***
Новёхонькие остроносые ботинки с тихим хрустом притаптывают только выпавший снег, ужасно тонким слоем покрывший асфальт. Малиновский откидывает тяжёлую крышку зажигалки и прикуривает. Выдыхает шумно: радостно и как-то одичало. Костяшки крепких ладоней, забрызганные чужой кровью, быстрее всего начинает покусывать холод. Рома выпускает дым через нос, усмехается, зажимая сигарету в пальцах. Договариваться он умел и любил. Малиновский не мёрзнет в одном пиджаке, напротив, подставляет шею и растрепавшиеся волосы освежающему ветру, который будто подбадривал, подстёгивал. Если повезёт, его скоро ждёт крупная сделка. Роман затягивается. Ему, как правило, часто везло.***
Золото на шее приятно тянет вниз. Рома этим упивается. Малиновый пиджак плотно обтягивает плечи, закатанные рукава демонстрируют перекатывающиеся под кожей мускулы. На лице вечная усмешка-оскал, на пальцах крупные перстни с камнями. Перечёркивающий переносицу шрам с этим вполне сочетается. Рома рычит то ли от переполняющего его азарта, то ли от ощущения всесильности, сопровождающего теперь вместе с золотом и увесистым пистолетом. Малина – звучит сильно и весомо. Роме всегда нравилось. Он себя сделал сам. Чувствовать, что жизнь не проходит даром, ему тоже нравилось. Кровь покрывала руки, чтобы потом их могло целовать золото, а его уже в свою очередь лобызать солнце и жадные взгляды соперников и женщин. Один только завистливый взгляд Гришки Стрельникова, наблюдающего как он выходит из нового гелика, чего стоит. Такое Малиновскому доставляло несоизмеримое удовольствие. Лучше было разве что раздавать удары, любоваться проблесками обжигающего виски в бокале и раскуривать дорогие сигары. Получать синяки и раны в ответ Роме тоже почти нравилось. Отрезвляло. Служило необходимым "заземлением". Приносило в жизнь риск, без которого он жить не мог. Мощные грудь и спина уже давно были покрыты шрамами. Малиновский любовался ими в зеркале по утрам. Каждый след на мускулистом теле был свидетельством того, что из очередной схватки, из очередного капкана жизни он выбрался победителем. Рома всегда готов был драться. С остервенением, жестокостью, лишь бы сохранить и приумножить то, что уже заполучил. На коллег по криминальному цеху он смотрел снисходительно. Ещё не в конец переделённый город пока позволял. Малиновский улыбался и шутил на общих сборищах и всегда, когда был в их компании, только чтобы чётко поняли: у него всё замечательно, и будет только лучше. А когда он веселился и отдыхал, то делал это с размахом. Его действительно круто заносило. Роман свою жадность держать в узде совершенно не умел, потому, наверное, и наталкивался вечно на ненавистные ему препятствия. Алик, несомненно, был тем ещё препятствием. То, как Альберт вечно увивался рядом, но не ради того, чтобы его увидеть, а сугубо чтобы "утереть ему нос" бесило. Малиновский от того, что тот всё пережёвывает былые обиды, не желая их выплюнуть и пойти на сотрудничество, изводился ужасно. Алик всегда издевался намеренно, с полным осознанием этого, явно получая удовольствие от каждого Роминого провала, хоть это и не показывал. Альберт не признавал, что хоть сколько-нибудь скучал, не признавал, что когда-то давно они уйму времени провели вместе, не хотел снова становиться ему товарищем, не вспоминал о былой дружбе, скомканных чувствах. Он не желал прощать. У Малиновского руки крепко связаны за спиной. Он лежит на полу, щекой чувствуя гладкость и холод. Когда Алик явился его спасать, Рома ожидал немного другого. Зато ноги теперь не примотаны намертво к стулу. — Доигрался, доволен? Альберт молча приподнимает ногу и придавливает его голову к полу. Носок начищенной до блеска, налакированной туфли оказывается где-то над Роминым ухом. Малиновский выдыхает жадно, шумно, будто от того, сколько вдохнёт, вот вот захлебнётся воздухом к чёртовой матери. Уставившись на вытянутую и властную фигуру Альберта, склабится, разве что не ёрзает. Рома очень доволен. — Ничему тебя жизнь не учит, — продолжая, выплёвывает Алик. Туфля уже ощутимее впечатывает Малиновского в пол. Тот не успевает ответить – его лицо освобождают, но тут же награждают пинком в бок. Рома охает хрипло и морщится сквозь покорёженную ухмылку. Домой Малиновский возвращается помятым даже не из-за тех, по чьей милости оказался связан, а из-за Аликовых стараний. Помятым, но живым. Альберт из этого дерьма его всё-таки вытащил. Алик уступает лишь самую малость. Они сотрудничают, но только работают вместе – ничего больше. В ответ на Ромины шутки вечно мрачный Альберт кривится или хмурится раздражённо. До сих пор обижен и оскорблён тем, что Рома когда-то оставил его одного, наедине с недосказанностью и непонятными чувствами. Но Алик хотя бы с ним разговаривал, хотя бы обсуждал дела. Те, кажется, пошли на лад, но лишь с рабочей стороны, не с личной. Между ними никогда не было ничего большего, чем дружба, а теперь, похоже, как бы Малиновский ни хотел, и не будет. Он мог сколько угодно раскладывать гробовщика в своих фантазиях, но реальный Алик не теплел к нему ни на градус. Настоящий, не вымышленный Алик смотрел недовольно и хмуро, был неразговорчив, старался никак не пересекаться с ним вне работы. А работал Альберт толково, старательно. Рома любил наблюдать за ним не только в душных офисах, но и на выездах. Деньги из должников Алик выбивал мастерски. Его любимой методой было периодическое придушивание предварительно связанных людей, постепенно становящееся всё ощутимее с каждым разом. Малиновский грешным делом, как-то подумал о том, что был бы весьма не против оказаться на их месте. А вот на месте тех, кого они уличали в предательстве, Рома оказаться бы совсем не хотел. На грубо заклеенные рты, выбитые суставы, вырванные ногти и прочие последствия Аликовых пыток он смотрел с благоговейным ужасом. Алик всегда работал в перчатках. Мыл руки уйму раз на дню, ненавидел пачкать костюм, был до жути сосредоточенным, когда занят "делом". После одного такого "представления" Малиновский крепко задумался. Альберт на него явно злился, но не пытался убить, даже не желал запытать. Не сделал ещё всего того, что происходило с неугодными ему несчастными. Значит всё было не так уж плохо. Это обнадёживало. Рома не просто хотел, он влюбился. Влюбился ужасно и безвылазно. Влюбился ещё тогда, давно, а теперь ощутил с новой силой. Только вот всё простое и светлое в их отношениях оказалось растоптано и забыто. Теперь приходилось сооружать заново, но ни простыми, ни светлыми новые взаимоотношения пока не были. Алик если и подпускал ближе начинал либо язвить беспросветно, либо огрызаться. Малиновский даже не знал, что хуже. И он, суммируя все Аликовы "фокусы", от души позволяет себе хищно усмехнуться и со смаком произнести: Ну ты и мразь, Альберт. Для Алика порою такие фразы были главным комплиментом. Высказываться подобным образом выходило редко. Никто не запрещал, но Роме будто одного раза хватило. Даже когда Алик злился, из-за того, что он, опять в чём-то "проебался", Малиновский молча его разглядывал и думал, что иначе как "Альберт Зурабович" к такому человеку обращаться нельзя. Когда Алик хватает его за цепь за шее и тянет на себя, едва ли не выкручивая, Рома думает, что был бы не против, если бы тот делал так почаще – не зря же он носит водолазки с высоким воротом. Альберт вовсе может орать сколько хочет, Малиновский выслушает о том, какой он баран, и стерпит. Это уже стало почти привычным. Потому что Алик орёт не просто так, а за дело. Гробовщика, казалось, невозможно было склонить в свою сторону, но тот всё же через работу, несущую в себе риск для жизни и ссоры постепенно вновь привязывался, прикипал. Когда они спустя невыносимо долгие месяцы наконец целуются, Рома, почувствовав крепкую хватку в своих волосах, понимает, что кое-где крупно посчитался. Есть один нюанс: главным будет явно не он.