потом подтягивается к спинке дивана, стараясь сильно не ерзать — нужно, чтобы его небольшая шалость удалась. — …И завтра к десяти должны привезти торт. Миша, слишком отвлеченный тем, как приятно по коже головы скользят зубья массажной расчески, только отвлеченно мычит, слушая Сашу вполуха. На фоне ненавязчиво шумит приглушенное радио: Питер выключил к чертовой матери новости, и, в отсутствие информационного бедлама, пространство гостиной собой заняли уют и спокойствие. Поэтому Миша не успевает даже сказать ничего, как родные руки цепко хватают его за плечи и притягивают ближе, опрокидывая спиной назад. Москва, податливый и послушный, не успев испугаться, падает прямо в объятия Саши. Пару секунд моргает, привыкая к этому положению, а потом поднимает глаза на возлюбленного — стервец ему довольно улыбается, как Нева, который напакостил, не попавшись. Вот так и доверяй любимым людям — сначала волосы вызываются расчесать после душа, а потом на прогиб кидают. По Мишиной голой пятке сначала щекотно проходится хвост, а потом в нее же упирается мягкая подушечка кошачьей лапы — они с Невой на диване у Саши развалились вдвоем. Пряди еще влажные, и если Миша так уснет, то завтра с утра на укладку волос придется потратить в два раза больше времени. Но ему так хорошо и лениво, что сил хватает только на то, чтобы повернуть голову и потереться щекой о Сашин живот. — Заказал такой, чтобы на нём все девятьсот свечей уместились? Петербург беззлобно фыркает, закатив на мгновение глаза. — Восемьсот семьдесят пять, — напоминает он, осторожно вплетаясь в Мишины волосы на этот раз мягкими пальцами, а не щеткой. — И я не покупал свечи. Я же знаю, что ты их не любишь. Москва мурчит, то ли удовлетворённый ответом, то ли приятными ласками Саши. Второе более вероятно, если судить по тому, как Миша прикрывает глаза и окончательно стекает головой на колени Питера, позволяя делать с собой что угодно. «Торт можно было бы не покупать» — хочет сказать Москва, но не решается, потому что сам не лучше. Помнится, он на прошлый день рождения Саши купил не только торт, но и чуть ли не половину ресторана, чтобы большое скопление людей в зале не мешало им наслаждаться вечером и друг другом. — Есть вероятность, что мне не восемьсот семьдесят пять, — зачем-то напоминает Миша. Сам он на такие мелочи привык не обращать внимания — в его долгой жизни год, два и даже десять особой роли не сыграют — но Саше это почему-то важно. — а восемьсот семьдесят семь, например. Сверху раздается тяжелый вздох. — Да, я знаю, — прохладная ладонь ложится на Мишины уставшие глаза и ощущается на его коже так приятно, что Москва невольно задерживает вдох. А потом чувствует, как с выдохом сами собой расслабляются почти перманентно напряженные мышцы трапеции. — Жаль, что твой возраст нельзя определить более точно. У Москвы-то все не так однозначно, как у Питера — прямой монарший приказ построить город на отмеченном на карте месте если и поступал, то в летописях не остался. Поэтому историю Москвы принято отсчитывать не с момента основания, а с момента первого упоминания. То есть, по сути, с вечеринки, которую много лет назад закатил Долгорукий. — Ты совсем ничего не помнишь о дне своего рождения? Миша, отведя с глаз ладонь Питера, некоторое время сосредоточенно вглядывается в потолок. Как будто пытается что-то различить в соцветиях гипсовой лепнины, которую Саша в нулевые с остервенением восстанавливал — когда эта квартира ему еще не принадлежала, оставшийся с дореволюционных времен объемный узор бестолково закрасили толстым слоем краски. Романов, разумеется, счел своим долгом вернуть все, как было. — Почти ничего, Саш. — Москва, нахмурившись, возвращает руку Питера обратно. — Помню, что в тот день, когда меня нашли, было холодно и шел снег. Все. Саша, вместо ответа, снова едва слышно вздыхает. Наклонив голову к плечу, на мгновение приподнимает руку от лица Москвы — глаза у того закрыты, и на фоне бледно-сиреневых век пушистые ресницы кажутся почти рыжими. Питер любовно проводит костяшками пальцев по его щекам — Миша поворачивает голову, стараясь догнать его пальцы губами. Вторую ладонь Саша кладет Москве на грудь, чуть выше сердца, и Миша тут же накрывает ее своей: давно устоявшийся, повторяющийся из года в год ритуал, который остался с ними века с позапрошлого. — Зато я тот день, о котором в летописи написали, хорошо запомнил. — говорит Миша. — Из-за пардуса. Саша мысленно тормозит о незнакомое и отчасти смешное слово. — Кого, прости? — Гепарда. — Поясняет Москва, открыв небесно-синие глаза. — На Руси их тогда называли пардусами. Святослав привез такого Долгорукому в подарок из Персии. Этот эпизод в памяти Москвы отложился навсегда. Миша был тогда ещё маленьким совсем, и из всего, что он видел каждый день — избушки, пара деревянных церквей, обитая частоколом излучина Москва-реки, немногочисленные люди и, наконец, животные, которые поселились в городе из-за близости последних. Дрозды и сороки, которых всячески гнали с посевных полей; громкие князевы гончие, которых тот брал с собой на охоту; дворовые кошки (особенно ласковая, лопоухая Москва, которая его больше других детей любила) и маленькие грызуны — крысы, мыши — которых Миша побаивался, но все равно пытался ловить, чтобы быть полезным. А в _тот день_ его пустили в самый роскошный терем, пригласили за огромный стол, заполненный самыми разными угощениями (на самом деле, Миша не помнит, пригласили его или он всё-таки сам влез, а его никто не прогнал, что и было сочтено за добровольное приглашение), а потом ещё и показали _его_ — огромного, клыкастого зверя. Грозного, но смешного из-за яркой окраски. Гепард был в холке выше самого Миши, из-за чего казался ему ну прямо-таки великаном. Его держали на привязи двое крепких мужчин, но недолго — потом увели в другой дом. Мишу, когда он потянулся зверя погладить — а он на ощупь такой же мягкий, как шерстка Москвы? — били по рукам, а то оттяпает же. Ему это, впрочем, не помешало еще долго большую кошку провожать восторженным взглядом. — Он был огромный, лохматый, и злой до чертиков, пытался драть когтями прутья деревянной клетки, — делится Миша с Питером своими воспоминаниями, восхищенно глядя перед собой. Некоторое время молчит, а потом добавляет: — Я хотел быть таким же, как он: с когтями и клыками, чтобы меня все боялись, и никто не трогал. Саша, мгновение назад захваченный Мишиной историей, буквально чувствует, как с губ сползает улыбка. Он сам вот в этом возрасте хотел, чтобы ему на десерт дали побольше сливочной помадки и отец вечером остался в его спальне на подольше, чтобы почитать книгу про дальних путешественников — абсолютно адекватное, нормальное для ребенка желание. Не то что у Миши. Судя по тому, чем Москва с ним делился, увлечения у него тогда были вполне обычные для детей его возраста. Его занимали стрекозы и бабочки, которых он в полях пытался ловить мелкими сетями, стащив, пока рыболовы не видят. Лягушки на мелководье Москва-реки, которые громко квакали по ночам прям над ухом, но были слишком скользкими, чтобы удержать их в руках. Малина, черника и брусника, которые росли в лесу близ болот, и собирать их было опасно — то крапива затаится среди ветвей и за руку ужалит; то не поделишь куст с пчелой или, того хуже, осой; то оступишься и угодишь по колено в трясину. Соседские мальчишки, которым плевать, будь ты хоть трижды княжеский сын — все равно будут дразнить конопатым, в драке порвут дорогой кафтан, и Мише потом от няньки за него попадет. Все менялось с приходом осени: в полях слышался запах гари, а за ним — стук копыт и чья-то чужая, рычаще-шипящая речь, пришедшая из степей на юго-востоке. Лягушки, испугавшись, прыгали в воду; стрекозы и бабочки горели вместе с сухой травой; а мальчишек, кого не успели спрятать, всех вырезали, кто был повыше колеса повозки. Саша быстро понял, что рассказы Миши о детстве — это всегда лотерея: иногда интересно, иногда очень смешно, а иногда от услышанного холодеют пальцы. — А отец? — всегда тогда спрашивал Саша. Пётр вот свою маленькую столицу защищал — гувернантка наябедничала однажды, что учитель, занимавшийся с ним арифметикой, грозится мальчика розгами отхлестать за невнимательность, и больше Саша своего арифметика не видел. — А что отец? — удивлялся Миша. — Отец либо в погоне, если отбить получилось, либо в лесах бруснику с дружиной ломает, если удирать пришлось. Про Долгорукого Миша и того меньше рассказывал — говорил, что почти его не видел, рос под присмотром нянек, и очень плохо отца запомнил. Сам же ребенком, бывало, утирал рукавом хлюпающий нос и бежал в кулишкину церковь на отшибе деревни, где местный дьякон-грек его грамоте по псалтырю учил. Авось, когда князь вернется из похода, и узнает, что Миша в его отсутствие прилежно учился, то, может, его по голове рукой потреплет, как отцы других мальчишек. У Саши от собственных невеселых мыслей поникли плечи. Именно поэтому Питер со временем научился спрашивать у Москвы о прошлом очень дозированно, и только на определенные темы: не факт, что от того, что он услышит, ему не захочется отпинать некоторых исторических личностей, а потом Мишу обнять и заплакать. Это желание — Мишу спрятать от неприятных воспоминаний — он в современности сублимировал в привычку вне дома стоять с ним рядом, но все же чуть позади, своим плечом прикрывая часть его спины. Спина у Москвы — во всех смыслах слабое место, так ему (не Мише, Саше) спокойней. — А ещё меня в тот день хорошо покормили, — добавляет Москва про первое упоминание в летописи, прыснув от собственных воспоминаний. Потому что, что гепарда, что такое количество еды, Миша видел впервые. Потом, меньше чем через век, он даже почти потеряет надежду ещё раз увидеть. Саша умилительно улыбается, приглаживая Москве волосы, играется со светлыми подсохшими прядями. Потом его ладонь опускается ниже, на лоб, а затем — торцом мизинца щекотно ведёт по переносице до кончика носа. Миша от этого щурится, как от солнца. — В сорок седьмом на твой день рождения тоже кормили, — хмыкает Питер, продолжая ласково гладить Москву по голове. — 40 вагонов арбузов с юга в подарок привезли. Но ты, наверное, не помнишь. В лазурном взгляде что-то моментально меняется, затухает. Миша осторожно, чтобы не мешать рукам Саши, мотает головой. — Не помню, — невольно вздыхает, невесело усмехаясь. — Как бы ты описал это мероприятие? Питер на секунду серьезно задумывается, а потом мелко поджимает губы. — Пир во время чумы. Сталинской. — Так и думал. И Саша слышит, как Москва негромко цокает, отведя мрачный взгляд в сторону. Петербург такую реакцию ловит от Миши часто: про самого себя из прошлого века он слушает, как про самого раздражающего человека в этом мире. Даже истории про Вэйно принимает куда радушнее, чем Сашины воспоминания, связанные с самим собой. А если Питер рассказывает ему что-то уж слишком плохое, то после обязательно придумывает изощренный способ ненавязчиво извиниться за того московского мудака, который Ленинград сначала назвал по-дурацки, а потом жить не давал. Саша же помнит, что в 20-м веке жить было всем, в принципе, не очень, поэтому иногда ловит себя на мысли, что рад, что Миша этого времени не помнит. У него и так не память, а минное поле — хорошо, что лишний повод по ночам просыпаться в холодном поту его обошел. — Не думай об этом. — просит Москву, поворачивая его обратно к себе за теплую щеку, и напоследок легко щелкая по кончику носа, от чего Миша забавно сводит глаза к переносице. — Зато в девяносто седьмом правда было неплохо. Несмотря на некоторые… обстоятельства моей биографии, это даже я запомнил. — Это когда Аллу Борисовну в космос запускали? — спрашивает Москва, в ответ получая тихий смех и утвердительное мурлыканье. — Такое попробуй забудь. В Сашиных серо-болотных глазах много теплоты, а еще от улыбки на щеках появляются милые ямочки, о существовании которых мало кто догадывается. Миша им откровенно любуется, даже забыв улыбнуться в ответ. — Слон еще по Арбату ходил, помнишь? — интересуется Саша, гладя пальцами Мишин висок. — Я в толпе слышал, как какую-то девочку дедушка пытается убедить, что это он верхушки елок в парке Горького объел. Миша кивает, а потом отводит взгляд, со смущенной улыбкой смотря куда-то в сторону: — Ты бы знал, как я испугался, когда впервые слона увидел. Саша делает сложное лицо, явно пытаясь не засмеяться. — Что? — обижается Миша, сложив на груди руки. — Его Грозному подарил персидский шах. Зверюга была громадная, лысая, и закованная в доспехи. Я тогда подумал, что это боевое летающее животное. У Саши поджаты губы, а еще подрагивают мышцы живота, Москва в отместку тыкает его пальцем в бок. — А на чем же он, по-твоему, летал? — ровным голосом старается поинтересоваться Питер. — Как на чем? — приложив раскрытые ладони к голове, Миша машет ими на манер крыльев. — На ушах. Иначе зачем они ему такие большие? Саша звонко, искренне хохочет — удивительно редкое зрелище — и пытается отбить руки Москвы, который, надувшись, принялся его щекотать. Отсмеявшись, он утирает выступившие слезы рукавом, и на Мишу смотрит с плохо скрываемой любовью. Обняв его лицо руками, гладит большими пальцами по скулам, вглядываясь Москве в глаза. Однажды Миша ему сказал, что модные лимузины, заполонившие улицы Петербурга в начале нулевых, чем-то похожи на такс, и у Саши от умиления чуть сознание не схлопнулось. Много лет назад обнаружив в Мише эту детскую непосредственность, он сам себе поклялся ее беречь, лишь бы озорной и замечательно не солидный для столицы огромной страны блеск в глазах там оставался всегда. Триста лет уже прошло, они с Мишей пережили то, что, Петербургу иногда казалось, пережить невозможно, но блеск в хитрых лазурных глазах — вот он, все еще здесь. Саша думает, что отлично справляется. И улавливает этот самый любимый блеск в глазах Миши снова, когда он на мгновение напрягается, скользя взглядом вверх и в сторону. Саша непонимающе наклоняет голову, а потом не поспевает за тем, как быстро Москва подрывается с места, покидая нагретое на коленях у Питера место. Миша хватает пульт, прибавляя громкость у радио, включенном на современном телеке ради фона. И тогда, расслышав первые и до боли знакомые переливы гитарных струн, Саша тут же понимает поведение Москвы. — Это же наша любимая, — мягко произносит Миша, протягивая Саше руку, чтобы помочь встать с дивана. Не сразу всё устроилось, Москва не сразу строилась Саша не понял, в какой момент эта песня получила почётное звание «их любимой», но он не может не согласиться с тем, что она для них многое значит. Отзывается теплом на сердце и вызывает невольную улыбку, даже если они вдруг поссорились. Слезам Москва не верила, а верила любви Петербург послушно поднимается, приникая к Мишиному телу ближе. Рука сама обретается у него на талии, и, Москва, поймав неспешный ритм мелодии, осторожно начинает покачиваться в такт вместе с Сашей, уложив голову на его плечо. Снегами запорошена, листвою заворожена Про Москву и написано, и сказано уже настолько много, что у Миши, должно быть, выработался иммунитет: реагировать на каждое упоминание глупо и бессмысленно. Даже самооценку таким образом повышать уже бесполезно: Москва и так хорошо знает себе цену (и не позволяет никому ее сбивать), чтобы самоутверждаться за счёт того, что его опять кто-то упомянул в своём стихе или увековечил на картине. Эта песня могла бы остаться рядовой, пропущенной мимо ушей, забытой через пять минут, но не стала. Миша её для самого себя выделил настолько, что теперь не может не прибавлять звук каждый раз, когда в плейлисте очередь доходит до неё. Найдет тепло прохожему, а деревцу — земли Услышав эту песню в кино в 79-м году, Саша чуть не расплакался — она напомнила ему о понимающем и нежном Мише, который с 30-х годов жил только в его воспоминаниях. Не проникнуться ей лично Саше (по понятным причинам) было просто невозможно, и он одно время даже искал по газетам первоначальные варианты стихов. Нашел и отчетливо помнит, как вздрогнул, читая: «Москва горела столько раз, взрастала на золе». Александра, Александра… Нынешний Москва этой песне почти всегда подпевает — голос у него удивительно приятный, мелодичный (если он ни на кого не орёт). Петербург, так и не научившийся за всю свою жизнь петь и вытягивать ноты, не то чтобы завидует, а, скорее, бесконечно восхищается тем, как это делает Москва. Изредка, — Мишу уговорить невозможно, — он начинает напевать себе что-то под нос, и слух у Саши работает на сто десять процентов, чтобы расслышать. (И невозможно описать словами, как Питер разочаровывается, когда понимает, что Миша напевает Инстасамку.) …этот город наш с тобою Но сейчас, благо, он подпевает тексту песни прямо у Саши под ухом. Сплетается с ним пальцами, как-то по-особенному плавно ведя в танце там, где куплет перетекает в припев. Стали мы его судьбою, ты вглядись в его лицо Питер знает, почему он эту песню любит: она про Москву. И не про ту меркантильно-лицемерную часть, а про такую родную, душевную, надежно сокрытую в дворах жилых домов на Гоголевском бульваре. Ту, которую видит и чувствует только Саша. Бережёт и охраняет всеми силами, держит в руках крепко и бережно, как Мишу во время танца. Москва подпевает чуть громче на припеве, и Саша уже готов верить, что Миша любит песню только за имя, повторяющееся в ней дважды. Что бы ни было в начале, утолит он все печали Мягкий баритон смолкает, и Петербург поднимает голову с Мишиного плеча, чтобы посмотреть, что заставило его перестать. Натыкается на приоткрытые губы Москвы, которые внезапно оказались на расстоянии дыхания от его собственных, и смыкает ресницы, когда Миша наклоняется к нему для поцелуя. Вот и стало обручальным нам Садовое кольцо Когда Саша отстранился, Мише показалось, что в серых глазах напротив он увидел хитрый отблеск, который тут же пропал.